О милосердии молю, господи! Изо всех испытаний, коим ты подвергал мою веру, сие есть, по разумению моему, наитруднейшее. В сомнении пребывает слабый мой дух. По воле твоей стал я ныне счастливейшим и несчастнейшим из смертных. Прости, всевышний, раба твоего, чье сердце переполнено к тебе любовью. Избавь меня от тревог и вызволи, ибо ты это можешь, из происшествия, о коем не ведаю, к худу оно или к добру.
Открываю тебе сердце свое, о будущий декан семинарии святого Анаклета. Я, аббат Херонимо, чье имя завершает сии записи, открываю тебе сокрушенный дух свой на заре дня, что, быть может, станет наистрашнейшим или наисчастливейшим из дней моих. И дабы ты безрассудств моих не повторил, надобно знать тебе мою историю или хотя бы начало оной — ибо завершение ее мне неведомо, и неведомо, буду ли я жив, чтобы тебе о ней рассказать. Посему пусть свидетельствует и пребудет доказательством происшедшему мой дневник — то, что я записал в нем с рокового дня, послужившего всему началом.
I
Месяца января десятого дня года тысяча шестьсот шестого.
Нечто весьма прискорбное постигло меня сегодня. После утренней службы я поднялся опять в свою келью, и только сел переписывать старинные хартии, как до ушей моих донесся звук тихих шагов. Я обернулся, полагая, что это какой-нибудь из юных послушников, убежавший от своей работы, однако, к величайшему изумлению моему, увидел, что тот, кого счел я послушником, на самом деле прекрасная отроковица.
Сразу подумал я, не убежала ли дева сия, повредившись разумом, из отчего дома, ибо одежда ее едва прикрывала наготу, и держала себя отроковица не стыдливо, а дерзко, как ни единая из отроковиц, коих я видел в своей жизни. И, глядя на нее, глаголал я:
— Юная дева, ты, верно, повредилась рассудком. Не иначе как шла ты в исповедальню и ошиблась дорогой. Лучше вернуться тебе к отцу и матери.
На что ответила отроковица:
— Простите, ошиблась не я, а вы. Это эксперимент. Темпоральные координаты перенесли меня в вашу келью.
(«Темпоральные координаты» я запомнил хорошо, ибо попросил ее диковинные сии слова повторить дважды.)
— Не ведаю, о чем глаголешь, — промолвил я. — Не англичанка ли ты будешь? Или, может, цыганка?
— Я живу в Южной Америке, — произнесла она.
— За океаном, значит?
— Да.
— И как же живется тебе среди дикарей? Не думал я, что и там тоже живут женщины.
— В моей стране дикарей нет, и женщин в ней живут миллионы.
— Полагаю, уважаемая госпожа, тебя я старше, и едва ли, потешаясь над смиренным аббатом, поможешь ты спасению души своей.
— Вы старше меня? Сколько же вам лет?
— Тридцать девять.
— А мне — пятьдесят один.
— Пятьдесят о...дин? Смотри, дитя, я предупредил тебя о том, сколь опасны такие шутки. Уверен, тебе не больше двадцати лет.
— Только так думать вы и можете: ведь знания ваши невелики, — промолвила она, пожав плечами. — Но в моей стране люди живут лет до ста тридцати, так что я еще и половины не...
— Боже милостивый!.. Возвращайся немедля к отцу и матери.
— Вы не поняли, сеньор. Отец и мать мои не здесь.
— Не здесь?! Где же они?
— Они... — и показалось мне, будто в сомнении она, что ответить, — еще не родились.
— Что за вздор ты болтаешь?
— И я тоже не родилась еще, — строптиво рекла она.
— Неужто? А с кем же я разговариваю?
— Со мной.
— Так я и думал! В сей же миг удалишься ты отсель, с родителями или без оных.
— Простите, но я не смогу уйти, пока мои...
И узрел я нечто ужасное, отчего до конца дня утратил дар речи. То, что я, по простоте души своей, принял за смертное создание, начало таять в воздухе! Сквозь тело девы проглянул мой шкаф. Затрепетал я, уразумев, какой великой опасности подвергся: сам сатана явился ко мне во плоти!
И пал я на колени, моля всемогущего о милосердии. Потом спустился поспешно к большому алтарю и там, между двух колонн, провел остаток дня и всю ночь в покаянии. Только услышав птах щебечущих, поднялся я в свою келью и сомкнул вежды.
