1
За час до прихода «скорого» Поздняков был уже на вокзале. Только сейчас пожалел он, что слишком мало думал о встрече семьи и даже не приготовил как следует квартиру. В кухне и дальней комнате, что предназначалась под детскую, еще шла побелка, красились оконные рамы, а к покраске полов еще не приступили ни в одной комнате. Придется пока детей поместить в зале… Нет-нет, в зале сырость, сквозняк, а у Юрика слабое горло: чуть что — ангина…
Поздняков, запустив руки в карманы шубы, прохаживался вдоль кирпичного здания с тремя крутыми гранитными лестницами подъездов. Шофер от нечего делать бродил за Поздняковым. Узкую привокзальную площадь, что легла у самого подножья горы, разноголосо сигналя, заполняли машины: голубые автобусы, грязно-зеленые грузовики, черные легковые. Иногда, цокая по булыжной мостовой подковами, трусила лошадь, уныло таща за собой извозчичью пролетку. По единственному, тесно прижавшемуся к забору тротуару стекались к вокзалу люди. С каждой минутой у вокзальных подъездов и ворот росли оживление, шум, говор. Поздняков взглядывал на часы, проходил в дальний конец площади, возвращался и снова поднимал глаза на часы: стрелка едва перемещалась. Какая мука — ждать! Минута кажется часом!
— Вы взяли перронные?
— Взял, Алексей Иванович.
Опять молчание. Опять прогулка из конца в конец площади. Остановка против подъезда.
— Зачем такое высокое крыльцо?
— А иначе нельзя, Алексей Иванович.
— Почему?
— Вокзал затопит.
— Ангара?
— Какая Ангара! — водителю смешны и неожиданная разговорчивость и наивность начальника управления. — Как с гор потает или дожди сильные пойдут — тут на площади воды полно будет. В большие дожди — по колено, а то и выше вода бывает.
— Вот как? Куда же уходит вода?
— А так и уходит: через перрон, пути да в Ангару.
— А поезда?
— Бывает, стоят…
Диктор объявил о приближении к станции скорого поезда. Загремел марш. Оба поспешили к воротам. На перроне уже бродили встречающие. В наступивших сумерках тускло маячили цветные огоньки стрелок, чернела высокая арка ангарского моста. Из-под нее, как из тоннеля, и должен показаться «скорый». Теперь уже потянулись секунды. Но вот и он…
Мимо Позднякова, мягко постукивая колесами на стыках, медленно проплывают длинные, поблескивающие лаком вагоны: второй, третий…
Поздняков спешит навстречу приближающейся к нему подножке пятого вагона. Над прямой и недвижной, как изваяние, фигурой проводника белеют лица. Поздняков не может различить их — все они кажутся одинаковыми… И вдруг отчаянный детский крик врывается в его сердце, спазмами душит горло:
— Папочка!!
Вот оно, его единственное счастье!.. Но когда же наконец перестанет ползти этот поезд! И этот мумия проводник… давно бы уж мог сойти с подножки… Наконец-то! Поздняков прямо из тамбура выхватывает Вовку и, прижав к груди, целует, целует, целует. Потом Клавдию.
— А Юрик?..
Пассажиры оттесняют их от подножки вагона. Нестерпимо медленно снимаются на перрон чемоданы, корзинки, свертки… как много! Клавдия, за ней Поздняков с трудом протискиваются к седьмому купе. Белокурый Юрик кричит отцу с верхнего дивана:
— А мы ехали, ехали, ехали!..
2
С маленьким Юриком на коленях Поздняков едет домой. Рядом, то и дело протирая пальцами стекла и ерзая на сиденье, без конца трещит Вовка, впереди недвижно, словно боясь отпугнуть свое счастье, — Клавдия Ивановна. Слезы радости катятся по ее бледным щекам, а с тонких, нежно очерченных губ не сходит счастливая улыбка. Все: разлука, одиночество, болезнь Юрика, с которым она, скрывая от мужа, провела столько бессонных ночей, — все осталось далеко позади, забылось. Лишь бы они снова были вместе.
Поздняков показал жене их новую квартиру. В комнатах еще пахло известью и масляной краской, на полу валялись мастерки штукатуров, кисти и трафареты побельщиков. Но Клавдия Ивановна не замечала хаоса. Ее огромные глаза сияли такой радостью, что у Позднякова отлегло от сердца: довольна жена квартирой! Клавдия Ивановна тут же принялась хлопотать в единственной более или менее законченной комнате, распаковывать, расставлять вещи. Поздняков занялся в другой с мальчиками. Только уже устраиваясь на ночь, Поздняков обратил внимание, как изменилась жена за эти два месяца: осунулась, побледнела. Вон как заострились ключицы, а руки совсем как плети.
— Ты не болела, Клава?
— Нет, а что? — карие глаза Клавдии Ивановны пугливо вскинулись на Позднякова.
— Очень уж ты похудела.
— Я очень боялась за тебя, Леша. А вот сейчас увидела тебя и сразу успокоилась.
Поздняков осторожно взял ее легкую, как перышко, руку.
— Ну и хорошо. Давай укладываться спать. Завтра рано вставать, а я эту ночь почти не спал. Да и ты, верно, намаялась в дороге?
Поздняков постоял немного над спящими мальчиками, поцеловал каждого и погасил свет.
3
Дни шли. В Иркутске ударили первые морозы. По утрам над крышами домов поднимались прямые, как тополя, дымки: серые, голубые, желтые. В чистом недвижном воздухе отчетливо звучали разноголосые гудки машин, паровозов. Долгая сибирская зима уверенно, не спеша обходила свои обширные владенья.
Поздняков нервничал. И хотя из Качуга шли отличные сводки и кривая перевозок уверенно ползла вверх, руша и перекрывая графики, смутное тревожное чувство не оставляло его, мешало работать. Что принесут ему январские морозы, эти постоянные, упорные падения температуры?..
