1
Испытание гусматиков было проведено сразу же, как только они попали в Качуг. Рублев упросил доверить это важное дело Николаеву.
Диски танковых «ленивцев» переделали, подогнали к автомобильным, поставили на полуприцеп. С Николаевым поехал Рублев.
— Сколь грузить будем? — спросил Николаев парторга.
— Уж испытывать — так испытывать, — подумав, ответил Рублев. — Давай на всю железку!
— Десять тонн? Не много?
— Убавить завсегда можно, а прибавлять хуже. Грузи, Егор, десять!
С транзита они съехали на лед Лены. Оба еще раз обошли полуприцеп, осмотрели гусматики. «Ленивцы» стояли прочно, слегка раздавив на льду свою жесткую, что ремень, резину.
— Дюжит, Егор! Ну, дай бог, тронулись! — улыбнулся Рублев.
«Ярославец» вздохнул мотором и, плавно набрав скорость, без толчков и тряски помчался ледянкой. Замелькали вешки-елочки, обрадовался свободе, весело загудел могучий мотор. Спидометр пополз в гору: 50… 60… 70..
На изваянном суровом лице Рублева тоже ползет, расплывается довольная улыбка.
— Прибавь же, Егор! Прибавь, дружище!
Стрелка спидометра перевалила 90. Жикали, проносясь мимо, встречные ЯГи, ЗИСы, а стрелка уже приближалась к 100… и вдруг снова стала падать, падать…
— Ты чего, Егор?
— Поглядеть надо, — ухмыляясь в усы, сказал Николаев. — С первого рейса не доглядим — другим беспокойства наделаем.
С выключенным мотором машина долго еще бежала по ровному льду ледяночки и наконец, прижавшись к правому брустверу, стала. И в тот же миг с воем пронеслись две следовавшие за ними машины, обдав морозным ветром, мелкой ледяной пылью.
Танковые колеса дюжили!
Сто семьдесят шесть километров от Качуга до Жигалово прошли за два часа! В Жигалово их обступили водители:
— Как идут?
— На какой скорости?
— Как на поворотах?..
Рублев ответил на все вопросы одним духом:
— Порядок!
2
Облегченно вздохнул и Поздняков, получив из Качуга первую сводку:
«12 января. Испытание гусматиков на полуприцепе прошло хорошо. Нагрузка полная, скорость предельная.
Непомнящих, Рублев».
Поздняков не удержался, показал Гордееву.
— Я не верю в чудеса, Алексей Иванович, — упрямо сказал главный инженер и вернул сводку.
А сводки стали поступать все увереннее, отрадней: гусматики выручали. И вдруг…
«23 января. На полуприцепе 23–63 лопнул гусматик. Разбито 17 ящиков спирта, порвано 12 кулей муки…»
И опять сводка:
«27 января. По вине гусматиков вышли из строя два полуприцепа. Причинен ущерб на пять тысяч восемьсот три рубля сорок одну копейку…»
— Игорь, что у вас опять?
— Ничего. Просто устал. Дьявольски устал, Соня.
— Неправда!
Гордеев поднял на жену измученное худое лицо.
— Я же сказал: ничего! Скажи лучше, где Милочка? Она еще на уроке?
Софья Васильевна укоризненно покачала головой, сдержанно улыбнулась:
— Вот видишь, ты сам себя выдаешь, Игорь. Я тебе еще вчера говорила, что музыкальная школа на ремонте, что ремонт недели на две, и Милочка вечерами вышивает во Дворце пионеров салфетки для госпиталя. Теперь ты скажешь, что у вас случилось?
— Не знаю. Я сам должен разобраться сначала… во всем.
— Ты говоришь загадками.
— Загадка и есть. Я был бы рад, если бы ты помогла ее решить, Соня.
Софья Васильевна помолчала, украдкой наблюдая за мужем.
— Лучше бы тебе было не возвращаться в управление, Игорь. Или по крайности взять работу полегче.
— Соня, мы уже говорили об этом. Сейчас надо искать труднее работу, а не легче. И если бы мне позволили мои годы и силы — я заменил бы еще конструктора… двух конструкторов! Нашему мальчику было, наверное, тоже очень тяжело. — Он показал на висевший на стене портрет младшего сына в траурной рамке. — Нашим мальчикам… А ведь они только солдаты…
После ужина Гордеев надолго заперся в своем маленьком кабинете, даже не попросив обычного чая.
Уже лежа в кровати и ворочаясь с боку на бок, Гордеев осторожно спросил жену:
— Ты не спишь, Соня?