II
Месяца января одиннадцатого дня года тысяча шестьсот шестого.
Еще светало, когда, проснувшись, ощутил я вдруг дуновение могучего ветра, что сбросил многие бумаги мои на пол и едва не загасил свечу. Coбpaв бумаги, я вновь узрел, к великому страху своему, то же дьявольское видение.
— Сгинь, сатана! — возопил я, потрясая распятием перед дьяволом.
Сколь тяжкое испытание, боже, послал ты мне! С ужасом взирал я на дьявола, что нежно мне улыбался. Но не пал я духом и замахнулся крестом. Однако дьявол в образе отроковицы увернулся ловко от святого распятия, отошел в темный угол и там уселся
— Не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю, — молвил сатана.
Хорошо ведомы мне уловки, к коим прибегает искуситель для погибели нашей.
— Зачем ты здесь? — вопросил я, пытаясь взором своим пронзить сатану. — Не хочу внимать тебе.
— Выслушай меня. То совмещение пространственно-темпоральных сил и координат, благодаря которому я здесь, очень скоро исчезнет. Еще несколько минут — и я вернусь в свою эпоху. Поэтому буду кратка. Поручение мне дано очень простое: взять тебя с собой туда, откуда я прибыла. Там ты... — Тут произнесла она непонятные слова. — В общем, не могу объяснить тебе сейчас, что именно ты будешь делать. Когда окажешься там, поймешь. Сперва, конечно, подвергнешься интенсивному лечению, но оно безболезненно и продлится всего несколько часов...
— Замолчи! — возопил я гневно. — Ежели мнишь смутить рассудок мой множеством небылиц, коих сама не разумеешь, то не надейся.
Вставши, пошел сатана ко мне. Видя это, опять поднял я распятие и стал крестить им нечистого.
— Сгинь! — возревел я. — Подойдешь — конец тебе!
Узрев перед лицом своим крест господень, заморгал искуситель и остановился.
— Неужели ты меня ударишь? — спросил с простодушием притворным враг рода человеческого.
О небеса, почто дозволено сатане превращать в свою игрушку самое Красоту? Диковинная одежда облегала формы столь многообещающие, что...
Тут-то и понял я: дьявол меня соблазняет. Убедившись, что не одолеть меня словесами лживыми, пустил он в ход теперь самое сильное свое оружие: плотское вожделение.
— Я вижу, — произнесла сатанинская отроковица, — сегодня ничего не получится, уж слишком ты разволновался, лучше нам подождать несколько дней. Может, за это время ты разберешься, что к чему; во всяком случае, подумай о том, что я тебе сказала. Тебя у нас ждет изобилие. У тебя будет все. И проживешь ты у нас вдвое дольше, чем здесь.
— Ни богатством, ни бессмертием не соблазнишь! Возвращайся в темные владения свои и оставайся там навеки! Во имя господа, повелеваю тебе...
И, как и ожидал я, сатана начал растворяться в воздухе и исчез прежде даже, чем я успел совершить крестное знамение.
За полночь уже. а сон никак не берет. Вожделение мучит меня беспощадно. Как возможно, чтобы порождение ада было так прекрасно? Подобной улыбки я ни у одной смертной не видывал. В твои руки, господи, себя вручаю!
III
Месяца января двадцатого дня года тысяча шестьсот шестого.
Из-за прибытия тому несколько дней назад монсеньора Франсиско поднялся переполох. Потому, наверное, искуситель и не появлялся более.
Когда монсеньор отслужил мессу, попросил я, чтобы он оказал мне милость: исповедал меня в своей келье. Там рассказал я ему, что со мной приключилось. Пособолезновал мне он и дал кропило, освященное самим папой.
— Возьми, — сказал монсеньор, — и когда князь тьмы появится и снова будет тебя искушать, соверши сим кропилом обряд изгнания беса.
Возблагодарил его я и удалился. Полагаю, что он известит обо всем святейший престол. Тому, как я у него исповедовался, уже два дня. А вчера поутру от нас поспешил монсеньор в Вальядолид.
Несмотря на подарок монсеньора, не покидает меня страх. Смущает некая мысль, не оставляет меня ни днем ни ночью. Весьма трудно было мне убедить себя, что столь красивая и на праведницу похожая дева есть всего лишь образ искушающий, дьяволом сотворенный на погибель смертным. И временами охватывает сомнение: а что, если это не дьявол вовсе?.. Но того быть не может. Что это, если не порождение ада?
