1
Сквозь обитую дерматином дверь директорского кабинета до Гордеева долетела чья-то взволнованная речь, громкие выкрики, усмиряющие реплики Скорняка.
Гордеев вошел в прокуренный до желтизны кабинет, и тотчас умолк выступавший, прекратились реплики, споры. По обе стороны наискось поставленного длинного стола на стульях, расставленных вдоль стен кабинета, на единственном с просевшими пружинами диване расположились люди: молодежь, пожилые, старики с пегими прокуренными усами, в комбинезонах, в кожаных шоферских и диагоналевых рабочих куртках, в опрятных костюмах.
Кто-то освободил Гордееву стул, кто-то зашипел на без того притихших товарищей, кто-то раздавил на полу подошвой недокуренную цигарку. Гордеев прошел к столу, кивнул Скорняку: «Продолжайте»! — и занялся пенсне.
— Прошу! — бросил Скорняк стоявшему у стола человеку в шоферской куртке, но взглянул на него так, будто хотел сказать: «Валяй уж!»
Человек, держа в руке кожаный шлем, покосился на Гордеева, крякнул и, набравшись храбрости, заговорил зычно, обрывисто, с сердцем:
— И не буду! Мне ездить, товарищ директор, а не вам! Вам за ворота бы вытолкнуть, а нам ездить! На ледянке погорели, так хоть по тракту поползать. Ну верно, где и перегрузим, бывает, так нешто это причина.
— Вот видите!.. — не выдержал человек с дивана, — они перегружают, а мы, товарищ директор, за них отвечать должны! На наших горбах ползаете! — выкрикнул он в раскрасневшееся от волнения лицо выступающему.
— А нормы на кой? На лошадей — и тех нормы! — поддержали другие.
— А технические условия на кой!..
— Вы не на нормы смотрите, а на работу!.. Забюрократились!..
Со всех сторон посыпались выкрики, злые остроты. Скорняк застучал по стеклу гайкой.
— Тихо! Что вы как у черта свитку торгуете!.. Тихо, говорят!
Шум стих. Люди, словно вспомнив о присутствии главного инженера, виновато оглянулись в его сторону.
— Вы мне такую коробку ставьте, — продолжал водитель, — чтобы я на ней сто тысяч наездил! Потому что обязательства у меня на сто тысяч!
— А двести не хочешь? — выкрикнул с вымазанным в автоле лицом паренек и, словно ища поддержки, стрельнул взглядом на Скорняка.
— Тихо!
— Молчу, товарищ директор. Так ведь обидно…
— Зачем нам ваш такой ремонт? — не унимался водитель. — И шестерни сормайтом наваривать будете — тоже не примем. Летят они с вашим сормайтом как миленькие. Вам новые запчасти зачем дают? Чтобы вы их на складе солили?
— Но ведь сормайт — это тоже новшество в технике, — вставил безучастно сидевший до этого Гордеев. — Товарищи, открывшие сормайт, удостоены премий. У вас — стотысячные пробеги, у ремонтников — сормайт. В чем же дело?
Все головы, как одна, повернулись к Гордееву. Все черные, серые, карие глаза уставились на его ехидно поблескивающее пенсне. Кое-кто тихонько хихикнул, весело зашептался с соседями, другие насупились, отвернулись.
— А может, его, сормайт этот, еще до стотысячников изобрели? — осторожно раздался из угла голос.
Водители рассмеялись, ремонтники прицыкнули на шутника и снова умолкли, ожидая, что теперь скажет Гордеев. Но Гордеев снял пенсне, завертел в руках вместе с батистовым платочком.
— Ну, вот и все, — закончил выступающий. — А машину я не приму. Ваш брак — вы и устраняйте. — И сел, подмяв под себя куртку.
— Дозвольте мне?
— Говорите!
Седоватый пожилой человек в серой рабочей курточке со штангелем в нагрудном кармане не спеша подошел к столу, оперся о него обеими руками, откашлялся…
— Я, товарищи, как мастер агрегатного, должен сказать все, как я на сегодняшний день понимаю наши задачи. — Он откашлялся еще раз, почесал пальцем переносицу. — Вот…
— А мы и без тебя знаем! Спихнуть — вот ваши задачи!
— Дурость порете! Сами лихачи знатные!
— Дайте человеку сказать!
— Тихо!! — гаркнул Скорняк. — Говори, Сергей Спиридонович.
Мастер миролюбиво посмотрел на неугомонную молодежь, провел по щеке пальцем, усмехнулся в усы.
— Я вот что хочу сказать, товарищ Скорняк… и вы тоже, Игорь Владимирович, — повернулся он к главному инженеру. — Все мы у государства в долгу, товарищи. — Он сурово оглядел только что галдевших водителей. — И вы тоже!
В наступившей паузе послышалось легкое гудение вентилятора. Все лица обратились теперь к мастеру.
— Вот я на днях в автобазе был. Задний мост осмотреть вызывали. И встретился я там с Николаевым, землячком моим, шофером работает. Двадцать восьмую тысячу сверх нормы человек ездит! А машина — что тебе вот с завода! — Мастер внезапно повысил голос и вновь, уже с вызовом, посмотрел на главного инженера. — А нам говорят: нормы! Графики! Мы даже рекламации не принимаем, если режимы нарушены, хотя и видим: наша вина, а не режимов! И людям своим этими нормами да режимами головы позабили. Да что Николаев, другие шофера нормы эти перекрывают и технику сохраняют лучше, чем те, которые по режимам. А почему? Так я понимаю, товарищи: человек просыпается! Вот что!
— Философия!..
— Не философия, а факт! Усыпили мы народ графиками, товарищ Гордеев! Они у нас за ними не то что машину — себя перестали видеть. Потому и спячка была: и на автобазах, и у нас в мастерских спячка. А чтобы нам обработку деталей пересмотреть — где там! Как же: технические условия! В чертеже два угла — баста! Три не сделают, не надейтесь. А ведь если ту же шейку цапфы под три угла сделать — лучше будет? Иль хуже?
Гордеев вспыхнул. Никогда еще никто не говорил ему что-нибудь подобное. И вот здесь, в присутствии инженеров, рабочих и водителей, которые и без того за его спиной не прочь подтрунить над его нормами пробегов или погрузки, бросают ему в лицо обвинение в консерватизме!
