1

Уже давно кончился короткий ноябрьский день, когда колонна Рублева прошла Жигалово и теперь двинулась по только что расчищенной колхозниками узкой ледяной дороге. Ведущий колонну Николаев остановил свой ЗИС и, подождав следовавшие за ним машины, замахал с бруствера рукавами тулупа.

— В чем дело, дядя Егор? — выскочили из кабины водители.

— Дорога-то, глянь! И когда это успели сделать, а?

— А я думал, ты медведя придушил, дядя Егор! Из-за тебя в валенки снегу насыпал! — закричал один из водителей.

— Так ведь дорога-то! — гудел в свете фар восторженный Николаев. — Если так до Якутска пройдет, мы и за две недели докатим!

А позади одна за другой вставали, грудились остальные машины. Водители выскакивали из кабин.

— Чего встали? Зарылись?

— Да нет, тут дядя Егор дорожкой любуется. — И опять Николаеву — Валяй, дядя Егор, кати до Якутска!

Колонна двинулась дальше. В ярких лучах ослепительно белыми кажутся сугробы обочин, искрится легкий, падающий из черноты неба куржак, вырастают, медленно уплывают назад, в стороны, хвойные горы. Извиваясь, набегает, падает под колеса узкая ледяная дорожка. И оборвалась. Николаев круто затормозил. Машина, пройдя по инерции юзом, зацепила обочину, развернулась, уперлась фарой в сугроб. Николаев погасил свет, растолкал соседа.

— Спишь, профилактика? А ну, подымайсь, парень! — И сам вывалился из кабины.

— Чего опять встал, дядя Егор! — закричал водитель подошедшей сзади машины.

Николаев, проваливаясь в снегу, обходя ЗИС, сердито басил:

— Любуюсь! Иди-ка ты теперь полюбуйся, парень. Приехали!

И снова нагнала, сгрудилась вся автоколонна. Шоферы, не желая больше купаться в снегу, кричали из кабин:

— Поехали! Чего встали! Хватит дурить!..

— Вылазь! — загремел в ответ Николаев.

Кое-как пробрались к николаевскому ЗИСу.

— Ну, что у тебя, дядя Егор? Заехал?

— Дорога кончилась, парень. Кликни-ка Рублева сюда: что делать будем?

— Фьюить! — присвистнул парень. — Вот тебе и за две недели! А дальше как?

— Давай цепляй трос лучше, — перебил Николаев. — После думать станем, как и что. Машину из снега вытащить надо!

Узнав, что кончилась дорога, водители приуныли.

— Этак-то до весны доберемся!

— И то правда, ежели каждый раз такие препятствия…

Пришел Рублев. Тоже выбрался вперед, убедился, что кончилась ледянка, вернулся к столпившимся между машинами товарищам.

— Шабаш! Спускай воду! На берегу костры разведем, вечерять будем!

Водители заглушили моторы, погасили подфарники. Непривычная тишина и кромешная темень надвинулись, растворили в себе колонну. Но вот вспыхнул, сплевывая огонь, дымный факел. Еще факел. В желто-малиновом свете задвигались говорящие тени, смутно проглянул в ночи длинный караван уродливых рогастых чудовищ — и падал, падал на него сверху золотой куржак. Факелы перевалили сугробы обочин, сталкиваясь, перекликаясь, забороздили красноватую гладь снежной целины, сошлись, вытянулись в цепочку. Откуда-то сверху навстречу огонькам проступил крутой обрывистый берег, в немом любопытстве застывшие на нем хвойные великаны. Охнула, зарыдала тайга в топорином звоне. Тоскливым плачем отозвалась сова, подхватило, хохоча, эхо.

И вот уже не факелы, а жаркое пламя костра вскинулось к барашковым шапкам сосен, брызнуло в тайгу тучами красных, малиновых, оранжевых звезд. Разбежался и замер в приятном изумлении вековой лес. И уже не тени, а улыбчивые, хохочущие и задорные лица водителей окружили костры. Смех, шутки, говор, веселая возня парней. Кипят, сплескивая в огонь пену, чугунные котлы, нетерпеливо стучат, торопят поваров железные ложки.

— Давай, чего там! Долго ждать будем?

— Эх, серого бы сюда!

— Косача!