— Нет. Я думаю о твоей загадке.
— Скажи, Соня… Вот работают вместе два человека…
— Ты и Поздняков.
Гордеев умолк. В тишине было слышно, как за стеной скрипнули пружины сетки, простонала во сне Милочка.
— Пусть будет так: я и Поздняков. И вот я, не спросив Позднякова, не посоветовавшись с другими товарищами, принял какое-то очень важное решение. Ты слушаешь меня, Соня?
— Конечно!
— Сначала, казалось бы, все пошло очень удачно, меня поздравляют с успехом, я задираю нос…
— Это уж не ты, Игорь.
— Это я. Именно я, Соня!
— Предположим.
— Итак, я чувствую себя победителем, и вдруг… все насмарку. Мероприятие оказалось пустым, успех ложным, общее дело ухудшилось, осложнилось…
— Продолжай, Игорь.
— Да-да. Все пошло прахом. Должен ли я в таком случае сказать Позднякову: Алексей Иванович, я сделал большую ошибку. Но мы руководители, оба ответственны за перевозки, так давайте вместе искать выход…
— Я бы не пошла к нему, Игорь. Раз Поздняков не мог заметить твоей ошибки до этого, то чем же он тебе…
— Он видел эту ошибку, Соня!
— Тогда тем более не пошла бы! С какой стати! Уж если Поздняков не захотел предупредить тебя, когда видел твою ошибку…
— Это я не предупредил его, Соня! Больше того, я был там с Танхаевым, видел, как бедствуют шофера без резины, и не ударил ни одним пальцем, чтобы помочь найти выход… А Поздняков искал этот выход, пусть неудачно, опрометчиво, но искал!.. А я оставался постыдным наблюдателем и критиканом…
— Ты должен помочь ему, Игорь.
— Я сам не знаю, что теперь можно сделать. Это нелепо, это безумие рассчитывать на какое-то счастье… Да нет, нет, о каком счастье может быть речь, если гусматики вообще не рассчитаны на такие сумасшедшие обороты… И ко всему с Поздняковым сердечный удар, он в больнице.
Софья Васильевна тихо ахнула.
— Какое несчастье! Сначала сын, а теперь… Игорь, я бы на твоем месте все же придумала… Нет-нет, не то. Я попыталась бы чем-нибудь помочь. Ты знаешь, я виделась с Поздняковым всего только раз. Я ничего не могу сказать об этом человеке, как о специалисте, руководителе… Но у него, как мне показалось, какой-то растерянный… нет, опять не то слово… какой-то неуверенный, что ли, взгляд на тебя, Игорь. Будто он все еще не видит в тебе опоры, все еще ищет ее, и сам ступает, куда придется… Я философствую, Игорь?
— Философствуешь, Соня. Только он не ищет этой опоры. Он больше надеется на свои ноги… А я… я встаю Соня.
— Как? Зачем?
— Я должен сейчас же ехать в Качуг.
— Игорь, ты с ума сошел! В такую ночь!..
— Я еду, Соня!
Гордеев включил свет, прошел к тумбочке с телефоном и решительно поднял трубку.
4
Блеклый луч света скользнул по стене к тумбочке, запутался в пузырьках, выскользнул и упал на лицо спящего.
Поздняков открыл глаза, мутным рассеянным взглядом обвел белые стены, опустевшую вчера койку соседа и с удовольствием потянулся: давно уж так не высыпался, да и сердце наконец перестало колоть. Так бы вскочил, вышел на мороз, надышался. Что-то сейчас делается там, в Качуге, на ледянке? Неужели так и не поехал туда Гордеев?
Взгляд Позднякова задержался на тумбочке, заставленной лекарствами, на высоком под салфеткой предмете. Поздняков приподнялся на локтях, поднял салфетку. Кривоногий глиняный человек: не то старуха с ведром, не то девочка с круглой корзиной. Голова больше ноши, на голове подобие шляпы. Ноги — одна, если выпрямить, вдвое длинней другой. Под фигуркой записка с детскими неровными печатными буквами:
«Папочке.
Красная шапочка».
И приписка:
«Вылепил Юрик 3 февраля 42 года. Вову в четверг выписывают домой. Придется на время подыскать какую-нибудь старушку. Лукиной доверить боюсь. В остальном все хорошо. Клавдия».
Рука с запиской упала.