Раскраснелся и мастер. Но, преодолев волнение, выдержал сосредоточенный на нем взгляд главного инженера.
— Можем мы эти коробки передач лучше делать, товарищи, вот как, к примеру, моторы! И не два угла, а если надо четыре давать! А почему не делаем? Дороже платить рабочему надо, план будет труднее выполнять, вот почему, товарищи! А кто нам пальцем ткнет, лучшего хочет нам же — мы ему по рукам: не твоего ума дело, Москвой технические условия утверждены, не нами!
— Правильно!..
— Тихо!!
— И не рыпайся, мил человек, делай, как делал. И спит наш человек в мастерских без всякого пробуждения мысли. И с моторами так же было бы, если бы товарищ Гордеев за них сам не взялся. Вот и выходит, что и вы, шофера, в долгу и мы тоже.
С минуту стояла полная тишина, и только головы, одна за другой, повернулись к Гордееву, снова протиравшему стекла очков. И вдруг все разом:
— Умником хочешь себя показать, Сергей Спиридонович?
— Правильно мастер сказал! Будить вас тут надо!
— Тихо!..
— Не будем машины принимать!
— Примете!..
— В комиссионку сдавайте — там примут!..
Гордеев поднялся с места, несколько секунд постоял так, будто собираясь с мыслями, и уже решительно посмотрел на все еще красного от волнения мастера агрегатного цеха.
— Вы правы, и сормайтом наплавлять шестерни я уже запретил. — Он помолчал, оглядев присутствующих. Лица водителей, настороженно обращенные к нему, едва он заговорил, оживились. — Мне думается, — продолжил Гордеев, снова взглянув на мастера цеха, — что пора нам, товарищи, давно пора лучше понять друг друга. И насчет комиссионки — это очень правильно сказано. Если мы будем продолжать смотреть на наши ремонты так, как по-неприятельски смотрим друг другу в глаза, нас надо самих сдать в комиссионку. С этого дня водители будут принимать автомобили — да-да, от вас! — вот так же, как на автобазах, как подсказал нам товарищ Поздняков. Это поможет лучше увидеть ваш труд, товарищи ремонтники, а водителям легче выполнять свои обязательства перед вами.
— А детали где брать? Вы же их не даете?
Гордеев поднял руку, подождал, когда успокоятся люди, невозмутимо сказал:
— Вот для этого мы сегодня и собрались, товарищи.
2
Гордеев, сидя за столом начальника управления, дописывал последние распоряжения, когда ему вручили записку из Качуга:
«Ледяная трасса полностью восстановлена, заключите договора с „Холбосом“, Якуттрансом на дополнительные десять тысяч тонн грузов.Поздняков».
Доставивший записку водитель добавил от себя:
— Здорово сработали, Игорь Владимирович. Теперь прямо скажу: каюк перекатам! Никакой мороз не страшен, Игорь Владимирович…
— Когда восстановили ледянку?
— Вчера, Игорь Владимирович. Сам по ней в Жигалово сгонял — дух спирает! Ох, и дорога же! Там-то, где перекаты ломались, — вовсе хороша стала. Во всю Лену лед, жми, сколько хочешь!..
Гордеев, восхищенный удачным исходом с ледянкой, задумался. Ни одной строчкой, ни одним телефонным звонком не поделился с ним Поздняков, будто его, Гордеева, не касались, не трогали события на ледянке. Только и узнавал от случайных свидетелей, что делается в Заячьей пади. И не понадобись Позднякову заключить договоры на перевозки, только завтра бы узнал обо всем в сводке. И все же волнения, страхи за исход перевозок, до последнего дня не дававшие Гордееву ни успокоиться, ни работать — свалились с плеч. Руки его, сорвавшие с носа пенсне, лихорадочно теребили платок.
— Расскажите подробнее, как это все… получилось…
К вечеру появился и сам Поздняков.
— А Танхаев?.. — непроизвольно вырвалось у Гордеева вместо приветствия. Главный инженер встал, освобождая Позднякову его законное место, собрал на столе в стопку бумаги.
— Вы заключили договора? — в свою очередь оставил тот вопрос Гордеева без ответа.
— Не успел, Алексей Иванович. Задержался в мастерских… Что-то опять закапризничал наш конвейер. Но это все исправимо. Два-три дня — и все должно разрешиться…
— Меня интересуют в первую очередь договора, Игорь Владимирович. Завтра эти организации могут передумать и переадресовать грузы, а мы останемся на бобах.
Гордеев простил и эту резкость Позднякова. Сегодня он готов простить ему большее. Но ведь и усилия Гордеева что-то значат. И не на день, не на год вперед — на всем будущем Северотранса благотворно скажутся эти его потуги. Почему же Поздняков не хочет понять Гордеева?
— Что в автобазах? — Поздняков уселся за стол, бегло перелистал стопку гордеевских распоряжений.
— Собственно, ничего нового. Возят.
— Плохо возят. Вам бы тоже следовало проветриться, Игорь Владимирович. Заярская автобаза тянет план, как бурлаки баржу. На что они рассчитывают? На новые машины?
Гордеев посерел.
— Позвольте заметить, Алексей Иванович, что бурлаки, как правило, тянули лямку изо всех сил. И если вы сравниваете…
— Простите, Игорь Владимирович, но я настолько устал, что, пожалуй, не разберусь в лямках. И ссориться с вами у меня тоже нет сил. Надо подстегнуть базу. Я им уже подсказывал…
— Так подыщите покрепче кнут, Алексей Иванович. Я для этой цели чересчур мягок, — не сдержался Гордеев.
Поздняков снисходительно улыбнулся.
— Ну, для меня-то вы не так мягок, товарищ главный инженер. Или вы все еще думаете, что план — это только моя забота?
— Не совсем так, товарищ Поздняков. Я думаю, что сегодняшние перевозки в Заярске решают меньше того, что я делаю в мастерских. Кстати, могу вас порадовать: мы заканчиваем проект вагранки и где-то на той неделе начнем ломать старый литейный цех…
Поздняков, занявшийся было почтой, поднял на Гордеева раскаленные внутренним гневом глаза.
— Что еще за вагранка?
Гордеев, опустив голову, сосредоточенно тер стекла пенсне.