«12 января. За истекшие сутки перевезено… Состояние трассы отличное… Температура воздуха на 6.00 утра упала до 42,3 градуса ниже нуля…»
«13 января… упала до 43,1 градуса ниже нуля…»
Как поведет себя ледянка дальше? Что-то уж очень хмур Гордеев. Что-то явно таит от него Наум Бардымович…
Иногда Позднякову хотелось разобраться в своих отношениях с главным инженером, в пользе его замысловатых, выхоленных, как их автор, проектов, над которыми трудится столько техников, копировщиков, инженеров. Стоят ли эти мудреные потуги стольких усилий рабочих: сварщиков, слесарей, землекопов, многих тонн профильного, листового металла, потраченного на конструкции…
Появление начальника управления в техническом отделе было такой неожиданностью, что многие встали со своих мест и повернулись к вошедшему. Начальник отдела, занятый в это время с конструктором, бросил на лоб очки, поспешил навстречу.
— Вы меня, Алексей Иванович?
— Нет, но к вам. Хочу взглянуть, над чем трудятся ваши товарищи инженеры.
Полушутливый тон начальника управления внес разрядку. Не ожидая особого приглашения, Поздняков подошел к копировщице, склонился над калькой. Кто-то сдержанно хмыкнул. Начальник техотдела осторожно пояснил:
— Это, видите ли, только копировка… Может, посмотрите проект?
Легкий смешок — и в наступившей тишине отчетливо зашуршали карандаши, линейки «комбайнов».
Поздняков пропустил мимо ушей замечание начальника отдела, прошел к одному из конструкторов.
— Что это? — показал он на ватман.
Молоденький рыжеватый конструктор поднял на вставшего перед ним начальника управления полные мальчишеского задора глаза.
— Чертеж.
И опять легкий придавленный смешок. Поздняков ждал. Видимо, слишком неуважительный ответ большому начальнику несколько смутил самого конструктора: он приподнялся над столом и уже более серьезно пояснил:
— Чертеж вспомогательного рольганга, товарищ Поздняков… Объяснить?
— Нет, зачем же. Попробую разобраться сам. Это конвейер моторному?
— Не совсем. Узел. Часть конвейера.
Поздняков терпеливо снес и эту иронию. Он прекрасно понимал, что манера держать себя и заносчивость инженера совсем не случайны. Все это результат его, Позднякова, откровенных схваток с Гордеевым. Однако желание расспросить о кое-каких неясных деталях чертежа пропало.
— Где же будет стоять в моторном ваш узел?
Молодой человек досадливо усмехнулся.
— Полагаю, там, где будет стоять конвейер.
— А конвейер? — донимал Поздняков. — Там не так много места, чтобы установить его, не сдвинув с мест другого оборудования. Когда вы были последний раз в мастерских?
— А я ни разу не был, товарищ Поздняков, — уже сердито отрезал конструктор. — Мое дело…
— А вы когда были в мастерских? — обратился Поздняков к другому конструктору.
— Давно, Алексей Иванович.
— А вы? — уже строго спросил Поздняков начальника техотдела.
— Бываю, Алексей Иванович…
— Бывают только в театре… или в гостях. Как же вы можете создавать ваши проекты, не интересуясь тем, чему они предназначены? Это же заочная потасовка какая-то. Так вот: завтра весь техотдел должен быть в мастерских. — И опять рыжеватому инженеру: — Кстати, там вы объясните нам все ваши узлы и проекты. Всем: рабочим, служащим, инженерам. Может быть, что-нибудь и подскажут товарищи. Я буду вас ждать к восьми. До свиданья.
И Поздняков направился к выходу.
— Товарищ Поздняков!
Это окликнул рыжеватый конструктор. Выждав, когда Поздняков повернется к нему лицом, и, сильно волнуясь, резко отбросил рукой назад шевелюру. — Скажите, товарищ Поздняков, чем вам не нравится Игорь Владимирович?
Вопрос был настолько неожиданным, дерзким, что многие раскрыли рты. В отделе стало мертвенно тихо. Поздняков удивленно повел бровью, вернулся и тихо, пожалуй, слишком тихо спросил:
— Откуда вам это известно, товарищ?
Красноватое до того лицо конструктора запылало:
— А мы по Гордееву это видим, товарищ Поздняков. Мы его узнавать перестали. Как вы думаете, если главный инженер видит, что с ним не считаются, что его подменяют, — может он себя нормально чувствовать?.. И работать.
Поздняков молчал. Молодой конструктор, с трудом выдерживая тяжелый взгляд начальника управления, ждал ответа.
— Хорошо, я отвечу. Но не сейчас… Сначала я хочу спросить вас, товарищ… позволите?
— Спрашивайте.
Поздняков повел взглядом в сторону. Ниже склонились головы техотдельцев, усиленнее зашаркали карандаши, линейки «комбайнов».
— Вы любите свое дело?
— Еще бы!.. Только какое это отношение…
— Вы же хотели выслушать.
— Пожалуйста.
Поздняков медлил.
— Вы автомобилист?
— Да.
— В таком случае мой вопрос вы поймете. Вы знаете, во что обходится нам капитальный ремонт автомобиля?
— Дороговато. Почти стоимость нового.
— Верно. Представьте еще, что вы шофер. Добросовестный, честный шофер ну, скажем, какого-нибудь «ярославца». И потому, что вы отличный шофер, вы хорошо сохранили машину… Плохо это или хорошо?
— Что за вопрос? Конечно, хорошо.
— Для чего же вы ее сохранили?
Конструктор, явно напрягая внимание, растерянно улыбнулся.
— Тоже странный вопрос, простите… Я думаю, для того, чтобы она лучше и дольше работала…
— Дольше?
— Да, дольше.
— А если мне, вашему руководителю, это совсем не нужно… чтобы она дольше работала?
— Не понимаю.
— Если мне безразлично: дольше ваша машина будет работать или не дольше — как вы оцените такой взгляд?
— Очень плохо…
— Согласен, — подхватил Поздняков. — А вот есть автомобилисты, которым излишние полезные пробеги машин безразличны. И водители, подобные вам, — тоже безразличны…
— Вот вы о чем! — вдруг сообразил рыжеватый конструктор, вызвав веселый, но уже не в его пользу смешок в отделе.
— О том, с чего начали вы, — уже примирительно пробасил Поздняков.