Машинально взял в руки «Красную шапочку», повертел. Кем вы станете, мои сыновья? Сможет ли с вами справиться одна Клава? Тоже работы, и горя, и хлопот… Откуда у нее и взялось такое? И ведь, похоже, ценят ее — председателя постройкома. Почему от Ольги нет писем? Романовна с ума сходит… Уж не случилось ли что-нибудь.
Поздняков встал, накинул пижаму, подошел к окну, щурясь, вгляделся в утренний зимний город, вернулся к тумбочке. Глиняный человечек, продолжая нести корзину, протянул к нему согнутую в локте руку…
Дверь скрипнула, но вместо обычной палатной сестры — Танхаев.
— Тца, тца, тца!.. Встал, Алексей Иванович? Думал, не дождусь, не увижусь.
Они обнялись.
— Куда ты так заторопился, Наум Бардымович?
— В действующую.
— И ты?.. — только и спросил Поздняков.
Танхаев тепло улыбнулся. Черные глаза его спрятались глубоко в щелки.
— Не думай, пожалуйста, не напросился. Но, видно, так надо. В кавалерию ухожу, опять в кавалерию.
Они присели на койку.
— Пиши, Алексей Иванович. Почту сообщу я. Все время о вас думать буду. Да ты скульптор, однако? — Танхаев показал на глиняную фигурку, которую Поздняков все время держал на ладони. — Ишь, какого героя вылепил!
Поздняков вздохнул.
— Плохой из меня скульптор, Наум Бардымович. Не мне, видно, лепить героев. Сынишка лепит.
— Тце, тце, тце… Однако, без скульптора совсем плохой герой будет… Зачем себя мучаешь, Алексей Иванович? Зачем вчерашний день ищешь?
Поздняков не ответил. Подержал, поставил на тумбочку человечка.
Танхаев заторопился.
— Ну, Алексей Иванович, поправляйся. Лихом не поминай. Одно попрошу тебя: не обижай старика, он тебе еще пригодится. В Качуге он сейчас, что-то придумал там… да вот ехать надо, — развел Танхаев руками. — И еще: не будет у тебя больше парторга ЦК. По штату не будет. Секретарь парторганизации управления будет. Ну да ты сам член бюро, старый коммунист, на местах секретари крепкие, помогать будут…
Танхаев привлек к себе Позднякова, расцеловал в обе щеки и, еще раз дружески хлопнув по плечу, пошел к выходу.
5
Проводить Танхаева вызвались не только работники управления, но и мастерских, автобазы. Наум Бардымович обошел все отделы и цеха предприятий, но от проводов отказался.
— Однако, лучше встречать будете. Да я от вас и не уезжаю. Только говорить с вами не смогу, писать буду.
— Счастливо вам, Наум Бардымович! Возвращайтесь!
На вокзал поехали только Фардия Ихсамовна да Лешка. Лешка по обычаю сидел рядом с Ваней, Танхаев с женой позади. Долго молчали. Не было слов, хотя так хотелось наговориться перед разлукой.
— Береги Лешу, Фая, — сказал Наум Бардымович жене по-бурятски. — Смышленый он, бойкий, хорошо в люди пойдет — не дай споткнуться. Не послушается, задурит — напомни ему обо мне, Фая. Он меня любит.
— Хорошо, Нума.
— Беда будет — в деревню к отцу уедешь. С отцом проживете…
— Зачем так говоришь, Нума? Мы тебя здесь дождемся. Зачем пугаешь?
Наум Бардымович не ответил.
Машина выбежала на мост. Широкая Ангара, скованная поблескивающими в холодных лучах торосами, молчала. По обочинам моста, сутулясь, бежали люди. Ледяной ветер подстегивал их, гнул спины, тыкал носами в воротники, швырял вдогонку поднятым с деревянной торцевой снегом. Навстречу, вывернувшись из-за угла, показалась целая вереница санитарных автофургонов с красными крестами на будках: прибыли раненые. Фардия Ихсамовна теснее прижалась к мужу.
— Ничего, Фая. Однако, все будет хорошо, — сказал уже по-русски Танхаев. — Алексей тебя в обиду не даст. Верно, Алексей?
Лешка судорожно потянул носом, ответил:
— Факт!
У вокзала народ — военные, мобилизованные, женщины, дети. Сидят на ступеньках, на вещах, в подъездах. Без конца хлопают тяжелые двери. Ни обычной вокзальной суеты, ни смеха.
Бродили втроем. Лешка посредине: веснушчатый, белолицый. Люди проходили мимо них, недоуменно переглядывались, улыбались.