— Как вам сказать… Вагранка — наше будущее. Наш собственный металл, собственные кольца, поршни, маслоты… Может быть, лучше объяснить это на проекте? — И, видя, что Поздняков не собирается выслушать его до конца, поднял голос: — Вас не интересует будущее Северотранса, товарищ Поздняков — это ваш минус. Я ценю вашу находчивость, смелость, я готов признать себя близоруким в ваших сегодняшних проблемах с транзитами и ледянкой… наконец, с восстановлением растащенных по частям нами с Перфильевым «ярославцев», но поймите, что есть вещи, цена которых определяется не сейчас — через год, через десятилетия! И не заняться ими теперь — такое же безрассудство, как пожинать хлеб, забывая посевы! Вы или не хотите понять этого, или не в состоянии… что еще хуже! Да-да, я это говорю вам, вам лично, как человеку, которому отдана судьба всего Ирсеверотранса!.. — Гордеев схватился за грудь, опустился на стул и, несколько отдышась, глухо договорил:
— Я тоже не хотел ссориться… с вами. Но я сочту себя подлецом, не предупредив вас…
Поздняков задумался. Желание осадить Гордеева, потребовать от него выполнить приказание — уступило место внезапному мучительному сомнению. Нет, пустой и тщеславный завистник, подобный Перфильеву, не встанет так храбро и горячо на защиту своих идей. Прав ли он сам, Поздняков, что опять поспешил с Гордеевым?
— Хорошо, Игорь Владимирович, завтра вы познакомите меня с вашим проектом.
Гордеев поднял воспаленное хмурое лицо, подслеповато уставился на Позднякова.
— Как вас понимать?..
Поздняков резко откинулся назад, бросил на стол тяжелые руки.
— Хочу знать, что нам даст ваша вагранка. Завтра. Сегодня я не могу.
Гордеев, не веря своим ушам, осторожно выпрямился над Поздняковым.
— Да-да, конечно, завтра… Я прикажу подготовить проект…
3
— Игорь, ты чем-то взволнован? Что у тебя за радость, Игорь?
Гордеев бросил на стул пальто, обнял, поцеловал Софью Васильевну в обе щеки.
— План зимних перевозок будет перевыполнен, Соня! Перекаты обезврежены, и вся трасса по Лене восстановлена!
— Бог мой, можно подумать, что ты сам восстановил трассу! Значит…
— Значит, мы спасены, Соня! Мы обеспечим вывозку всех наших грузов! Больше того, мы заключаем договора с другими организациями… И знаешь кто — Житов! Да-да, Житов помог отвести наледь, восстановить трассу!..
— Житов?..
— Тот мальчик, о котором я тебе однажды уже рассказывал. Помнишь, он настойчиво требовал перевести его в мастерские.
— Молодой инженер?
— Молодой, но еще не инженер… Это наш будущий инженер… Пока у него только диплом и пять месяцев стажа, но я сделаю из него инженера, Соня!
Они сели за стол. Гордеев привычным движением сунул за воротник салфетку, окинул благодушным взглядом семью.
— Ну вот, наконец я, кажется, чувствую себя отдохнувшим.
— Я очень рада за тебя, Игорь. Хотя…
— Никаких «хотя», Соня! И, пожалуйста, не порти мне настроения! А Поздняков… Право, мне верится, что мы начинаем сближаться, Соня! С приходом Позднякова я словно бы ощетинился, но и раздался в плечах!.. Сегодня мы устроим квартет, не так ли? Можно подумать, что эти стены совсем забыли музыку…
4
Поздняков приехал домой, отпустил машину. Однако квартира оказалась на замке. Недоумение Позднякова разрешила подошедшая к нему старуха с большими, как у совы, выпуклыми глазами.
— Здравствуйте, Алексей Иванович, здравствуйте, батюшка наш, — издали кланяясь и приветливо улыбаясь, пропела она Позднякову. — А Клавдии Ивановны нету, на службе она.
— На какой службе?
— Ох, батюшка Алексей Иванович, и не говорите! — замахала руками старуха и, оглянувшись, горячо зашептала Позднякову: — Это ее Дунька Иманиха все с пути истинного сбивает, Алексей Иванович. Уж такая вредная бабенка, такая вредная!.. Сама мужика своего выгнала и другим гордость дурацкую внушает… И за что ей только такую квартиру, батюшка, Дуньке этой…
— Скажите толком, где моя жена? На какой службе?
— На службе, батюшка Алексей Иванович… в этот… как ее… Постромтресте секретаршей устроилась…
— А дети?
— И детишек в детский сад отдала. Да она и сама скоро придет, задержалась чегой-то…
Но Поздняков не стал слушать словоохотливую старуху и вернулся к воротам.
Вечер был холодный, хмурый. И хотя по небу с юга на север тянулись серые курчавые облака, — добрый признак перемены погоды, — все еще держался мороз, торопя по улицам пешеходов, загоняя их в теплые дома, магазины, заставляя притопывать и приплясывать на автобусных остановках, инеем покрывая воротники, шапки.
Поздняков бесцельно брел городом. Хотелось побыть одному, собраться с мыслями. Клавдия, кажется, решила окончательно доконать его своими выходками: то слезы, то сборы в Горск, теперь, видите ли, зарабатывает на пропитание…
5
На этот раз Поздняков вернулся домой следом за Клавдией Ивановной. Она только что привела из сада детей и возилась с их валенками и шубками, отряхивая от снега. У холодной плиты лежали приготовленные поленья.
Дети обрадовались отцу, бросились к нему, повисли на шее, визжа и рассказывая о происшедших в его отсутствие событиях и переменах, то и дело обращаясь к матери: «Да, мамочка? Ведь правда, мамочка?» Поздняков приласкал детей и, не дожидаясь ужина, ушел в спальню. Перенесенные ужасы с ледянкой, мытарства на Лене, наконец, бессонная ночь в пути дали себя знать. Хотелось скорее броситься в кровать, отоспаться.
«Завтра поговорю с Клавдией, — думал он, раздеваясь и укладываясь в постель. — А может, и не стоит говорить? Сама поймет свою необдуманную выходку с работой и детсадом?.. Уж отдала бы прямо в детдом!..»
Проснулся Поздняков, когда из детской донеслись до него звонкие голоса Юрика и Вовки. Нежась в тепле и потягиваясь, Поздняков прислушался к спорящим между собой детям. «Опять не поделили. Надо Вовку приструнить, не хочет ни в чем уступать младшему брату… А Клавдия, кажется, и не думает звать к завтраку. Решила наконец показать свой характер. Ну что ж, показывай, не привыкать было к слезам, теперь к этому».