Случай в техническом отделе не только осиным укусом отозвался в душе Позднякова, но и лишний раз взбередил его зажившую было рану. Мало, слишком мало постиг он, семиклассный грамотей, технических наук. Так и не удосужился одолеть хотя бы основы теории, не нашел времени, видишь ли, пронадеялся на свой опыт. И вот плоды…
И Поздняков снова засел за книги. Вот и сегодня прихватил домой «Детали машин», начатые им еще в Горске. И книгу о цеховом оборудовании заказал в библиотеке. Нет, не безоружным вступать ему в технический спор с Гордеевым и его обожателями.
— Знаешь, Леша, Ангара уже встала, — сообщила ему Клавдия Ивановна, едва он переступил порог.
— Не встала, а стала. И потом, чему же тут радоваться?
— Но как же… Теперь, говорят, больше уже не будет туманов…
— И только?
Клавдия Ивановна осеклась. Обрадовалась, что муж пришел раньше обычного, и самой захотелось сказать ему приятную новость, а вышло наоборот. Ведь другие-то радуются этому…
Откуда знать ей, робкой, застенчивой Клавдюше, что значит для него это: «стала»! Муж не говорит с ней о своей работе. Вот и в Горске так. Спросить самой — а вдруг ему это неприятно будет? Лучше уж молчать. Захочет, сам расскажет… Но почему молчать? Разве она не жена ему? Разве она не может спросить его, что у него на работе? А может быть, он даже ждет этого вопроса: ведь должна быть в курсе…
— Леша, у тебя все хорошо? На работе?
Поздняков спустил на пол Юрика, шутя подшлепнул его: беги к брату!
— Все хорошо, Клава. Даже больше чем хорошо. За месяц вывезли больше, чем за два по плану…
— Вот радость! — всплеснула руками Клавдюша. — Ты голодный? У меня все готово…
«Вот и наговорились, — зло думал Поздняков, моя руки. — Весь запал: хорошо? Плохо? И вот уже успокоилась… Впрочем, еще одно беспокойство: сыт? Голоден? Это, пожалуй, важнее всего… Нет, Ольге всегда было мало таких ответов. Доймет, выспросит — и мне самому полегчает. Будто гнилой зуб вытянули… Кто теперь с тобой будет, Оля? Как мне тебя сейчас надо!»…
За ужином Поздняков обронил вилку, и Клавдюша тотчас нагнулась поднять.
— Клава! Да прекрати ты наконец эти трюки!..
— Какие трюки, Леша? Я хотела тебе помочь…
Поздняков уже раскрыл рот, чтобы осадить жену, — объяснять, внушать ей, как ей вести себя, было бессмыслицей, — но заметил настороженное движение мальчиков и сдержался. Ну что ж, доскажет ей после. Дети тут ни при чем, чтобы им еще отравлять вечер…
4
С каждым днем Клавдюша чувствовала все большее охлаждение к ней мужа. Вчера тоже вернулся домой чуть ли не в полночь, сослался на усталость и, едва прикоснувшись к ужину, ушел спать. И к детям, отец — не отец, стал меньше ласков. И кровать вторую купил: спать на одной кровати, оказывается, и некультурно и вредно. А с ней, с Клавдией, и вовсе не поговорит ни о чем, не посоветуется, не спросит. А дети? Ведь любит же он их, хоть и редко подходит к их кроваткам, не поиграет с ними, как раньше, а замкнется в свой кабинет — и пишет. Что у него на уме? А может быть, болен? Может, что случилось на службе? Но что может случиться, когда во всем дворе только и знают, что расхваливают Позднякова: и такой-то он смелый да находчивый, и план-то так хорошо стал при нем выполняться, и шофера-то теперь зарабатывать стали, как никогда раньше… Нет, на службе у него все благополучно. Вот и сам говорит: план в два раза перевыполнили. Но что же тогда? Ведь и она, Клавдия, живой человек, и ей хочется хоть иногда видеть ласку…
Утром муж уехал, даже не выпив чаю. И опять рассердился. А ведь и спросила-то всего: «Ты не болен?» И дверью хлопнул, чуть стекла не вылетели…
И в душе Клавдюши что-то треснуло, зазвенело. Все валилось из рук, не приходила на ум ни одна спасительная мысль, ни одно решенье. Уехать в Горск? Но куда она с детьми поедет в такую даль, да еще не к отцу с матерью, а к больной тетке. Терпеть? Но где же взять сил сносить без конца все эти попреки, унижения и обиды?.. И как всегда, как нельзя вовремя, явилась соседка Лукина, старуха с черными навыкате глазами и хищным носом.
— Фаина Григорьевна!.. Как я рада!..
Женщины расцеловались.
— И вижу, что рада, голубушка. И сама я рада тебя повидать… Да ты никак опять, золотце, не в себе? Что с тобой, Клавонька? О чем ты, золотце, все горюешь?
Клавдюша не выдержала теплого сочувствия Лукиной и, спрятав на ее груди лицо, дала слезам волю.
— Ну, успокойся, успокойся, золотце. — Старуха, гладя голову Клавдии Ивановны, даже пугливо оглянулась на дверь в детскую. — Ну, не плачь же ты, душенька, не трави ты себя понапрасно… Еще и детишки увидать могут, перепугаются.
Это сразу отрезвило Клавдюшу. Всхлипывая и благодаря за поддержку, она вытерла слезы и по настоянию Лукиной умылась.
— Ну вот, — усаживаясь рядом с Клавдией на табурет, довольная своим успехом, ласково сказала Лукина. — А теперь выкладывай свое горе.
— Не любит меня Леша, Фаина Григорьевна, — с трудом призналась Клавдюша. И сама испугалась признания. — Ой, не знаю я… Не знаю, что говорю…
— И верно, не знаешь. Пустое говоришь. А мужья-то нонешные все таковы: дело у них на первом плане, а что до семьи — это их меньше всего. А перечить начнешь — пуще раздразнишь. Терпеть надо, золотце. Не зря говорят: Христос-бог терпел — и нам велел. Так-то лучше. Одумается — потом еще крепче полюбит.
— И верю, и не верю… хорошо, кабы так вышло… по-вашему.