Подобно стреле отравленной, вонзившейся в сердце, сомнение разъедает мой дух.
Оторвался на миг взять священное писание. Открыл наугад и прочитал:
«Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна».
«Еще, отошед в другой раз, молился, говоря: отче мой! если не может чаша сия миновать меня, чтобы мне не пить ее, да будет воля твоя».
Теперь снова чувствую я, что не победить меня и наихудшему бесу. Вспоминаю, сколько бодрствовал и размышлял спаситель, дабы смог вынести потом предвозвещенные ему муки, и дух мой крепнет. Ведь рядом с его муками мои ничтожны.
IV
Месяца января тридцатого дня года тысяча шестьсот шестого.
Пришел наконец час испытать святой обряд изгнания беса; но, к величайшему смятению моему, произошло все не так, как я надеялся.
Когда, после ужина вскоре, писал я, склонившись над бумагами, пала на меня тень. Заградясь распятием, поспешил я в угол, где поставил загодя сосуд со святой водой и кропилом. Но ни вода, ни кропило не помогли.
Создание (ибо не знаю уже, как видение сие называть) стояло посреди кельи и только моргало, пока кропил я его святой водой и произносил заклятия, и лишь потом, когда обряд совершился, молвило:
— Надеюсь, теперь ты убедился, что я говорила тебе правду. Никакой я не дьявол и не демон. Их в моем мире нет.
Улыбнулось видение, сие глаголя, а может, это мне померещилось просто. Затем продолжало:
— Я вижу, окончательно ты еще не решил. Сейчас я опять уйду, но потом вернусь. Мы хотим предоставить тебе максимум возможностей все обдумать и принять решение. Каждый раз, как вводим твои данные в... — опять какое-то слово неведомое, — мы получаем один и тот же ответ: никто лучше тебя, после того как ты адаптируешься, не поможет нам в совершении намеченного. Напоминаю, аббат: ты увидишь места, какие тебе и не снились; места, где люди не знают, что такое война и бедность
В сих словесах почудилось мне нечто новое.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что люди в тех местах не враждуют? — усомнился я.
— Хочу. Там, где я живу, царит вечный мир.
— А король и повелитель ваш разве вас не наказывает?
— Никаких повелителей у нас нет, человека почитают только за его знания, а поскольку все нравственны, никому никого наказывать не приходится.
И создание исчезло.
V
Месяца февраля десятого дня года тысяча шестьсот шестого.
Ныне живу я как в преисподней. Бессчетное множество раз открывал я ученые книги и отыскал наконец ответ. С самых первых мгновений подозревал я истину. Сотворить столь великую красоту никакому демону не под силу. И как ни много огня в очах этих, глядящих столь нежно, огонь этот не огонь преисподней. Господи, как же она прекрасна!
Боль непонятная и пронизывающая раздирает мое нутро. Страдаю я, брожу как в тумане, и разум мой более мне не служит.
Понял я все после неудавшейся попытки изгнать беса. Прости глупость раба своего, господи! Не демон, а ангел уговаривал меня, и так терпеливо, принять его царство. А ныне тоскует душа моя оттого, что столь опрометчиво сей дар отринула. Страх, что создание это может не вернуться, терзает меня и не дает мне покоя. Как же не уразумел я? Ведь изобилие, здоровье, долгая жизнь, вечное счастье, мир — это рай! И был он совсем рядом!
Снова открыл наугад священное писание и теперь прочитал:
«Отче! о, если бы ты благоволил пронесть чашу сию мимо меня! впрочем, не моя воля, но твоя да будет».
И пусть свершится все по слову твоему, боже!
Последнее желание мое — чтобы дневник сей, к коего началу дописал я несколько строк, сохранен был другим в назидание и поучение.
Помоги, господи, чтобы все сбылось! Чую, вернется она скоро, и хоть не ведаю, что меня ожидает, верю, однако, что ничего дурного, ибо там, где живет она, ничего дурного быть не может,
Вот он я, господи, пред тобой, блуждающий по невесть каким дорогам. Огради раба твоего от погибели, и хоть раз, но да будет воля моя, ибо с таким ангелом-хранителем готов я отправиться в рай и в ад.