Поздняков встал, в пижаме вышел на кухню, где уже хлопотала у плиты Клавдия Ивановна. Он ждал, что жена предложит-таки ему завтрак, наконец заговорит с ним. Но Клавдюша только молча поставила на стол горячий кофейник. Воды в умывальнике не оказалось.
— Клава, налей воды.
— Вода в бочке.
— Но я уже намылил руки!
Клавдюша нехотя оторвалась от плиты, налила воды и вышла из кухни. Вернулась она уже с детьми. Так же молча заботливо одела их, оделась сама и, положив на стол рядом с кофейником ключ от квартиры, повела детей в садик. Постель его оказалась неубранной. Обычно чистившиеся с вечера пиджак и брюки остались висеть нетронутыми на спинке кровати.
«Опять новые фокусы!.. Дунька, Иманиха Дунька, — вспомнил он вчерашнюю болтовню старухи. — Интересно бы взглянуть, что это за Дунька такая? Ну что ж, пусть лучше Дунька, чем слезы…»
6
Ставни были закрыты, и свет изнутри не пробивался в их щели. Значит, жена уже спит. Танхаев прошел во двор, приласкал обрадовавшегося ему пса, осторожно пробрался в сени. В необычно жарко натопленной кухне на небольшой железной кровати, под его, Танхаева, байковым одеялом спал огненно-рыжий мальчуган. «Что за притча? Уж не тот ли это самый племянничек, о котором кричал на бюро Перфильев? Однако, откуда у нас этот мальчик? С какой стороны свалился? Все племянники выросли. И почему русский?.. Ах, вот откуда племяш: двоюродная сестра Фаи вышла лет десять назад за русского! Хоть и не родной, а племянничек. Однако, большой очень. Десять лет, один год долой — девять только. А этому четырнадцать дать можно. И Фая хороша, ничего не ответила на письмо. Какое горе у сестры? Почему сына послала? Зачем от меня скрывать, зачем прячет мальчика, будто выгнать могу из дому, на улицу выброшу. Сама же сделала хуже, на смех меня подняла, перед людьми будет стыдно. Назвал Перфильева клеветником, а сам виноват, выходит… Ай, как стыдно!..»
Наум Бардымович выключил свет и осторожно, чтобы не разбудить спящего, прошлепал босыми ногами в залу, устроился на тахте.
«Ай, как нехорошо получилось! — сокрушался он, лежа под своей шубой. — И положила куда: на кухню! Тетка, называется!»
Утром Танхаев проснулся поздно: отоспался за все недоспанное в Качуге и в дороге. Жена уже возилась на кухне, а рядом с тахтой на стуле, висели его толстовка и брюки.
— Фая!..
Фардия Ихсамовна, бесшумно вошедшая в залу с какими-то лоскутами, вздрогнула и, подойдя к мужу, радостно улыбнулась.
— Здравствуй, Нума. Ты так хорошо спал.
Танхаев, чтобы лучше видеть жену, приподнялся на локте.
— Я хочу серьезно поговорить с тобой, Фая. Кто этот мальчик? — на родном языке спросил он.
— Леша. Его зовут Леша, Нума…
— Меня не интересует его имя, Фая… вернее, я хотел сказать: мне важно знать не его имя, а как ты могла так поступить, Фая, даже не посоветовавшись со мной, не написав мне об этом ни одной строчки. Я спрашиваю, кто он тебе, этот Леша? Племянник?
— Да, Нума, — с заминкой ответила Фардия Ихсамовна и оглянулась на оставленную открытой дверь в кухню. — Ты так громко…
— Будешь громко, — Наум Бардымович сбавил тон. — Прикрой дверь.
Фардия Ихсамовна повиновалась.
— Я тебе сейчас все объясню, Нума…
— Я не хочу слушать твоих объяснений! — Его уже возмущало непонимание женой самой простой вещи. — Я не зверь, я все могу понять, Фая. Но ведь можно же было написать мне…
— Я не хотела расстраивать тебя, Нума. Ведь я совсем мало боялась мальчика… Ах, как все получилось…
— Плохо получилось! От других людей узнаю: племянник при живом дяде оборванцем бегает! Объедками шоферов кормится!..
Фардия Ихсамовна никогда еще не видела таким гневным своего Нуму. Чувствуя за собой вину, женщина инстинктивно прижала к груди пестрые лоскуты, во все глаза испуганно глядя на сердитого мужа.
— Ты жена, Фая, а не соседка. Ты не имеешь права скрывать от меня подобные вещи…
Наум Бардымович запнулся: в дверях стоял веснушчатый мальчуган с удивительно желтыми глазами и отменно рыжей головой на тонкой шее. Танхаев постарался улыбнуться.
— Ну-ну, иди, племянничек, — уже по-русски ласково произнес он и даже поцеловал Лешку в рыжий вихор. — Леша, значит? Тце, тца…
— Вы меня, дяденька Наум Бардымович, не ругайте, я ведь…
— Зачем ругать? Это она виновата, твоя тетка. — Он показал на все еще перепуганную Фардию Ихсамовну.
— Какая же она мне тетка? — уныло протянул Лешка. — Да и вы тоже. Нет у меня никого, дяденька Наум Бардымович. Это я так только тетю Фардю просил, чтобы она меня племянником называла, чтобы меня на автобазу к вам в ученики приняли…
Теперь стал в тупик Танхаев. Глядя то на жену, то на Лешку, не мог понять, о чем говорит мальчик. Робея и запинаясь, Лешка кое-как объяснил все.
Через час они все трое сидели за чаем.
— Да, Нума, я забыла тебе показать, — вспомнила вдруг Фардия Ихсамовна и поторопилась к комоду, нашла письмо, отдала его мужу. — Вот, Нума, прочти. Я его еще третьего дня получила. Ведь как, однако, нехорошо поступили с человеком. С работы сняли, в Москву отправили, а теперь обратно зовут, на старое место…
Танхаев прочел:
«Дорогая Фардия Ихсамовна!
Сердце мое меня не обмануло, и скоро мы опять увидимся с вами в Иркутске. Я так рада! Так рада! Вспомните теперь, а что я вам говорила? Разве я не была права, говоря, что Никошу еще будут упрашивать вернуться в Иркутск на прежнюю должность? Но не я на его месте, милая Фардия Ихсамовна, я бы их поманежила, я бы еще заставила их поползать передо мной на коленях!..»