— И выйдет! Вон с Дунькой-то Иманихой как получилось: развелась ведь! Мужика выгнала, детей без отца оставила, а теперь ревьмя, ровно телка, воет. Еще и на работу собирается… а где ей? Один сосунок, второй за подол держится да еще и третий не помощник. Что это, жисть, что ли? Раньше мужик-то ее хоть, может, и половину пропивал, а теперь и вовсе все пропивает. Ни себе, ни дому. Гордости у ней шибко много, у Дуньки-то, гордость ей костью поперек глотки встала, а о том, дуреха, и не подумает, что детишек надо растить, детишкам отца надо. — Лукина вытерла платком губы, повела глазами вокруг, на секунду задержала взгляд на плите, на кофейнике и снова повернулась к Клавдюше. — Так-то вот, золотце, так-то.
Клавдюша на миг представила себя на положении Дуни. Что бы она стала делать с Юриком и Вовкой? Как они, ее дети, привыкшие ко всему лучшему, смогут остаться без игрушек, костюмчиков, удовольствий? Да и сможет ли она одна воспитать их?.. Сто раз права Фаина Григорьевна, советуя ей лучше смириться, чем это…
— Спасибо, Фаина Григорьевна… вы меня просто спасли… Ведь я уж что только не передумала.
— Ну и слава те господи, обошлось, значит… Попойка меня, золотце, кофейком. Уж так-то все во рту пересохло…
5
— Перестань ты тоску на меня нагонять, Оленька! Взгляни, на кого стала похожа. Пожалей ты меня, старую.
— Легче будет?
— А разве не легче? Да и с чего убивать-то себя, глупая? Такое ли у людей бывает, а ты — на тебе! — руки на себя накладываешь без горя.
— Не бойся, не умру.
— Знаю. И что пройдет все — тоже знаю. Да ведь здоровья-то сколь унесут твои думушки. Вот ведь чего досадно. Ты бы моего горюшка хватила глоточек, тогда было бы с чего плакать. А ты с чего? Тьфу! Живу же вот я, да еще и радости когда сколько вижу…
— Особенно со мной, правда?
— И с тобой. А что же? Придешь ты, бывает, домой веселая да радостная такая — солнышко будто в душу заглянет. И мне, глядя на тебя, радостно. Всякое в жизни встретится, Оленька, и доброе и плохое. На том и жизнь. А ты помни: слезинка год уносит, а улыбочка два дарит; худое обходи, а к добру тянись, как травинка к солнышку. Сама себе жизнь хорошую делай.
Ольга холодно рассмеялась:
— Уж не с Алексеем ли вы эти теории сочинили, нянюшка?
— Какие такие теории? Ты мне загадками говоришь, смеешься над старухой, а я тебя от души.
— Ну-ну, прости, нянюшка. Спасибо тебе за то, что хоть не прячешь от меня правды. Терпеть не могу лживых ахов да охов.
— Ну и ладно. Мудрено ты что-то, да ладно. Прошлась бы как-нибудь… в драму свою или еще куда…
— И верно! Завтра же пойду в театр или… Ну разве я не говорила тебе, что ты у меня дипломат, няня!
— Кто уж там я — не ведаю, а матери твоей до конца лет верна буду.
На другой день, к великой радости Лунева, Червинская сама попросила сводить ее в оперетту.
Шла «Летучая мышь». Ольга с наслаждением слушала штраусовские мелодии, смеялась и то и дело теребила Лунева.
— Яков Петрович, ну почему вы так снисходительно смеетесь? Неужели вам не смешно?
И Лунев смеялся вместе с Червинской. Ольга — в эти минуты ее нельзя было назвать Ольгой Владимировной — вся сияла от удовольствия. Даже в антрактах, прогуливаясь с Луневым по заполненному нарядными людьми фойе, она была весело возбужденной. Лунев чувствовал себя на седьмом небе. Легко ли, почти две недели он замечал, что с Ольгой Владимировной творилось что-то недоброе, что все ее шутки, смех, подтрунивания над ним — только маска. Синие лучистые глаза Ольги говорили ему гораздо правдивее и больше. И вот сегодня он узнавал в них ту Ольгу, которую обожал больше всех на свете, ради которой сносил бог знает что, лишь бы быть около нее, с нею.
И вдруг…
— Алеша, ты только вслушайся… — донесся из соседней ложи девичий настойчивый шепот.
— Песня да песня… У нас лучше поют, — ответил другой: мужской, равнодушный.
— Ну и осел же ты…
От внимательного, украдкой, взгляда Лунева, не ускользнули ни резкая перемена в лице Ольги, ни знакомая кривая усмешка.
— Вам нездоровится?
— Нет, просто так… душно, — солгала Ольга.
— Хотите нарзану? Я принесу…
— Да.
Лунев бросился из ложи. Кое-как уговорил буфетчицу дать бутылку воды, опрометью сбежал вниз. Червинской на своем месте не было. Не было ее и в коридорах и в вестибюле. С бутылкой и стаканом в руках он обежал все комнаты, фойе — все напрасно.
— Вот, пожалуйста, не пригодилась, — вернул он буфетчице бутылку.
— А деньги… Молодой человек, возьмите!..
Но Лунев не обернулся.
6
Поздняков вышел из управления. Ранние зимние сумерки сгущались, и в окнах домов все чаще вспыхивали разноцветные пучки света. У подъезда его ждала машина.
«Нет, нет, сегодня я к Ольге не заеду. Лучше завтра, потом… А может быть, никогда?..»
Поздняков, сидя по обыкновению на заднем сиденье машины, смотрел в кожаный затылок водителя, но видел Ольгу…
…Письма, письма. Ох, эти письма профессорши, матери Ольги! Ольга читала их вслух, смеялась, что мать все еще не могла смириться ни с ее безумной выходкой, ни с мужиком-зятем, и расстраивалась, когда мать жаловалась на сердце, на боязнь не увидеть больше своей дочурки… А письма шли, шли, делали свое дело. Напрасно Ольга уверяла Алексея, что никогда не решится оставить его, что любит его больше жизни — это был крик отчаяния, глушивший голос Ольги: в Москву! К родителям! Из конуры! К свету!.. Недаром она все чаще жаловалась на свое неустройство, на упущенную возможность остаться в институте, уверяла его в том, что и он найдет себе место интереснее, лучше. И вот:
«Ты не любишь меня. Тебе дороже твои машины, твое „хозяйство“. Ты эгоист, черствый, грубый, бездушный человек! Впрочем, в твоем положении — это полезные качества. Да-да, полезные! Они таким, как ты, помогают расти, продвигаться и… как вы там говорите?.. Ради тебя я потеряла самое дорогое…Ольга».