Объявили посадку. Резкий, пронзительный гудок паровоза. Лешка вздрогнул, ошалело глянул на паровоз и вдруг изо всех сил вцепился в Танхаева. Вцепился обеими руками, прижался к нему всем своим тонким тельцем. Придерживая одной рукой Лешку, Наум Бардымович поцеловал жену, поднял к себе мокрое от слез Лешкино веснушчатое лицо.
— Будь мужчиной, Алексей! Голову держи выше! Прощай, Фая!
Лешка сквозь слезы видел, как медленно удалялся от него кряжистый широкоскулый человек, как помахала и замерла в воздухе его рука, смешалась с другими…
6
Только через неделю Поздняков наконец выписался из больницы и перед отъездом в Качуг навестил Романовну.
— Здравствуй, соколик, здравствуй! От Оленьки-то нет ли чего?
— Ты же знаешь, она мне не пишет, няня.
— И то правда… Отродясь такого не было, чтобы она не писала-то… Сынок-то как?
— Хорошо, няня. А вот профессора отблагодарить так и не нашел время…
— Какого там профессора… — едва не сорвалась с языка Романовны «тайна».
Поздняков недоуменно взглянул на старушку.
— О чем ты, няня?
— Так, о профессоре твоем… А живешь где?
— Все там же, в гостинице… — И вдруг мысль: вот бы кого предложить подомовничать Клавдии — Романовну! Уж эта-то верный человек, только бы согласилась.
— Няня, — сказал он после некоторого молчания, — скучно тебе одной тут?
— Уж куда скучней-то, сам видишь.
Поздняков усадил ее рядом, долго и убедительно объяснял ей необходимость переехать к Клавдии, помочь жене присмотреть за детьми.
— Куда же я от Оленьки уйду, соколик?
— От какой Оленьки? — испугался Алексей ее отсутствующему, бесцельному взгляду; не заговаривается ли старуха?
— А квартира? А письма ее?..
Поздняков облегченно вздохнул.
— Вот ты о чем. За квартиру положись на меня, Романовна, за письма — на Клаву. Переадресуют твои письма на жену, и можешь быть спокойна, не прочитаю…
— Разве что так. Я ведь и сама измаялась взаперти-то: ни людей, почитай, не вижу…
— Вот и отлично. А если Клава не согласится — возьму к себе в гостиницу… или сам к тебе перееду…
— Эка! Нет уж, соколик, к тебе не пойду и в грех меня не вводи, старую! — всполошилась Романовна.
— Хорошо, будь по-твоему, няня.
Из управления Алексей позвонил Клавдии на службу. Сказал честно: старушка слаба, к тому же няня Червинской. Но приглядеть сможет. Смотри, дескать, сама, Клава.
— Охотно возьму ее к себе, Леша, — не задумываясь, даже обрадованно ответила трубка.
В тот же день Поздняков перевез к Клавдии Романовну, предупредил о письмах Червинской на почте. А вечером выехал в Качуг.
7
Пятый день Гордеев ищет вместе с водителями автопункта замену гусматикам, чтобы как-нибудь спасти перевозки. Вся ледянка уже усыпана обломками гусматиков, сколько грузов испорчено из-за этих негодных для быстрой езды колес, а нового ничего не находилось. Пробовали водить сани с «коньками», пробовали без «коньков». Но без «коньков» сани забрасывало на поворотах и разбивало о брустверы, а «коньки» так быстро изнашивались на льду, что их не успевали менять. И вот однажды, когда Гордеев уже хотел махнуть рукой на все эти поиски, ему пришла мысль снова вернуться к саням, но не с короткими «коньками», как поначалу, а с квадратными железными полозьями во всю длину санок. Сделали, испытали — сани пошли хорошо, и хотя целые снопы искр летели из-под них при большой скорости, длинные полозья изнашивались значительно медленнее коротких. То, чего боялся Гордеев сначала — заносов на поворотах — не случалось. Сделали еще несколько саней, попробовали — идут! Рублев подсказал:
— Давайте несколько саней разом прицепим к машине, должны пойти. Ведь только с места стронуть, а там до самого Жигалово — без остановки!
Поздняков приехал в Качуг, когда на транзите готовился к спуску на лед целый санный поезд: пять сцепленных между собой саней на железных полозьях.
— Что это такое, Игорь Владимирович? — удивленный, спросил он Гордеева.