— Да что косача, хоть бы какого ни есть медведя. Гляньте, дядя Егор слюной исходит.

Рублев, однако, напомнил:

— Смех смехом, товарищи, а один день уже из графика выпал. На лишний день продукты делить надо.

— А мы не по графику, Николай Степанович, мы стотысячники!

— Потом наверстаем! Было бы по чему ехать!

Поужинав, долго еще ставили палатки, укладывались на ночлег. Занялась и тут же оборвалась тягучая песня — усталость взяла свое.

2

Запоздалый по-зимнему рассвет расплывался над великой сибирской рекой. Медленно, нехотя убиралась восвояси на запад долгая ночь, волоча за собой черные косматые тени. Куржак выбелил тонкое кружево лиственниц, тяжелые лапы елей, затерявшуюся в снегах колонну. И все падал, падал. Падал из матово-белой пустоты, из недвижной ледяной мути. Таял над серыми от пепла струйками дыма угасших костров, на согретых дыханьем брезентах палаток.

Из-за далекой пологой горы, из-за прижавшихся к реке сосен вывернула жигаловская машина. Гулкий моторный рокот, бабьи и девичьи крикливые звонкие голоса всколыхнули морозную тишину, разбудили водителей.

— Никак дорожники едут, братцы!

— Бабы в гости пожаловали!

— А ну, кто до баб охочие, подымайсь!

— Эге-ге-ге-ге!.. Бабы-ы!..

За первой машиной показалась вторая, третья, четвертая. А передняя уже остановилась возле колонны. Замелькали над бортами лопаты, мужние рабочие штаны, пестрые юбки. Женщины и девчата поспрыгивали на лед, в сугробы.

Рослая, в годах, рябая баба налетела на дежурившего у машин водителя клушкой:

— Где шофера? Почему дрыхнут?

— Не шуми. Мы же с рейса…

— Я те дам, с рейса! А мы? Кроме вашей ледянки, делать нам нечего?.. Где они дрыхнут, гады?

Бабы поддержали рябую, надвинулись.

— Где? Показывай! Ишь, хари отъели, лодыри!

Дежурный залез в кабину, открыл окно.

— Ну чего разорались? Вон они подымаются!

На берегу показались из тайги первые неторопливые, пошатывающиеся фигуры, обвешанные тулупами, котелками, брезентами.

— Видали их! — ткнула в их сторону лопатой рябая. — Курортники! Выдрыхнулись, аж на ногах не стоят!..

Подошли еще машины. Бабы, приехавшие на них, вникнув в суть дела, подхватили:

— Это что ж делается-то, бабоньки!

— Совести у людей нету! Девять часов, они, гляньте, еще просыпаются!

— Идите, идите сюда, голубчики!

— Ого-го-го-го! Бабы-ы! — весело загоготал один из водителей, волоча по снегу полы тулупа. — Дорогу начинать пора, чего встали!

Бабы зашумели пуще, повысыпали на бруствер. Рябая вцепилась в тулуп не ожидавшего такой встречи Николаева, развернула его к себе.

— Дрыхнуть сюда приехали?!

— Чего ты? Мы свое дело делаем, — попятился, забасил Николаев.

И сразу со всех сторон:

— Гляньте-ка, еще огрызается!

— Привыкли, боровье, на нас ездить! Мы коров дой, землю паши, ребят корми, а вы что?..

— Заелись в тылах, паразиты!

Николаева задергали, завертели во все стороны, повалили. Водители помоложе, отмахиваясь от баб, хохотали над Николаевым:

— Валяй его, бабоньки, шибче!

Богатырь натужился, поднял на себе баб, крутнул корпусом. Бабы посыпались в снег, завизжали. Николаев поймал рябую, вскинул над головой.

— Ты пуще орала? Расшибу!..

— Мамонька родная! Пусти, ирод, дите раздавишь!

— То-то!.. — ухмыльнулся в усы Николаев и, осторожно опустив женщину и тяжело отдуваясь, отер от снега лицо, глянул, как парни в снегу барахтаются с девчатами, рявкнул:

— Буде! Пошутковали — и хватит! Рублев идет!

Подошли остальные водители. Рублев поглядел на возню, крикнул:

— Ну чего, наигрались, бабоньки? Братцы, бери пехла, помогай бабам!