Прощай!
И безграмотное письмо Романовны о смерти матери Ольги, параличе отца.
Беды не приходят в одиночку. Воспаление легких свалило вернувшегося в пустой дом Алексея. Тщетные телеграммы, письма… Телефонный разговор с Червинским… Значит, Ольга не знала?.. Значит, его телеграммы, письма прошли мимо нее!..
…Но вот и обычный поворот к рынку. Там, дома, его уже заждались ребята… и Клава. Шофер вывел машину на перекресток и стал медленно разворачивать влево…
— Прямо! — скомандовал Поздняков.
7
С бьющимся сердцем Поздняков поднялся на высокое крыльцо и не сразу нащупал в полутьме кнопку звонка.
Быстрые легкие шаги Ольги (он узнал их!) заставили чаще забиться сердце.
— Алеша! Вот как хорошо… заходи!
Та же наигранная веселость, та же обворожительная улыбка на нежном с темной родинкой лице. Поздняков медлил: что у нее за радость? Или опять блондин?..
— Ну что же ты? Проходи, проходи, пожалуйста! И не заставляй меня торчать на морозе. Ну же!
Ольга втянула его за собой в двери и подтолкнула на лестницу.
Романовна встретила Алексея приветливо и сердечно, как и в первую их встречу, но в добрых глазах старушки он прочел скорее сожаление, чем радость: «И рада я тебе, Алешенька, и жаль мне тебя: чужой ты нам теперь стал, соколик».
— Ну, не нагляделись еще? Няня, Алеша приехал на легковой машине, мы с ним прокатимся. Алеша, ты не возражаешь? Я ведь сама собиралась пройтись, но раз ты приехал…
Романовна только развела руками.
— На ночь-то глядя!
— И совсем еще не ночь. Алеша, ты почему не скажешь?
— Я подожду тебя внизу, Оля.
— Да, да. Я сейчас! — Ольга закрыла за Поздняковым дверь, переоделась, набросила на себя шубку и, чмокнув в нос обалдевшую Романовну, убежала.
Машина тронулась. Поздняков посмотрел на сияющую от удовольствия Ольгу, подумал: «Не очень-то ты, кажется, изменилась, товарищ научный работник. Да и кататься, видимо, не разлюбила».
Хорошее настроение Ольги уже передалось Позднякову.
— Ты знаешь, Оля, у меня на днях такой случай…
Ольга рассмеялась:
— Совсем как гоголевский ревизор: «Вы знаете, со мной пренеприятный случай…»
Поздняков не обиделся. Молодчина же она, Ольга, хоть и заноза… Он рассказал ей о своей последней беседе с Сидоровым, но Ольга даже не улыбнулась.
— И ничего смешного. Человек так держится за свое место, а ты смеешься над ним… И не спорь, пожалуйста! — Ольга топнула валенком по его ноге. — Разве так можно; если он даже и плохой директор, взять да бросить на какую-то лесопилку… Как это у вас все так просто делается: назначили, сняли, опять назначили. Ну-ка, смени у нас какого-нибудь преподавателя (я уж не говорю о завкафедрах), что завопят студенты?
— Разве у вас такая ответственность, Оля? У нас же план…
— И у нас план! Из наших стен выходят специалисты, которым вверяются человеческие жизни! Жизни, а не механизмы и килограммы!
— Но ведь от наших килограммов зависят жизни тысяч людей золотых приисков! Что будет, если мы их оставим без хлеба?..
— И все же ты не прав с Сидоровым. Человек столько работал директором, а ты вот приехал — и решил снять. И вообще, видать, ты там раскомандовался не в меру. Скоро, наверное, всех поразгоняешь… Алеша, куда мы едем?
— Кататься.
8
Было уже около девяти, когда они возвращались назад. Бензин кончился на самой середине горы, последней перед Иркутском.
— Приехали! — весело пробасил Поздняков, следом за Ольгой выбравшись из машины. Ни близкого жилья, ни попутной машины. И от села, которое проехали, далеко. Уж лучше двигаться вперед пешим.
— Алеша, смотри, как чудесно! Совсем как в сказке: избушка на курьих ножках!
Действительно, внизу, под обрывом, на освещенной луной небольшой полянке виднелась крошечная избушка… на тонких деревянных столбах, врытых в землю.
— Алеша, я зябну. Спустимся? А ты вернешься и будешь ждать попутную машину… Ну же!
Они почти бегом спустились к избушке. У ее высокого, тоже оторванного от земли крыльца лежал огромный мохнатый пес с поднятыми острыми ушами. Он уже заметил приближение людей, но пока не выражал особого беспокойства.
— Ой! — вскрикнула Ольга. — Смотри, какой страшный зверь!.. Эта сказочка мне вовсе не нравится.
Но Поздняков смело пошел вперед. Собака поднялась на ноги, потянулась и вдруг разразилась громким басистым лаем, готовая броситься на незнакомца. В тот же миг распахнулась дверь, и на крыльце появилась высокая сгорбленная старуха. В густых сумерках, казалось, даже поблескивали ее глаза и длинные зубы.
— Алеша, смотри, баба-яга! — шепнула Ольга, прижавшись к Алексею.
— Ванечка, ты, что ли? — раздался с крыльца удивительно молодой певучий голос «бабы-яги». Она всматривалась из-под руки в чащу леса, откуда подходили Поздняков и Ольга. Платок, накинутый на ее голову, съехал на плечи, и старуха выпрямилась, превратилась в рослую стройную молодицу.
— Чудо какое-то! — воскликнула Ольга.
