Из записок Мигеля

ОСТАТЬСЯ В КИТАЕ.

Когда на Кубе говорят: «Такой-то остался в Китае», это не означает, что человек решил пребывать в азиатской стране, значит, он просто не понял ничего из увиденного или услышанного.

Возможно, это выражение возникло из-за проблем в общении и путаницы, характерной для недавно прибывших на остров китайцев – без языка, столкнувшихся с культурой, которая так сильно отличается от их собственной.

 

Кубинская ночь

По Южному пляжу разгуливали прекраснейшие мужчины на свете. Лауро и Сесилия сбежали из редакции, чтобы пообедать на площадке, где было полно бутиков и уличных кафе.

Уничтожая салат из рукколы, орехов и голубого сыра, Сесилия размышляла о превратностях своей судьбы: у нее нет ни родителей, ни братьев и сестер и она чахнет от одиночества в городе, где и не думала оказаться. И вовсе не удивительно, что ей взбрело в голову ходить на курсы по обнаружению ауры. После первого занятия журналистка пришла и на второе, а потом на третье… Лауро только посмеивался: мол, появится парень – живо излечит от всякой дури. Сесилия молчала, но в глубине души спросила себя: так ли уж не прав ее друг? Разве она не гонится за новыми ощущениями, чтобы отвлечься от насущных потребностей?

Девушка еще доедала салат, а Лауро, устав дожидаться кофе, развернул газету.

– Смотри-ка, – позвал он. – Раз уж ты ударилась в мистицизм, это может тебя заинтересовать.

Он протянул подруге газетный лист.

– Куда смотреть-то?

Парень ткнул пальцем в текст и снова погрузился в чтение. В газете оказалось объявление о еще одной лекции в «Атлантиде», как назывался магазин Лисы: «Хосе Марти и реинкарнация». Смелость названия рассмешила девушку.

– Хочешь сходить? – спросила она.

– Нет, у меня на вечер планы получше.

– Ты много упускаешь.

Официант забрал пустые тарелки, другой принес кофе.

– Боже мой! – воскликнул Лауро, посмотрев на часы. – Давай попросим счет. Мы сидим почти час, а мне еще три статьи переводить.

– Времени навалом.

– А еще надо позвонить в турагентство насчет путешествия. Ни за что на свете не пропущу падение стены.

– Та стена, которая должна была рухнуть, уже упала.

– Я имею в виду стену на Набережной. Когда римский старичок приземлится в Гаване в своем только что отутюженном белом халате, увидишь, что будет твориться на острове.

– Ничего не будет.

– Ну что ж, спи дальше, а я вот хочу оказаться в первом ряду, когда вострубят иерихонские трубы.

– Если только не заиграет китайская карнавальная дудка, даже не знаю, что ты сможешь услышать в этой стране безумцев.

Солнце клонилось к закату. Через полчаса после возвращения домой Сесилия подготовилась к упражнениям. Она везде погасила свет, пока не стало так темно, что предметы были едва видны. Именно этого она и добивалась. Или, по крайней мере, именно это советовала проделать Мелиса на своих лекциях.

Сесилия перетащила карликовую пальму из угла к противоположной стене. Уселась в нескольких шагах от горшка, закрыла глаза и попыталась сосредоточиться. Затем приоткрыла глаза и стала смотреть на пальму, но так, чтобы на ней не концентрироваться. Она хорошо запомнила инструкцию: «Смотреть, но не видеть, как будто вас не интересует то, что находится перед вами». Девушке показалось, что она различает опаловый контур вокруг пальмовых листьев. «Это, должно быть, оптический обман», – решила она. Но свечение усиливалось. Сесилия даже отметила легкую пульсацию. Внутрь-наружу, внутрь-наружу… словно сердце из света. Неужели она видит ауру живого существа?