Танхаев расхохотался. Глядя на него, громко засмеялся Лешка.
— Ты чему смеешься, Нума? Я не нашла в письме ничего веселого.
Но Танхаев уже читал дальше:
«…Очень прошу вас, милочка, проследите за ремонтом нашей квартиры. Ведь у нас, в общем, была неплохая квартирка…»
Танхаев бросил читать, вернул письмо жене.
— Возьми эту чепуху, Фая, и не показывай ее никому больше. А лучше сожги.
— А с квартирой?
— Какой квартирой? Перфильев остался в Москве. У него там отличная дачка, Фая!
7
Подтрунивая поначалу над новым увлечением супруги, Танхаев в конце концов пришел к выводу, что это, пожалуй, самое для нее лучшее занятие — воспитание Лешки. С тех пор, как умерли оба сына, у Фаи все из рук валится. Так уж пусть чужой сын растет, вон как его обшила всего! Да и сам он стал привыкать к смышленому, бойкому, всегда услужливому и любознательному подростку. А когда Лешка заявил ему, что очень хочет поступить в школу взрослых, чтобы потом выучиться на шофера, обрадовался: из мальчика выйдет толк. Надо помочь ему поступить в школу.
Как-то вечером, когда Лешка был в кино, а Фардия Ихсамовна привычно стучала швейной машинкой, тихо подошел он к жене, положил ей на плечо руку.
— Фая, я хочу спросить тебя.
— О чем, Нума?
Наум Бардымович несколько секунд молча, как-то по-особенному, смотрел на жену и наконец решился:
— У нас нет детей, Фая.
— Да, Нума, — Фардия Ихсамовна невольно представила себе погибших от тифа сыновей, прижала к глазам платок. И снова, не зная, зачем это говорит ей муж, подняла на него скорбные от неизгладимого горя глаза. И вдруг поняла все. — Конечно, Нума! Ведь я и сама хотела сказать тебе об этом!.. Да, Нума, но захочет ли мальчик? Я очень к нему привыкла…
Наум Бардымович улыбнулся:
— Это мне предоставь. Я сам буду говорить с Лешей. Однако, смотри, Фая, ты матерью ему будешь. Это не игрушка, Фая…
— Что ты, Нума! Он уже для меня совсем сыном стал! Я буду ему матерью, Нума.
8
— Яков Петрович!
Червинская не сразу узнала в высоком, странно сгорбившемся прохожем Лунева. Что он, делает вид, что не замечает ее, или с ним что-то действительно случилось? Они остановились друг против друга на тротуаре.
— Вы больны?
— У меня умерла мама.
Червинская похолодела. И сам ужасный вид Лунева, и то, с каким невыразимым, полным отчаяния чувством он произнес это слово «мама», заставило ее внутренне содрогнуться.
Она ясно представила себе приветливую худенькую старушку, ее внимательные, чуточку заискивающие глаза, всю ее сутулую, жилистую фигуру труженицы.
— Какое горе! Простите, Яков Петрович, я не знала… Я… просто не знаю, как выразить свое участие в вашем горе…
— Спасибо, Ольга Владимировна. Мне нужно спешить…
— Когда же?.. — Ольга не смогла выговорить: похороны.
Лунев понял ее.
— Завтра в пять. Прощайте, Ольга Владимировна, я должен поторопиться.
И он зашагал частыми небольшими шажками. Чувство жалости, угрызения совести за ее порой не знающее границ подтрунивание над Луневым охватили Червинскую. Почему так устроена жизнь, что человек никогда не находит утешения в том, что ему проще всего дается? Таков и Лунев, и Алексей, и сама она, Ольга. Разве Алексей больше любил ее, чем любил бы Лунев? Или другие, сто раз предлагавшие ей свою руку? И почему непременно Алексей, с которым все уже кончено? А Лунев? Ведь сама же покойница говорила ей, сколько красивых девушек готовы хоть сейчас за него замуж. А вот ему почему-то нужна именно она, Ольга… Фу, какие пошлые мысли лезут в голову! У человека умерла мать, а она… Как могло случиться, что она ни разу не удосужилась даже спросить его, чем была больна его мама!..
Дома Ольга попробовала писать, тем более, что диссертация последние два месяца не сдвинулась с места, но и за столом — те же навязчивые мрачные мысли об Алексее, Луневе, собственной никчемности…
Романовна не трогала Ольгу. Знала, что в таком расстройстве ее лучше не бередить. Не окликнула, не спросила она Ольгу и тогда, когда та, вскочив, схватилась за шубку. Ничто, походит, проветрится — и прискачет. Тогда и поговорить можно.
Старушка прибрала со стола и хотела уже идти на кухню, когда чьи-то настойчивые звонки снизу заставили ее вернуться и пойти открывать дверь.
— Алешенька? Ну заходи, заходи, соколик. Только ведь Оленьки-то нет, вышла…
— Замуж?!
— Пошто замуж-то? Испугал даже. И чего это тебе в голову такое пришло? Да проходи, чего встал-то! Да как вы не встретились-то с ней? Она ведь какую минуту…
Поздняков тяжело поднялся крутой лестницей за Романовной, разделся, прошел к дивану. Все по-прежнему: те же рассыпанные по письменному столу книги, небрежно, стопками, ноты на фортепьяно. Словно и был-то он здесь вчера, час назад. Где же Ольга?
Старушка предложила чай, но Поздняков отказался. Романовна и не настаивала.
— Ну что у тебя? Семья-то как?
— Кажется, здорова.
— Эк ты — кажется! Ты что ж это, по праздникам дома бываешь? Пошто загадками говоришь?
— А разве вам Оля не говорила?
— Что? Уж не ушел ли?.. от семьи-то?
— Нет, няня, пока не ушел.
— Опять: пока! Как у вас, нонешних-то, все просто. Хочу — живу, хочу — не живу…
— Я целый месяц был в Качуге, няня. Вот только вчера вернулся.
— Ну и слава богу… что вернулся. А Оленька в расстройстве большом. Уж чего у нее стряслось, не ведаю, а очень даже расстроенная была.
— Куда она ушла, няня?
— Говорю же тебе: не знаю. Завсегда она так, когда не в расположении, по улицам бегает. И ты ее не тревожь. Шел бы тоже куда лучше.