— Здравствуйте, — сказал Поздняков. — Машина нас подвела, погреться бы, хозяюшка.
— А я-то думаю, кто это, — заулыбалась девушка. — Заходьте, пожалуйста, погрейтесь, — добавила она с мягким украинским акцентом.
Пропустив в избушку гостей, она вошла следом. Поздняков едва не ударился о потолок. Единственная комнатушка, с печью-плитой в углу, железной полуторной кроватью и обеденным столом у окошка. Кое-как уместились на лавке.
— Извиняйте за тесноту, товарищи, — захлопотала молодая хозяйка, прибирая и рассовывая по углам какие-то рыболовные или охотничьи снасти, которые она, видимо, только что чинила. Единственная десятилинейная лампа скупо освещала ее очень правильное лицо, с длинными и тонкими бровями и густыми ресницами. Ольга невольно залюбовалась девушкой. Поздняков разглядывал покосившиеся стены избушки, два крошечных окошка. Пол тоже перекосился, и образовавшиеся широкие щели были законопачены тряпками. Однако во всем чувствовалась заботливая рука хозяйки: стены тщательно оклеены газетами, на окнах висели резные бумажные занавески, пол выскоблен добела, никелированная кровать покрыта белым кружевным покрывалом. Хозяева, казалось, и не думали расставаться со своей хижиной и обосновались надолго.
— Как вас зовут? — не выдержала молчания Ольга.
— Олеся.
— Олеся? Совсем купринская Олеся! — восторженно воскликнула Ольга.
— Та нет, — улыбнулась та, продолжая возиться с посудой, убирая с единственного и тоже миниатюрного столика. — Я не здешняя, я з Украины.
— Вот как? Как же вы сюда попали? И почему в таком… — Ольга постаралась подобрать безобидное название жилищу, — стареньком домике?
— А мы з Ванечкой у Киевщине поженились, когда он ще у солдатах був. А як демобилизовался, так и меня увез к себе на родину. Да я и не жалуюсь. А домик наш, это верно, что хиленький, да мы и не думаем вековать в нем. Ванечка зараз у колхозе своем работает, тракторист вин, там нам и хата строится, а пока здесь. Вот и меня принимают у колхоз. Весной и перекочуем. Да нам з им и здесь не тесно, — как бы оправдалась она.
— Неужели все-таки в колхозе нет другой квартиры, лучше этой, пока вам отстроят?
— Почему нема?.. У Ванечкиных же родителей можно было пожить, там мы сами не схотели. Любо нам тут показалося…
Олеся не досказала. На дворе снова залаяла собака, дверь распахнулась, и вместе с морозными клубами в избушку вошел рослый молодой парень в меховых унтах и ушанке. Олеся, не стесняясь гостей, кинулась к мужу.
— Ванечка, ридный мой! А я уж и заждалась тебя: чего, думаю, так долго?.. А это погреться к нам попросились, машина у их попортилась, — пояснила она, видя, как удивленно посмотрел муж на Ольгу и Позднякова.
Поздняков с откровенной завистью наблюдал встречу. А вот они с Ольгой, видно, навсегда лишены этого счастья.
— Здорово же ты их, Олеся, греешь, — засмеялся здоровяк, ласково отпуская жену, — даже раздеться не предложила. Здравствуйте! Да вы бы разделись.
— И в самом деле. Алеша, а ты иди к машине. И если будет попутная…
Но Поздняков уже снимал шубу.
Муж Олеси оказался под стать ей: строен, плечист, тонок в талии. Он был в выцветшей солдатской гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, облегавшей его широкую грудь и крепкие плечи. Оба, забыв о гостях, принялись готовить ужин, без конца рассказывая о своих колхозных делах и будто невзначай обнимая друг друга.
«Какая счастливая пара, — подумала Ольга, глядя на молодых. — Ни бедность, ни теснота им нипочем. Живут себе вдвоем в лесу и горя не знают».
Только когда на столике уже все было готово к ужину, молодожены вспомнили о своих гостях и пригласили их поужинать вместе. Ольга робко спросила:
— Скажите, а у вас нет в колхозе бензина?
Парень хлопнул себя по лбу:
— Я-то дурень! Не спросил, что у вас за беда с машиной. Уж вы простите, забыл за разговорами. Есть у нас бензин. — Он извинительно улыбнулся и повернулся к жене: — Что ты мне не сказала, Олеся?
— Но как вы пойдете? На дворе ночь, — снова вмешалась Ольга.
— Ерунда! Охотнику тайга — дом родной, а это же так, лесочек. Вы ужинайте, а я минут через двадцать буду…
Парень накинул на себя полушубок, напялил ушанку и исчез в сенцах.
— Седайте, поужинайте… Не знаю, як величать вас…
Ольга и Алексей отказались. Не стала ужинать без мужа и Олеся.
— Алеша, как тебе нравится эта сказка? — шепнула Ольга.
Алексей молча не отрываясь смотрел на Ольгу.
В шерстяной кофте, облегавшей высокую грудь и девичью тонкую талию, Ольга сейчас казалась ему такой же, какой он помнил ее девять лет назад в Москве, в Горске…
— Як же вы без бензину выехали? А шофер где? Звали бы и его в хату…
— Конечно! — подхватила Ольга. — Ведь бензин будет…
— Шофер должен быть у машины. Что бы ни случилось. Такое уж наше дело, — уныло заключил Поздняков.
— Какая самоотверженность! — съязвила Ольга. — Но тебя, кажется, она не касается… Ты ведь большой начальник.
Олеся пугливо оглянулась на Ольгу.
— Не бойтесь, это мы так… шутим.
— Обычно шутим, — добавил Поздняков.
С большим железным бидоном за спиной вернулся Иван.
— А вот и я. Быстро? Вот вам горючка! — Осторожно, как великую драгоценность, поставил он бидон перед Поздняковым.
— Как вы донесли такую тяжесть? — удивилась Ольга. — Вдобавок такой неудобный бидон.
— А мы привычные. Я в армии в лыжном служил, так минометные плиты на горбушке таскал. А вы не кушали? — показал он на нетронутые на столе ложки, хлеб.
— Спасибо, мы сыты. Да надо спешить. Как же мы поднимем его на гору, Алеша?