Через минуту-две все, уже молча, с ожесточением принялись за расчистку пути. Где-то далеко, со стороны Киренска, тоже чистят дорогу люди — до встречи.

3

К вечеру мороз спал, но зато подул легкий ветер. Небо на северо-западе заволокло хмарью. Пора, давно было пора отдохнуть, но люди продолжали работать настойчиво, дотемна торопясь соединить дорогу с идущими навстречу сельчанами.

— Метелью запахло, бабоньки, езжайте. Мы уж одни доделаем, — не раз обращались водители к женщинам, опасливо поглядывая на тучу.

И машины уже пришли из Жигалово, ждут, когда народ отшабашит, но бабы не уходили. И не ушли, пока на свороте реки не показались из ближайшего села люди, пока не сошлись, не смешались с сельчанами. Рябая подошла к пыхтевшему, как паровоз, Николаеву, сунула ему свой узелок в руки.

— Ha-кося, пригодится. А мы уж вечерять дома будем.

Николаев замахал руками:

— Что ты, бабонька! Не время сейчас продуктом разбрасываться. У самой, поди…

— Да бери ты, медведь этакой! Не хлебушек даю, картошек немного, капуста квашеная. У меня ее в подполье на всю войну хватит. Бери, говорят! — И сама запихала узелок Николаеву в полушубок.

Водители распрощались с бригадами, и колонна тронулась в путь. Бабы, стоя на брустверах, кричали:

— Счастливо вам!

— Не поминайте лихом!

Смеркалось. Поднялась, заплясала на расчищенном льду поземка. Проплыли и скрылись позади последние избенки приткнувшегося к самой реке селенья, и опять потянулись глухие, необжитые берега Лены.

Николаев включил свет, задумался. Какова она теперь, эта новая частичка дороги? Успели ли ее пробить дальше?

От неустанной дневной работы наливались свинцом тугие мускулы, ныла спина. Так бы и забрался в тулуп, уткнулся головой в угол — и спать, спать. Но нельзя. Бежит навстречу дорога, заметает, заносит ее проклятая поземка. Такой труд вложен! Вон ведь как работали бабы!.. Николаев нащупал узелок, улыбнулся. Вспомнил, как завизжала рябая в его руках, а потом гостинцы ему сунула на дорожку. Люди — они завсегда люди. И немец, поди, кабы Гитлер не гнал, войной не пошел бы. Много ли рабочему человеку надо?.. И опять вглядывается в ночную мглу, трет рукой стекла. В неистовой дикой пляске вырвалась на дорогу метель. В белом месиве растворились сугробы обочин. Все смешалось, спуталось, переплелось в один ревущий клубок. И уже не бежит — тащится на ощупь машина, тычется вправо, влево, буксует и снова ползет вперед, в ночь, в месиво.

— Спишь? — Николаев на миг глянул на уткнувшегося в уголок слесаря.

— Не сплю я. Нешто уснешь тут.

— Вот-ка что, парень… — голос Николаева приглушенный, неспокойный.

— Что, дядя Егор?

— А, черт!.. — Николаев круто вывернул руль, чутьем вывел на правильный путь машину. — Вот-ка что, парень, погляди, наши там не отстали?

Щелкнул запор, и в тот же миг с воем, с хохотом ворвался в кабину ветер. Будто обрадовался найденному им теплому уголку, влетел, швырнул снегом в лицо и скрылся за дверцей.

— Едут, дядя Егор. Ну и ветрище! Чуть башку не сорвал!

Мотор взвыл, затряслась, буксуя, машина. И стала.

— Вылазь, парень. Ступай, кажи дорогу. Ни дьявола не видать.

— До утра бы дождаться, дядя Егор.

— Вылазь! — громыхнул во весь бас Николаев.

И снова рванулся в кабину ветер, закружил снег. На свет вынырнула из темноты съежившаяся фигурка. Махнула рукой. Николаев тронул за ней машину. Ветер рвал полы, перекашивал, гнул поводыря к насту, толкал в сторону, злился и снова налетал, силясь повалить, забросать снегом. И ползла, содрогаясь всем своим стальным корпусом и буксуя, машина, до воя заходился в реве мотор. Все чаще терялась, расплывалась во мгле, сгорбленная фигурка. В кабине запахло гарью…

Николаев остановил полуприцеп, дал немного остыть, успокоиться двигателю и заглушил вовсе. Выбрался из кабины в метель.