Сесилия снова закрыла глаза. А когда открыла, пальма была окружена лунным сиянием, при этом оно исходило не от какого-нибудь внешнего источника. Оно рождалось в листьях, в тонком изящном стволе, склонившемся в поклоне, даже в земле, за которую цеплялись ее корни. Куба, ее родина, ее остров… Почему Сесилия вспомнила о ней сейчас? Неужели из-за этой опалесценции? В голове у девушки возникла луна над морем в Варадеро, луна над полями в Пинар-дель-Рио… Ей показалось, что там луна светила по-другому, словно она была живая. Или, быть может, Сесилия заразилась этим ощущением от стариков, твердивших, что на Кубе все имеет другой вкус, другой запах, другой цвет… как будто этот остров – рай земной или находится на другой планете. Девушка попробовала избавиться от этих мыслей. Если ее остров и был раем, то теперь это про́клятый рай, а проклятиям в сердце не место – по крайней мере, в ее сердце.

Устав от мыслей, Сесилия открыла глаза. Свечение потускнело, но не исчезло окончательно. Сесилия встала и зажгла свет. Пальма перестала мерцать и снова превратилась в обыкновенное деревце в горшке. Да разве она на самом деле что-то видела? Наверняка снова выступила в роли идиотки.

«Хорошо хоть, что меня никто не видел», – решила она.

Сесилия посмотрела на часы. Через час начнется четвертая лекция из цикла. Девушка оттащила пальму обратно в угол, погасила свет и вышла из комнаты. И не стала задерживаться, чтобы еще раз понаблюдать за серебристым свечением, которое все еще плавало вокруг листьев.

Лауро составил ей компанию без энтузиазма, парень был расстроен переменой планов на вечер. Когда они пришли в книжный магазин, там собралось уже человек сорок; все гудели, как обезумевшие пчелы.

– Здесь этот придурочный, – зашептал Лауро, оттаскивая спутницу в другой конец зала и украдкой показывая на парня, болтавшего с двумя девушками. – Не желаю с ним пересекаться.

– Привет, Лиса! – крикнула Сесилия.

Хозяйка магазина обернулась:

– Привет, как дела?

– Сегодня я пришла с диктофоном. Я тут знаю одно местечко…

– Извини, Сеси, сегодня нам тоже не удастся поговорить.

– Но я уже три недели оставляю тебе сообщения. И на двух последних лекциях тебя тоже не было.

– Прости, я болела и до сих пор неважно себя чувствую. Если бы не подруга, которая так за мной ухаживает…

По гомону возле дверей стало понятно, что появился лектор. Поначалу Сесилии не удавалось рассмотреть этого человека в группе вновь прибывших. К ее удивлению, к столу с микрофоном, опираясь на трость, приковыляла семидесятилетняя бабулька.

– Потом поговорим, – отходя, шепнула Лиса.

Свободных стульев не было, но ковер казался чистым и новым. Сесилия и Лауро уселись возле дверей.

– Прикинь, этот тип умудряется затеять свару везде, куда бы ни пришел, – нашептывал Лауро на ухо Сесилии. – Когда я жил на Кубе, он устроил так, что двое моих друзей подрались, потому что… Просто немыслимо – встретить Херардо здесь!

Лауро вскочил и опрометью кинулся в угол. Сесилия положила на освободившееся место свою сумку, однако ее друг знаками дал понять, что останется сидеть, где сидит.

Старушка начала лекцию с чтения текстов Хосе Марти, в которых поэт писал о том, что душа возвращается на землю и после смерти, чтобы продолжать свое поступательное обучение. Затем она прочла стихотворение, в котором страдания родины объяснялись действием кармического закона, как будто уничтожение коренного населения и убийства черных рабов привели к очищению силами их заново воплощенных душ. Сесилия слушала лекторшу разинув рот. Выходило, что апостол кубинской независимости был чуть ли не спиритом. После лекции Сесилия хотела подойти к старушке, но таких, как она, людей набежало, казалось, больше, чем было слушателей. Журналистка оставила свои попытки и прошла к прилавку, за которым Лиса обслуживала толпу покупателей. К хозяйке она тоже не смогла пробиться. И решила скоротать время за изучением книжных полок.

Майами превратился для нее в загадку. Сесилия начинала подозревать, что здесь сохранилась некая духовная жизнь, которую любовно сберегли старики; вот только эта пульсация пряталась в самых укромных уголках города, в стороне от туристических маршрутов. Быть может, город был как капсула времени, как чердак, где сохранились остатки былого сияния – лежали и ждали возвращения на родину. Сесилия вспомнила теорию Геи о множественности городской души.