Но Поздняков, уже в шубе, легко вскинул бидон себе на плечо и, поблагодарив хозяев за гостеприимство, шагнул в сенцы. Ольга, а за ней Иван, пошли следом.
Лунный серп, лениво выплывший из-за тучи, скупо осветил круто идущую в гору тропинку, незаметную прежде. В равнодушном молчании застыли вокруг черные сосны.
Вот и тракт. Вернее, лесная, еще мало езженная дорога. У костра, накрыв себя с головой тулупом, дремал шофер. Увидав подходивших к нему людей, встряхнулся, вскочил на ноги.
— Вы, Алексей Иваныч? А я заправился. Попутная шла, ну, я и выпросил десяток литров. Доедем.
— Ну вот, — рассмеялся Поздняков, ставя бидон, — а мы вам еще двадцать литров.
Все весело рассмеялись. Однако бензин залили в бак машины, и Ваня, пожелав счастливого пути, сбежал вниз к избушке.
Несколько минут ехали молча.
— Что же ты скажешь дома, Алеша? — тихо, чтобы не слышал шофер, спросила Ольга притихшего рядом Алексея. — Катался с немолодой, но ветреной красоткой?
— Нет.
— Ах, да: был на тракте, срочные дела, срывались перевозки… куда вы теперь возите?
— Нет, Оля.
— Что же?
— Скажу: был с тобой, с моей первой женой… без которой мне очень трудно.
И снова молчание. Чудесное настроение, навеянное Ольге лесной сказкой, чужим, но удивительно чистым, не прятанным от людей счастьем, истлело, обуглилось в одном жгучем дыхании слова: жена! Первая жена!.. Бывшая жена!.. Бывшая! Значит, есть «не бывшая»? Настоящая? Которой не надо прятать себя? Как Олесе?.. Ну, а если первая любовь принадлежит ей, Ольге? Почему она должна считаться, жалеть того, кто воспользовался однажды выпущенным из рук ее счастьем?.. А было ли оно, счастье? А может быть, только мечта, самообман, та же сказка?..
Алексей взял ее руку. Ольга не отняла. Но и не ответила на пожатие. Так он держал ее руку в Москве, в далекое «было». И она отвечала ему на его ласку. А теперь?.. Нет, уж лучше остаться «бывшей», чем «второй», прятанной.
ЗИС-101 остановился против дома Червинской. Поздняков вылез из машины проводить Ольгу.
— Не надо, Алеша. И скорей возвращайся домой. Я и так виновата перед твоими…
— Оля, скажи: почему ты не ответила на мои телеграммы?
Даже в густом сумраке ночи было видно, как заблестели поднятые к Алексею глаза Ольги.
— Какие? Когда?
— Ну… ты же знаешь, о чем я спрашиваю. Впрочем, можешь не отвечать. Я был виноват больше, чем ты…
Ольга стояла, силясь понять, о чем ей говорил Алексей. И вдруг страшная догадка осенила ее…
— О каких телеграммах говоришь ты, Алеша!?
Алексей схватил ее руки, метнувшиеся к нему. Его сердце забилось лихорадочно, с болью.
— Значит… это был обман, Оля?.. Он обманул меня?.. Тебя?.. Убил нашего ребенка?
Ольга качнулась, со стоном схватилась за руку Позднякова. Алексей поддержал ее.
— Оля… успокойся, Оленька!.. Я снова нашел тебя, Оля!..
— Молчи!.. Алеша, оставь меня… О, как это жестоко!..
9
После разговора с Лукиной Клавдия Ивановна решила навестить Дуню Иманову. Перебрав все белье, она приготовила костюмчики, распашонки, рубашки, из которых давно уже выросли Вовка и Юрик, несколько своих поношенных платьев. Кое-что подштопала, подлатала, связала все это в узел, не забыв положить и игрушки, и вечером, так, чтобы не увидали соседи, явилась к Дуне.
Иманова жила в самом дальнем углу огромного двора, в таком домишке, который давно бы следовало раскатать на дрова по бревнышкам. Маленькие квадратные окна почти вросли в землю, а крыша прогнила, осела под тяжестью единственной торчащей посредине трубы, стала походить на казахское седло: туда лука и сюда лука. Клавдия Ивановна вошла в избу со своей ношей и чуть не ахнула: внутри нее плавал такой туман и так терпко пахло щелоком и мылом, что, казалось, она попала в прачечную или баню, а не в жилище. Едва разглядела хозяйку. Дуня оторвалась от дела и не очень приветливо взглянула на гостью. Широкое, слегка курносое лицо ее было багрово-красным от напряжения и едкого пара, с полных, оголенных до плеч рук стекала мыльная пена. Из тумана выглянула русая детская голова и, прижавшись к подолу матери, пугливо уставилась на незнакомку. «Второй за подол держится», — вспомнила слова Лукиной Клавдия Ивановна; она все еще стояла у порога, словно не решаясь, бросить узел здесь или передать Дуне.
— Здравствуйте, Дуня.
— Ну, здравствуйте. Стирать принесли?
Она вытерла о подол руки и с видом покупателя старья подошла к Клавдии Ивановне.
— Это я вам, Дуня…
— Вижу, что мне. Да не знаю, смогу ли. И так набрала стирки порядком. Вон баня какая в доме-то.
— Да нет же, — поспешила пояснить Клавдия Ивановна, — это я вам насовсем. Может, пригодится…
— Мне?
Дуня приняла из рук Клавдии Ивановны большой узел и с минуту очумело смотрела то на него, то на гостью. Ей такое было в новинку.
— Как это, Клавдия Ивановна, насовсем? Дарите, что ли?
— Ну да. Тут и детям вашим кое-что и самой вам… Да вы посмотрите.
Дуня положила узел, развязала. Вместе с бельем вытянула из него детское бархатное пальтишко, повертела его перед глазами и вдруг часто-часто заморгала.