— Чего встал, дядя Егор? Дорога кончилась?

Николаев перелез по сугробам к подошедшей машине.

— Дорога-то есть, парень, а что толку. Ты по моей колее едешь, а я все одно, что целиной. Где Рублев? Давай Рублева сюда, решать надо!

Через несколько минут водители уже толпились у николаевского ЗИСа. Пришел Рублев, посмотрел впереди путь, вернулся к товарищам.

— Ну вот, а кто-то за две недели хотел доехать. Не расчистим — к утру начисто заметет дорогу. Валяй за лопатами, братцы, расчищать будем!

В мутных лучах фар вместе с крошевом бури полетели в сугробы снежные комья. А ветер подхватывал их, рвал в куски, швырял в мокрые потные лица, выл, хохотал, плакал…

4

— Алексей Иванович, радость какая! Радость!..

Поздняков удивленно поднял на влетевшую в кабинет секретаршу глаза: что еще за радость такая?

— Вот смотрите, письмо Гордееву с фронта… Видите: это пишет его сын, его сын, Алексей Иванович!..

Обратный адрес был короток: полевая почта и роспись: А. Гордеев. Партизанское письмо…

— Хорошо, спрячьте пока письмо, я вам позвоню, что с ним делать.

Гордеева Поздняков застал в литейном цехе. Сидя на корточках рядом с Житовым, главный инженер держал в руках новую опытную отливку алюминиевого поршня. Белый, еще не успевший окислиться в воздухе металл искрился в холодных лучах вечернего солнца, переливаясь, как в призме, всеми цветами радуги. Рядом лежала свежевыбитая опока. Парила обуглившаяся формовочная земля. Вторую неделю добивается Житов хорошей отливки поршня, а все неудачно. Вот и сейчас, наверное, что-то не ладится. Ишь ведь как головы опустили. Вот и сообщи радость. Из холода в жар старика бросить — не выдержит…

Поздняков подошел, попросил показать отливку, подивился: поршень — как поршень, только обточить поверху да канавки нарезать. Удача, выходит?

— Можно вас поздравить, товарищи?

— Плохо, Алексей Иванович, не дается отливка.

— Что же тут плохого, Евгений Павлович?

Житов торопливо пояснил:

— Видите паутинки, Алексей Иванович? Это трещины.

Поздняков, щурясь, вгляделся в поршень. И в самом деле, тончайшие, трудно различимые на глаз паутинки разбегались по многим уголкам и скривлениям, казалось бы, безукоризненной отливки. Неужто трещины?

— Скажи, пожалуйста! Но глубоки ли они, Евгений Павлович? Сдается мне, что колупни ногтем — и не будет всех этих ваших трещин.

Гордеев молча взял у Позднякова отливку, обвел одну из паутинок карандашом, показал Позднякову:

— Видите? А теперь… — И, взяв с полу молоток, с маху ударил по звонкой юбке поршня. Белый металл погнулся, лопнул в месте удара, обнажив сероватую неровную зернистую щелку.

— Вот, пожалуйста, убедитесь, — Гордеев вернул поршень Позднякову.

Металл лопнул строго по трещине-паутинке, обведенной карандашом Гордеева.

— В чем же дело, Игорь Владимирович?

Гордеев пожал плечами.

— Если бы я знал. Если бы хоть кто-нибудь в Иркутске отливал такие же поршни! Евгений Павлович уже десять раз переделывал стальную шишку — и десять раз все то же самое. Как найти удачную форму шишки? Думается, что причина все-таки в неравномерной усадке металла при остывании… а вот в практике не встречал, не приходилось.

Гордеев постоял, еще раз осмотрел испорченный поршень и передал его Житову. Поздняков внимательно следил за Гордеевым. Сказать или не сказать?..

— Игорь Владимирович, я вот зачем ищу вас. Сейчас звонили из Усть-Кута, просят кого-нибудь направить к ним на прокладку ледянки для жигаловской автоколонны. Специалистов у них таких нет…

— Ну что ж, понимаю, — не дал договорить Позднякову Гордеев. — Опять инженера, опять на месяц… — И, обратясь к Житову: — Вы ведь у нас специалист по ледянкам?