— Я буду ждать Олю.
— Зачем?
— Ну хотя бы затем, чтобы сказать ей: я тебя люблю и не могу жить без тебя, Оля, — улыбнулся Алексей, видя, как помрачнело лицо старушки.
— Ну и глупо! Ты, конечно, прости меня, но ей-богу ты… это самое… зря ты это. Ах ты, матушки, грех-то какой, грех-то какой!!
— Да, грех, — машинально повторил Алексей, уже думая о своем.
— Да разве не грех? Вам ли детей иметь, коли сами еще дети глупые! И что это ноне за мода пошла детишек бросать. А жен, так и вовсе. Вот и подумаешь тут выдавать замуж. Нет, Алешенька, уж что-что было худого раньше-то — ничего не скажу, не спорю, а уж такого сраму, чтобы детьми родными бросаться — не допущали.
Поздняков ожил, вслушался в воркотню Романовны, рассмеялся.
— Но ведь я еще никого не бросил, няня!
— Знаю тебя, не скалься. Чего в голову вобьешь — так ничем не совратишь, помню. Мало тебе родители Оленькины говаривали — и так уж, и этак уж — а ты что, послушал их? И родительницу Оленькину, почитай, ты первый в гроб вогнал… Ой, да что я болтаю-то…
Алексей молча серьезно смотрел на Романовну.
— Ты уж прости еще раз, Алешенька, если чего лишнего говорю, а об Оленьке ты не смей думать. У нее, может, дело к тому идет, чтоб устроиться. Вот и в расстройстве, видать, потому…
— За Луневым?
— За ним, за Яшенькой. Хороший он…
— Ну что ж, пусть Оля и решит, кто ей лучше, — поднялся с дивана Алексей.
— Слава-те, господи! — вздохнула старушка. — Решит, решит она, не сумлевайся!.. Да и ты реши, обдумай все, соколик мой. Детишек-то бросать — это ж все одно, что прикончить их, как котят малых. Кем они без отца-то вырастут?.. Семья ведь — она не забудется. А Оленька вольный человек… Чего ж ты зараз две души губить хочешь? Богом прошу тебя!.. — И Романовна, продолжая увещевать Алексея, легонько вытолкнула его за двери.
9
Жизнь широко улыбнулась Лешке Танхаеву-Фокину. Хвастал перед водителями, что родным племянником доводится парторгу ЦК, а вышло так, что не племянничком, а единственным его сыном! Долго не верили Лешкиному счастью ремонтные рабочие и шоферы автобазы, пока сам Наум Бардымович, новый Лешкин отец, не сказал им:
— Почему не верите? Почему не похож? Я маленький был — тоже рыжий был, на солнце лежал много…
Посмеялись шутке Танхаева, в последний раз подивились такой оказии — и поверили, примирились.
Теперь Лешка мог не прятать от цепких глаз да жадных ушей сплетников ни своей добротной одежки, ни законных сыновних прав — живи, Лешка.
И Лешка зажил счастливо и спокойно. За отцом к девяти машина заходит, а Лешка к восьми ноль-ноль уже в цехе. Правда, закрепленной машины за ним пока нет, но зато попутных — на выбор! Вот и сегодня вышел из ворот Лешка, огляделся: не идет ли попутная? Заскочить в кузов — плевое дело. Не ходить же пешком, когда есть в городе транспорт.
Лешка пересек улицу, зашагал тротуаром, туда, где у магазина стоял кузовной ЗИС и рабочие снимали с него последние ящики. Лешка обошел машину, по эмблеме на дверцах кабины определил ее принадлежность, крикнул сидящему за стеклом водителю:
— Привет!
Водитель опустил стекло дверцы.
— Ты чего, рыжий?
Лешка подбоченился, деловито спросил:
— Вы не в Маратово? Мне в Северотранс надо.
— Ладно, ступай, ступай! Ишь, какой пассажир нашелся!
Лешка хотел отойти и поискать попутную машину, но слишком невежливый тон водителя задел его за живое.
— Эх ты! Я думал, ты шофер, а ты липа! Стоп-сигнал без лампочки, номер грязный!..
— Ну-ка мотай отсюда, щенок! Тебя не спросили!
— Спросишь еще! Вот позову автоинспектора, он тебе проколет дырку в талоне!
— Мотай, говорят! — и водитель угрожающе приоткрыл дверцу.
Лешка отбежал, оскалил в злющей гримасе зубы.
— Ну, липа, ты у меня наплачешься!.. — и, обойдя кузов, нырнул с другой стороны под кабину. Нашарил рукой, перекрыл бензиновый краник, выбрался из-под машины, тщательно отряхнулся. И опять, уже с передка, зашел к водителю.
— Ты, липа, не сердись. Мы с тобой еще встретимся! — он весело подмигнул невежливому шоферу и отправился восвояси. Оглядываясь, видел, как закрывали задний борт кузова, как тронулась и покатилась вслед ему машина. Лешка сошел на мостовую, выждал, когда приблизился к нему грузовик, и, помахав водителю шапкой, смешался с толпой прохожих. Негласный ученик Ивана Тихоновича — Лешка знал, что машина, если перекрыть краник, пройдет немного, и шоферу, даже опытному, трудно сразу додуматься до причины. Другой и вовсе не догадается, будет в бензонасосе шарить. Так и есть: трехтонный ЗИС с сердитым водителем застрял на самом перекрестке. Лешка даже присвистнул от удовольствия. Шофер, подняв капот, нервничал, копался в моторе. И было от чего нервничать: водители с трудом объезжали неудачника и ругались. А тут еще девушка-милиционер с жезлом. Лешка, заложив руки в карманы, приятельски окликнул «сердитого»:
— Привет, липа!
— Пошел к черту, пока цел!
— Я-то пойду, а вот как ты, липа… — и отскочил: шофер замахнулся на него ключом. — Ну-ну, осторожней!
Лешка решил мстить до конца. Обойдя вокруг ЗИСа, встал на подножку, нажал сигнал. Взбешенный водитель кинулся догонять хулигана.
— Караул! Убивают! А-а!.. — заорал благим матом Лешка, хватая прохожих. Целая толпа немедленно окружила мальчика и поймавшего его за рукав водителя. Лешка орал, выдавливая из себя слезы, вертелся юлой, вырывался из цепких рук, звал на помощь. Толпа гудела.