— Добрая вы какая, Клавдия Ивановна… не знаю, что вам и сказать… Спасибочко вам большое…
И спохватилась:
— Да вы что же стоите-то, Клавдия Ивановна… если бы… Вы уж простите, что у меня беспорядок такой седня… Как с работы пришла, так и за стирку… Вот сюда, пожалуйте… — Она провела ее в глубину комнаты, где туман казался значительно реже, но зато изрядно дуло из окон, подвинула табурет.
К первой маленькой русой головенке прибавилась вторая, побольше и потемнее. Две пары глаз уставились на незнакомую тетю в дорогой шубе.
— Трудно вам, Дуня, с ребятами? — участливо спросила наконец Клавдия Ивановна, не зная, как вести себя дальше.
— Трудно, — вздохнула Дуня. — Да и как не трудно: утром, до работы, одного в ясли тащи, другого — в садик, третьему — в школу, да еще на весь день что-нибудь сготовить; и самой на работу поспеть. Думала разве раньше, что так придется. Еще и холод такой в избе. На улице мороз — и у меня мороз. Мой-то палец о палец не стукнул, чтобы к зиме избу починить, стекла вставить; сама уж кое-как позатыкала да повставляла. Пить только и мастер был. Ребят наплодил, а об семье и не подумал, как жить будет. Выгнала я его. Просился назад, да что толку.
— Как же вы одна сладите, Дуня? Может, он и одумался бы? Все же отец он им, понял бы… — показала она на детей.
— Феньки Лукиной басни! — сердито оборвала Дуня. — Это она и мне пела. Так что я ему, пятки должна лизать за то, что он водку хлещет? Валенки у детей — и те пропил, подлец этакий! Да сдохни он под забором — не зареву, не то что прощать ему, паразиту! Тоже вот слушала я Лукину эту, а потом и решилась: хватит! Не то нынче время, чтобы с голоду подыхать. Вчера вон с работы моей ко мне уже приходили. Обещали на днях ремонт сделать, печь починить, а еще и ссуду дать на обзаведенье…
Клавдия, слушая Дуню, краснела. Хотела доброе посоветовать Дуне, а получилось — обидела только. Вот и Леша о своей семье тоже перестал думать…
— А что насчет гордости, — продолжала между тем Дуня, не замечая смущения Клавдии Ивановны, — это она зря лопочет. Какая гордость? Хорошо, что у нее мужик не такой пьяница, как мой. Пусть бы сама попила моего горя. А то небось, как ей мужик зачнет синяки ставить, к соседям бежит жаловаться, усмирить просит. Мало ставил, видать. Больше надо было, чтобы она свою теорию позабыла и другим головы не мутила кротостью. Слушайте ее больше. И вот гнида: вам, значит, про меня сплетни разводит, а мне про вас, про муженька вашего…
Кровь схлынула со щек Клавдии Ивановны.
— Про Лешу?..
— Про Алексея Ивановича, про кого же. Будто он бабенку себе завел да на дом к ней хаживает…
— Это неправда!!
Дуня пожала плечом.
— Шофер его будто трепался. Да если Лукиной верить, тут во всем Иркутском один бардак да убивство… Простите за грубость мою, Клавдия Ивановна…
Клавдюша, посеревшая, как плававший по избе туман, во все глаза смотрела на Дуню.
— Клавдия Ивановна!.. Вот дура я, наболтала!.. Да плюньте вы, ничего ж этого нету… Я ж вам про то, какая она, Лукина, сплетня старая, а вы, кажись, и впрямь…
Но и дома не могла успокоиться Клавдюша. А что если и в самом деле Леша нашел кого-нибудь здесь, в Иркутске? Бывает же, что и за месяц сходятся люди. А много ли он и за ней, Клавдюшей, ухаживал? Раз в город, в театр свозил да раз дома навестил, когда заболела. Тогда же и посватался… Лучше бы за шофера какого пошла, чем так мучиться. Да все тетка: «Такой человек сватает, а ты кто — диспетчер! Заживешь всему Горску на диво!..» На диво и вышло…
Алексей вернулся в этот день поздно. Нарочно, чтобы не видел ее заплаканных глаз, ушла в детскую. Слышала, как Вовка открывал дверь, как отец — опять вернулся не в духе! — выпроваживал их из кухни, как заявил Юрик:
— А Вовка сегодня на улицу играть не пошел, папа. Мама говорит потому, что холодно, а я знаю, почему.
— Почему?
— Потому, что мама сегодня плакала, а ему ее стало жалко и он не пошел…
Как под тяжелыми сапогами, простонали половицы в зале, как вошел в детскую. Клавдюша не повернулась к нему и еще ниже склонилась над штопкой.
— Что с тобой, Клава?
Она не ответила. Да и не могла бы: спазмы сжимали горло.
— Я тебя спрашиваю?
— Ничего…
— Опять новые фокусы. Может быть, ты мне скажешь?
— Отправь меня… с детьми… на Урал, Леша.
— Вот что!.. — после долгого молчания выдохнул он.
Клавдюша подняла огромные в страхе глаза на оцепеневшее в приступе гнева лицо мужа.
— Я хотела… Я хотела как тебе лучше, Леша…
— Отнять детей, увезти их — это ты считаешь «как лучше», — передразнил он.
— Но не могу же я расстаться с детьми, Леша. Что же я еще могу сделать?..
Поздняков покачнулся. Сердце кольнуло так сильно, что, не окажись в руках стула, он, видимо, свалился бы на пол. Клавдия Ивановна вскочила.
— Леша, милый!.. Леша!.. Я сделаю все, что ты скажешь!.. Только побереги себя!..
Поздняков с трудом добрался до постели. Клавдия Ивановна убежала на кухню. Как сквозь сон, слышал он настойчивый дверной звонок и мужской голос на кухне. Через минуту Клавдия Ивановна в нерешительности остановилась в двери. В одной руке она держала компресс, а в другой…
— Что это у тебя?.. Клава, что это?!
Клавдюша осторожно, словно боясь доконать мужа, протянула бумажку. Поздняков жадно схватил ее. Строчки перед его глазами запрыгали, заплясали…
«Прорвало перекат у Заячьей пади… В воде осталось несколько машин… На спасение людей…»
Дальше Поздняков не читал. С трудом оторвав голову от подушки, не сказал — вырвал из себя:
— Машину!..