– Слушай, подружка, я уже полчаса с тобой говорю, а ты на меня даже не смотришь. – Лауро возмущенно фыркнул.

– Чего?

– Не думай, что я буду пересказывать все заново. Что с тобой?

– Думаю.

– Думаешь о чем угодно, только не о моем рассказе.

– Майами – не такой, каким кажется.

– Что ты имеешь в виду?

– Снаружи он как будто холодный, но внутри все иначе.

– Сеси, please, я уже принял свою дозу метафизики. Теперь я намерен отправиться в «Версаль», выпить кофе с молоком, полакомиться пирожками с мясом и узнать последние сплетни с балетного фестиваля. Поедешь со мной?

– Нет, я устала.

– Тогда увидимся завтра.

Сесилия обнаружила, что до закрытия магазина остается всего несколько минут. Она сняла с полки экземпляр трактата «И Цзин», а когда сделала шаг, столкнулась с незнакомой девушкой.

– Извини, – бросила Сесилия.

– Ты такая же, как я, – произнесла девушка вместо ответа. – Гуляешь с мертвецами.

Не добавив ни слова, она отошла, оставив Сесилию удивляться в одиночку. Еще одна сумасшедшая на воле в Майами. Почему они попадаются именно ей? Допустим, потому, что она тусуется там, где их много.

– Ты знаешь девушку, которая только что вышла? – спросила она Лису, положив на кассу «И Цзин».

– Вот эту? Конечно, это Клаудиа, та подруга, которая за мной ухаживала. А что?

– Да ничего.

Хозяйка магазина достала пакет, чтобы положить книгу.

– Мы могли бы встретиться в среду в двенадцать, – предложила Лиса. Ее явно огорчало, что она не может выполнить свое обещание.

– Ты уверена? Смотри, в прошлый раз я прождала зря.

– Встретимся у меня дома, – объявила Лиса и начеркала адрес на чеке. – И не звони мне, если только сама не отменишь встречу. Я буду ждать.

Выйдя наружу, Сесилия с облегчением вздохнула. Наконец-то она сможет дописать статью!

Машина стояла в конце улицы, но Сесилия еще издали разглядела спущенное колесо. Продырявили или просто сдулось? Она наклонилась, чтобы посмотреть, хотя даже не представляла, что нужно искать. Дырку? Порез? Воздух мог выйти и сквозь невидимое отверстие. Откуда ей знать, что приключилось с этим гребаным колесом?

Над девушкой нависла тень.

– Do you need help?

От неожиданности она вздрогнула. Фонарь за спиной незнакомца не позволял рассмотреть лицо, однако Сесилия сразу поняла, что это не преступник. Мужчина был одет в костюм, даже против света смотревшийся элегантно. Девушка шагнула в сторону, чтобы лучше видеть незнакомца. Что-то в его внешности подсказывало, что перед нею не гринго. А в этом городе, если человек не гринго, у него девяносто девять шансов из ста оказаться латиноамериканцем.

– Кажется, у меня колесо прохудилось, – рискнула ответить Сесилия с кубинским акцентом.

– Yes, you are right. А есть чем заменить? – отозвался мужчина, легко перескакивая с одного языка на другой.

– У меня в багажнике запаска.

– Не хочешь позвонить в техпомощь, в AAA? I mean, если у тебя нет мобильника, можешь позвонить с моего.

Лауро говорил ей тысячу раз: женщине следует прикрепиться к какой-нибудь ремонтной службе. Что же делать, если машина сломалась прямо на автомагистрали или посреди ночи, как сейчас?

– У меня нет договора с AAA.

– Ну ладно, ничего страшного. Я сам поменяю колесо.

Он был не то чтобы красавец, но действительно очень привлекательный. И мужественностью от него веяло за версту. Сесилия наблюдала, как он меняет колесо, – она присутствовала при этой операции тысячу раз, но сама повторить была не способна.

– Не знаю, как вас благодарить, – пробормотала Сесилия, протягивая незнакомцу влажную салфетку – она всегда носила их в сумочке.

– Какие пустяки… By the way, меня зовут Роберто.

– Очень приятно, я Сесилия.

– Ты живешь где-то рядом?

– Более-менее.

– Кубинка?

– Да, а что?

– Я тоже.

– Я из Гаваны.