Сердобольные вступились за Лешку.
— Мальчонку бьют!
— Чего мальчика мучаешь, ирод? Чего он тебе такое сделал?
Свисток регулировщицы проломил круг.
— Вы, товарищ водитель, машину бы скорей убрали с дороги. Чего вы к мальчику привязались?
Шофер отпустил Лешку и, с отчаянием взглянув на регулировщицу, вернулся к своему ЗИСу. Кто-то поставил Лешку на ноги, кто-то платком вытер ему лицо, поправил шапку. Лешка поблагодарил, выбрался из толпы и опять вышел на перекресток.
— Привет, липа!
Водитель умоляюще посмотрел на окружающих его зевак, девушку-милиционера:
— Уберите вы его от меня, гада!
Регулировщица подошла к Лешке.
— Ты что к нему пристал, мальчик? Какой он тебе липа?
— А чего он меня щенком обзывает! Я — слесарь, а не щенок, ясно? А он… он же сам не шофер, тетенька. У него и права липовые. Он же в машине не смыслит…
Над Лешкой смеялись. Девушка-регулировщик ласково постучала его жезлом по плечу.
— Ладно, не мешай, мальчик. Сам-то липа хорошая, вишь прилип к человеку.
— А что, не правда, да? Не правда? Ну-ка, пусти!.. — Лешка отпихнул в сторону растерявшегося водителя и нырнул под машину. Выбрался, залез на крыло, закачал ручкой бензонасоса.
— А ну заводи, липа!
Все произошло так неожиданно быстро, что никто даже не шевельнулся. А Лешка орал водителю:
— Заводи, говорят, чего зенки на меня лупишь!
Водитель покорно обошел ЗИС, сел в кабину. Мотор взревел и заработал отчетливо, плавно. Толпа весело зашумела, задвигалась.
— Я ж вам говорил, тетенька, что у него права липовые.
Девушка-регулировщик дала водителю закрыть створки капота и, подойдя к нему, официально взяла под козырек.
— Ваше водительское удостоверение, товарищ!
Лешка еще разок подмигнул следившему за ним волком водителю и, улучив момент, вскочил в кузов проходящей мимо машины…
— У нас в роду три правила, Лешка: не срами, не скрывай, не обманывай. Сегодня мне за тебя стыдно было. Людей обманул, меня осрамил, от меня скрываешь теперь…
— Это такие бурятские заповеди, батя Нума? — вполне серьезно спросил Лешка.
10
В начале марта морозы наконец спали. Только в ясные погожие утра по-прежнему давала себя чувствовать стужа, и солнце над Иркутском еще купалось в пенной молочной изморози, а воздух был так свеж, густ и покоен, что, кажется, копни его над головой совковой лопатой — и будет дыра, вскроется синева неба. Зато днем солнечные лучи все настойчивей сгоняли с безлесых иркутских сопок прокоптевшие в печном дыме снега, хлюпала под колесами грязная мокроть, звенела капель.
В один из таких теплых дней Ваня Иванов, уже не стажер, а водитель, сдав дежурному механику автобазы свою трехтонную «ласточку», шел навестить своего учителя, все еще отлеживавшегося в больнице. За Ваней увязался Лешка. Еще бы! С настоящим водителем, как взаправдашный друг, идет с ним, о машинах говорит, о ремонтах! Пацанам бы своим, карманникам, рассказать, как с ним, с Лешкой, шофера в автобазе калякают: «Леша, проверь-ка, дружище, гаечки, крепко ли?..» «Алексей, подай-ка мне пассатижи…» «Танхаев, зашплинтуй тяги!..» Пацанам сроду не допереть, что значит «зашплинтуй» или «пассатижи»! А поглядели бы, как он, Лешка, мотор заводит — лопнули бы с завидок!
И Лешка, вышагивая в ногу с Иваном Тихоновичем дощатыми тротуарами, гордо задирает нос, с небрежной снисходительностью поглядывая на встречных прохожих.
Не менее торжественно настроен и Ваня. Сегодня он получил первую шоферскую зарплату и вот обдумывает, что бы такое купить в подарок доброму учителю Воробьеву? По этому случаю он и оделся как следует. Серый костюмчик вычищен, отутюжен, из открытого ворота новенькой телогрейки торчит яркий цветастый галстук. Останавливаясь перед зеркальными стеклами витрин, Ваня поправляет галстук, спрашивает товарища:
— Как? Ничего?
В галстуках Лешка не разбирался, но на вопрос Вани отвечал со знанием дела:
— Толково! Узелок, тряпочка — все, как есть!
Зайдя в магазин, Ваня долго, сосредоточенно осматривал содержимое полок: что Семен Петрович больше одобрит? Разве вот этот портсигар? Но ведь он не курит. Тогда разве складной ножичек? Вон тот, с серебряной отделкой?.. А зачем ему нож?.. И Ваня шел в следующий магазин.
В универмаге Ване очень понравился письменный прибор. Разве это? Ваня долго вертел в руках каждый предмет прибора, показал Лешке.
— Как? Ничего?
— Толково. А это зачем?
— Семену Петровичу подарить надо. Я у него стажировку проходил, всему научился. А когда наледь была — он мне жизнь спас, понял? Мне бы давно каюк был, если бы не Семен Петрович.
— Это которому пальцы отрезали?
— Ага.
— Ух ты!
— Вот хочу подарок ему… Пойдет?
— А это что? — Лешка ткнул пальцем в увесистое пресс-папье, вопросительно посмотрел на Ваню.
Белесые глаза Вани стали сурово серьезными.
— Это-то? Промокатель. После, когда напишешь, этой штукой чернила промакивать..
— А чего ему промакивать-то? — донимал Лешка.
— Чернила… — Ваня понял, что Лешка прав и промакивать Воробьеву, пожалуй, нечего.
— Эх, лучше вон ту штуку купи! — увидал Лешка стоявшую на полке черную гипсовую фигуру Мефистофеля. — Мама Фая бате Нуме такого же черта в день его рождения подарила, когда ему сорок лет стукало. Он у нас посейчас на комоде стоит. Вот это подарочек!
Но Ваня усомнился.
— Хорошо ли будет? Черта-то?
— А то! Ведь это что — глина! Ведь не всамделашный! Да его и не чертом зовут вовсе… тетенька, эту хреновину как зовут?