— Санный сцеп, поезд. Представьте, идут сани на железных полозьях великолепно! Если удастся эксперимент — будет выход, чудесный выход из положения с резиной! Эти сани, еще без полозьев, придумал… Кто бы вы думали?.. Леша Танхаев! Да, да, он самый! Весьма бойкий сынок Наума Бардымовича…
И Гордеев рассказал Позднякову о том, как Лешка, еще в декабре, не задумываясь, предложил сани.
— Вот как! — весело удивился Поздняков. — Ну, ну, давайте, Игорь Владимирович, испытывайте ваш санный поезд, — уже серьезней добавил он.
— Начинайте! — махнул Гордеев рукой водителям, стоявшим возле санного поезда, выстроившегося вдоль транзитного склада.
— Начинай!
— Трога-ай! — закричали со всех сторон.
Водитель автомобиля-тягача, тоже нагруженного тугими кулями, как и сани, включил первую передачу. Взревел мотор, машина дернулась, сдвинула с места первые сани, вторые… и забуксовала. Санный поезд будто примерз к дорожному полотну.
— Не сдвинуть ему такой тяжести, — угрюмо заметил Поздняков Гордееву. — Хорошо бы и по двое саней…
— Чепуха! — перебил Гордеев. И подошел к водителю «поезда». — Не надрывайте мотор! Заглушите!
Мотор фыркнул еще раз и успокоился, смолк. Гордеев подозвал к себе тракториста.
— Ну, где же ваш трос? Цепляйтесь!
— Есть!
Через две — три минуты мощный гусеничный трактор встал в голове поезда, натянув длинный стальной трос, прикрепленный к машине.
— Трогай!
Два мотора, трактора и автомобиля, оглушительно загудели. Санный поезд дернулся, пополз по двору. Трос ослаб и, теперь уже извиваясь, волочился по снегу.
— Ура! Тянет! Одна везет! — закричали люди…
Один из смельчаков кинулся к передку автомобиля, на ходу выбил из петли штырь, и трактор, волоча трос, сошел в сторону, уступив путь санному поезду. Еще через несколько минут поезд благополучно миновал транзитные ворота и, набирая скорость, покатился к реке, к ледяной трассе. Гордеев и Поздняков проводили его до ворот и вернулись к складу, где нагружался такой же пятитонный поезд.
— Не пойдет так, Игорь Владимирович, — мрачно заметил Гордееву водитель второго поезда.
— Что вам не нравится?
— Опасно, Игорь Владимирович, на ходу тросы освобождать. Еще и человека придавить может. Надо сзади толкать. Вагу хорошую в задние сани упереть…
— А что, это мысль! — подхватил Гордеев. — Давайте-ка сюда вагу!
Теперь трактор подошел к хвосту поезда. Толстая деревянная вага одним концом уперлась в последние сани, другим — в трактор. И снова тронулись сани, поползли… быстрее… упала на снег ненужная вага…
— Прекрасно! — сказал Поздняков.
— Великолепно! — поддержал Гордеев. — Теперь санные поезда остановятся только на Жигаловском транзите. Там их тоже ждет гусеничный трактор…
Кузовной цех и кузница были целиком переведены на срочное изготовление саней. План медленно, а затем все быстрее, быстрее, как бегущие по льду санные поезда, стал выравниваться, перекрываться.
8
Второй месяц ходит по цехам помощник военпреда Бутов, а ни одна машина еще не принята им со сборки: то то неладно, то это его не устраивает. А тут на готовой машине нашел дефект в заднем мосту, забраковал мост и в агрегатном цехе все мосты заставил вскрыть, показать «потроха». И мечется Житов от Бутова в техотдел, от техотдела — к цеху: меняет чертежи, технологию, обработку. Перед поездкой в Качуг Гордеев заглянул в мастерские, нашел Бутова и Житова в сборочном цехе.
— Что-то у вас плохо движется дело, товарищи.
— Наоборот, товарищ главный инженер, хорошо движется, — бойко возразил Бутов. — Я в Новосибирске четыре месяца бился, пока первую принял, а тут еще двух месяцев не прошло…
— И ни одной машины, — грустно закончил Гордеев.
— Будут машины, товарищ главный инженер! Скоро будут!
Житов, воспользовавшийся случаем, поделился с Гордеевым:
— Игорь Владимирович, я, между прочим, набросал эскиз кокильного литья поршней. Уж очень трудно и долго идет формовка поршней в землю…
— Вот это уже плохо, Евгений Павлович, — строго перебил Гордеев. — Учитесь ничего не делать между прочим. Даже самые малости. Ну-ка, что у вас за думка такая?