Поздняков запротестовал:

— Нет-нет, в Усть-Кут поеду я сам. Кстати, и в Осетрово что-то не клеится на транзите. Евгений Павлович пусть заканчивает с поршнем… — Он достал из кармана телеграмму, показал Гордееву. — Что это за благодарственная грамота такая из треста? Разве мы обещали ему наши детали?

Гордеев прочел:

«Иркутск Ирсеверотранс Позднякову Гордееву.

Ваше предложение помочь другим управлениям Северотранса чугунными отливками гильз зпт поршневых колец зпт изготовлением поршневых пальцев зпт ряда деталей газогенераторных установок является огромным патриотическим вкладом общее дело тчк Лично благодарю вас вашем лице коллектив мастерских тчк Прошу уточнить количество сроки поставок деталей Уралсеверотрансу зпт Баргузинзолототрансу зпт Аямзолототрансу…»

Гордеев вернул телеграмму Позднякову, сбросил пенсне.

— Да, мы имеем сейчас такую возможность, Алексей Иванович. Я говорил с товарищами, они готовы постараться… Ведь это тоже помощь фронту, не так ли? Мои мальчики отдали свои жизни родине, а что сделал я?..

— Позвольте, Игорь Владимирович, — взял Поздняков руку Гордеева, — вот вы сказали: мои мальчики. А если…

Худое лицо Гордеева залили белые пятна.

— Что вы этим хотите сказать?!

— Успокойтесь, Игорь Владимирович… Ну что вы, право, так… Я просто думал, что часто мы рано хороним своих товарищей. Ведь бывает же: придет извещение, приняли его как должное, а следом идет письмо заживо погребенного…

— Это скверные шутки, товарищ Поздняков! Это очень опасные шутки!.. — Гордеев схватился за грудь и не вышел — выбежал из литейной.

Поздняков постоял, подумал, подошел к телефонному аппарату:

— Так вот: направьте письмо ему домой. Да, домой и немедленно, пока он здесь, в мастерских…

5

— Мама! Мамочка! Мамочка!..

Софья Васильевна, стиравшая на кухне белье, кинулась в сени на отчаянные крики дочери, столкнулась в дверях с Милочкой.

— Доченька, что с тобой?!

Милочка, плача и смеясь, прижалась к матери, вырвалась из ее рук, заплясала. Софья Васильевна, глядя на дочь, не замечала в ее руке белый конвертик.

— Мамочка! Только не волноваться, не падать от счастья в обморок… И вообще быть умницей! Обещаешь? — влажные еще от слез глаза девушки сияют радостью, успокаивают, умоляют…

— Боже мой, да говори же наконец, что случилось! — простонала Гордеева.

— Толик жив! Жив наш Толик, мамочка! Вот, вот, смотри!..

Софья Васильевна без сил опустилась на стул. Мокрые, мыльные руки ее потянулись к Милочке, к разорванному конверту…

— Я сама, сама, мамочка! Слушай!

«Дорогие мои!

Я знаю, что вы меня похоронили. Да я и сам уже похоронил себя, когда меня ранило и я остался у немцев. А очнулся у партизан…»

Громкие, счастливые рыдания матери не дали дочитать Милочке.

Только придя в себя, Софья Васильевна смогла выслушать письмо до конца, еще раз всплакнула от радости и всполошилась: как предупредить отца? Как уберечь его от этого страшного взрыва счастья?

— Но ведь от радости не умирают, мамочка!

— Умирают и от радости, дочурка. Не вздумай так же бухнуть отцу. Давай лучше придумаем, как его к этому подготовить.

Софья Васильевна прежде всего сняла со стены увеличенный портрет в траурной рамке младшего сына, вынула из стекла карточку и отдала Милочке отрезать кайму. Вместо черной Милочка наклеила ярко-малиновую. Но теперь на стене висели два очень контрастных портрета: в черной кайме и в красной. Отец может неожиданно появиться и, конечно, сразу поймет все. Милочка предложила снять оба. Однако и это не успокоило Софью Васильевну: муж увидит торчащие на стене гвозди и будет допытываться, что это значит. Уж лучше пусть висят портреты, а его надо предупредить заранее, на работе.