Молоденькая продавщица вспыхнула, метнула в Лешку презреньем:
— Хулиган!
— Вот и врешь, тетенька! Сама не знаешь!..
— Хочешь, чтобы я милицию позвала?!
— Фюить! — присвистнул от изумления Лешка. — Человека добром спрашивают, а она — милицию!..
Выручил Ваня.
— Он не хулиган, гражданка. Он спрашивает…
— Так не спрашивают! Что вам, собственно, надо?
— Подарок купить… Только мы не знаем, как эта штука называется. Вон та, на полке.
Девушка коснулась рукой статуэтки.
— Эта?
— Она!
— Мефистофель.
— Точно! — обрадовался, припомнив, Лешка.
— А почем? — спросил Ваня.
— Сто тридцать девять рублей семнадцать копеек, гражданин, — уже спокойно, с холодным вниманием ответила продавщица.
Ваня замялся. Дороговато!
— Заверните! — приказал Лешка. И уже ошарашенному таким заявлением другу: — Человек жизнь спас, а мы денег жалеем…
— Ну что ж, завертывайте, — невесело подтвердил Ваня.
11
В небольшой палате Воробьева светло и чисто. На тумбочке журналы, газеты, радионаушники. Потеснив Лешку, Ваня подошел ближе.
— Здравствуйте, Семен Петрович!
— Ваня Иванов! Милый!.. Ух ты, верти тебя за ногу, какой нарядный! Ну, здравствуй, здравствуй!.. Давненько тебя не видал; как жив-то?
— Живем!.. — начал было Лешка, но Ваня вовремя толкнул его в бок.
— Ничего, Семен Петрович. — Он достал из нагрудного кармашка расческу, причесал волосы, сел на предложенную ему белую табуретку.
— Ну и лады, Ваня Иванов. А я вот с ногой все. Два раза заражение было, двух пальцев недосчитал, милый. Теперь вроде ничего, заживает.
Воробьев не сводил с Вани счастливого взгляда, даже не замечая стоявшего за ним Лешки.
— Как наша машинка-то? Бегает?
— Бегает. Я права получил, Семен Петрович…
— Да ну? Настоящий водитель, стало быть! Поздравляю! Ну что ж, учебу ты прошел славно, в переделках тоже побывал — водитель и есть. А это кто? — заметил он наконец Лешку.
— Ученик мой… Не мой, а слесаря-монтажника ученик. Леней Фокиным звать…
— Танхаев я! — с гордостью подсказал Лешка.
— Уж не Наума ли Бардымовича родич? — лукаво удивился Воробьев.
— Сын.
— Ух ты! — вырвалось у Воробьева.
— Приемный, — пояснил Ваня.
Теперь Воробьев молча внимательно разглядел Лешку.
— Моего крестного сынок, значит?..
— Как это? — обрадованно удивился в свою очередь Лешка.
— А так. От большой беды спас меня твой папаша…
— А я думал… — разочарованный, протянул Лешка. — И вас тоже спасли, дяденька?
— Почему: тоже? Просто спасли… Хороший человек твой папаша, Леня Фокин… то бишь, Леня Танхаев. У такого человека жить — самому надо быть золотом, понял?
— Понял, — покраснел Лешка, припомнив, как уже однажды осрамил батю Нуму.
— Вижу, что понял. Только я не об этом золоте говорю, парень, — Воробьев показал на его огненные, не послушные расческам вихры. — Я об этом золоте намекаю, — он ткнул себя пальцем в сердце. — Толмач?
— Толмач! — рассмеялся Лешка.
— Вот и столмачились. А чего это у тебя в руках, Ваня Иванов?
Ваня конфузливо улыбнулся, осторожно развернул бумагу, обнажив отливающую черным лаком фигуру Мефистофеля. Поставил на тумбочку Воробьеву.
— Это вам, Семен Петрович.
— Как?.. — не понял тот. — Даришь, что ли?
— Ага, — сказал Ваня.
Широко раскрытые глаза Воробьева уставились на статуэтку, затем на оробевшего Ваню, затуманились, потеплели.
— Дорогой ты мой… да как же это, а?.. Отродясь такого не было, чтобы подарки мне, а ты вот… — Он притянул к себе просветлевшего паренька, приласкал льняной маленький чубчик. — Спасибо, сынок, спасибо, милый. Вот удружил, парень!..
Затем они все трое восторженно осмотрели подарок.
— До чего же хороша вещь! — нахваливал Воробьев. — Куда же я его только, этого черта? Разве что в кабину? Ехать да на него глядеть, а? Ведь я о таком черте всю жизнь мечтал, верти его за ногу!
— Мефистофель, — осторожно поправил Ваня.
— Кто?
— А этот-то, черт-то.
— Все одно. У них, у чертей, тоже разные нации, а душа одна, верно? Черти-то, они до работы шибко горазды. Глядишь, и этот поможет мне Рублева догнать… Да вот, совсем забыл ведь… — Воробьев полез в тумбочку, нашарил в ней ученическую тетрадь, показал Ване. — Тут я, пока делать нечего, наковырял малость. Чертежник из меня — фикция, но, я так думаю, Коля Рублев поймет. Тут все нарисовано.
— Что это, Семен Петрович?
— Как тебе… Помнишь, мы на ледянке муку возили? Сколь последний раз в Жигалово свезли?
— Три тонны девятьсот семьдесят килограмм, Семен Петрович.
— Верно! А положено сколь?
— Три ровно.
— Тоже верно. И ведь рессорки не лопались, и моторчик не подводил… Значит, что? Машина ЗИС — она не три, а все десять увезти может, но кузов мал и нельзя весь груз на один задок вешать. Надо ей еще пару колес, одну ось, значит. Вот и надумал я, Ваня Иванов, не прицеп, не длинномер, а вроде как полуприцеп сделать… Да ты после с Рублевым сам поймешь все. Пускай он с папашей своим попробует сделать. Он, Рублев-то, человек хваткий, хорошее враз примет и испытать не поленится. Так ты передай ему, сынок.
Воробьев закрыл тетрадь, свернул трубочкой, перевязал тесемкой и отдал Ване.
— Передам, Семен Петрович. Я завтра в Качуг поеду…
— И лады. А за подарок спасибо. Знатный подарок. Я теперь будто и не один буду, — погладил он мефистофельскую головку.