Софья Васильевна давно уже не ходила так далеко и быстро. Радость несла ее как на крыльях. Только увидев здание управления, она сбавила шаг, боясь вот так неожиданно, лицом к лицу встретиться с мужем. И почувствовала, что не может ни идти, ни взять себя в руки. Софья Васильевна прошла мимо подъезда, вернулась, снова миновала подъезд и наконец решилась.

Секретарша бросила дела, подскочила к Гордеевой.

— Проходите ко мне, садитесь, я сейчас же его позову… это близко…

— Нет-нет, что вы!.. Я лучше подожду его здесь. — И, не выдержав, поделилась с ней своим счастьем.

Секретарша повела Софью Васильевну в техотдел посоветоваться, как лучше подготовить Гордеева. И здесь все приняли горячее участие. Письмо пошло по рукам, перечитывалось вслух и шепотом, а когда заговорили о главном, заспорили, зашумели, силясь перекричать друг друга, не заметили, как появился в дверях и замер у косяка Гордеев.

6

Только на другой день к вечеру колонна вошла на проторенную колхозниками Мысовой дорогу. Бабы окружили водителей, завздыхали:

— Похудели-то как, сердешные!

— Сколь в снегу-то сидели?

— У нас денек отдохнете, в баньку сходите…

— Садись, бабы-ы! — крикнула старшая и сама полезла в кузов машины.

Застучали о кузова лопаты, сапоги, валенки.

— Гляньте, чурки-то сколь! Вот бы на самовары!

— Чего вы ее возите-то?

— На самовары и возим, — отшучивались водители. — Вона их у нас по два на машине висят! По бокам, видите?

— Трога-ай!..

И колонна двинулась, вытянулась в цепь, бойко побежала по Лене.

У Мысовой колонна остановилась.

— Вылазь! В баньку пошли, братва! — заорал Митька.

Но Рублев подозвал Митьку к себе, подождал, когда подойдут другие водители, и строго объявил:

— Банек не будет, товарищи. Ехать надо!

— Экий у вас начальничек строгий! — хихикнула, спряталась за подружку молодая колхозница.

Водители загалдели, затрясли бородами.

— Глянь, зверьми стали, почему отдыха не даешь?

— Верно Рублев говорит, ехать надо!

— Чего верно? Хоть бы бороды сбрить!

— Стойте! — перекричал всех Рублев. И уже тихо: — Ну сами подумайте, товарищи: двенадцать дней потеряно, а прошли что? 200 километров? И того нет? А хлеб ждать будет?

И опять зашумели, заспорили люди. Митька Сазонов полез в кабину своего ЗИСа, крикнул с подножки:

— Езжай, выслуживайся, Николай Степанович, а я в село! Эй, девоньки, затопляй баньку! — И двинул в обход первым свою машину.

— Егор, тащи его сюда, гада! — гаркнул Рублев, сдерживая других водителей, поупрямей.

Николаев подбежал, рванул на себя дверцу, вцепился в руль, второй рукой выволок из кабины Митьку.

— Прав не имеешь! — орал, вырываясь, Митька. — Отпусти! Не могу ехать!

— Так вот, — сказал Рублев, когда понемногу все угомонились. — Я тут ваш старший. Выслуживаюсь я или не выслуживаюсь — это меньше всего. Только, выходит, так: те, которые там, на фронте, с гранатами под танк лезут, тоже, надо понимать, выслуживаются? Или как? — Он повернулся к Митьке Сазонову. — А прав у меня нету, верно. Были бы права, я бы тебя, щенка горластого, сам задушил бы! Прав у меня, жалко, таких нету…

— Круто берешь, Рублев. До Якутска, гляди, всех передушишь!

— Правильно говорит Рублев!

— Так вот, — повторил Рублев. — Я еду с Николаевым на первой. У кого совесть еще не потеряна — пристраивайся. Заводи, Егор!

Водители, все еще обсуждая и поругиваясь, разошлись по машинам. Полуприцепы, дымя, вытянулись в колонну.

— Прощай, девоньки! — кричал из окна своего ЗИСа Митька Сазонов, — в другой раз в баньке попаримся!.. Вместе!..