– А я родился в Майами.

– Значит, ты не кубинец.

– Нет, я кубинец, – повторил он. – Я родился здесь по чистой случайности, потому что мои родители уехали…

Сесилия уже не в первый раз сталкивалась с таким феноменом. Как будто кровь или гены, вывезенные с острова, обладали такой силой, что для избавления от них требовалось больше чем одно поколение.

– Могу я пригласить тебя поужинать?

– Спасибо, но не думаю, что…

– Если надумаешь, позвони мне. – Он вытащил из кармана визитку.

Спустя несколько перекрестков Сесилия воспользовалась красным сигналом светофора, чтобы прочесть надпись: «Роберто С. Осорио». И продолжение по-английски, которое ей пришлось читать дважды: «Владелец агентства по продаже автомобилей». Она никогда не слышала, чтобы кто-нибудь занимался подобными вещами. Однако это может оказаться интересным поворотом, началом приключения… Тут Сесилия запаниковала. Перемены наводили на нее ужас. Перемен к лучшему в ее жизни никогда не бывало.

Сесилия вернулась домой, готовить еду сил не было. Она открыла банку сардин и банку груш в сиропе, достала печенье. Поела, стоя возле кухонного стола, а потом стала читать «И Цзин». Вскоре ей пришла в голову идея погадать самой – узнать, что с ней будет. После шести бросков трех монет выпала гексаграмма 57: Сунь, Мягкость (проникновение, ветер). Пояснение звучало так: «Благоприятно иметь, куда выступить. Благоприятно свидание с великим человеком». Девушка не стала утруждать себя дальнейшим чтением. Если бы она так поступила, то приняла бы, быть может, иное решение и не позвонила бы по номеру, указанному на визитной карточке.

Сесилия оставила сообщение и повесила трубку. Теперь оставалось только ждать… Но только не в этом одиноком жилище.

 

Если бы ты поняла

Они поднялись на корабль, протиснувшись сквозь толчею на пристани, но прежде им пришлось заплатить немыслимую сумму – золотые сережки и два серебряных браслета. Благодаря украшениям, спасенным Куй-фа, семье удалось заполучить в свое распоряжение клочок палубы. Они сумели продать землю и дом, хотя и гораздо дешевле их настоящей цены. Качаясь на немилосердных волнах, муж и жена строили планы, пересчитывали деньги и котомки, которые должны были пригодиться им в начале новой жизни. Другие беженцы были слишком измотаны и спали почти все время путешествия. По крайней мере, так казалось.

За два дня до прибытия кто-то выкрал их маленькую сокровищницу. И хотя полицейские обыскали многих пассажиров, на корабле было столько народу, что полноценного расследования провести не удалось. Сиу Мэнд был на грани отчаяния. Он, конечно, рассчитывал на помощь дедушки, однако его страшила перспектива оказаться в незнакомой стране без гроша за душой. Он препоручил себя духам умерших предков и продолжал думать о городе, ожидающем впереди.

Запах моря стал другим, теперь их корабль плавно покачивался на темных карибских волнах.

– Смотри, Паг Ли, луна полная, – шепнула Куй-фа на ушко сыну.

Они стояли, облокотившись о борт, и смотрели в прозрачную даль. Через равные промежутки времени на линии горизонта вспыхивала яркая точка.

– Папа, что это?

– Эль-Морро. – Уловив непонимание в глазах сына, Сиу Мэнд разъяснил: – Огромный фонарь, который ночью указывает направление кораблям.

– Огромный фонарь? Какого размера?

– Как пагода. Или даже больше…

Отец принялся рассказывать Паг Ли о разных чудесах. Мальчик с изумлением слушал истории о существах с черной кожей, о божествах, входящих в тела мужчин и женщин и заставляющих танцевать дикие пляски… Ах! А еще – музыка. Потому что там музыка повсюду. Островитяне собираются в кругу семьи и слушают музыку. Готовят еду под звуки музыки. Учатся или читают, и музыка сопровождает их в эти моменты, которые обычно требуют тишины и сосредоточенности. Эти люди, кажется, не способны жить без музыки.

Куй-фа смотрела на луну, как будто окутанную сверхъестественным сиянием. Туманная дымка подчеркивала ощущение нереальности этой ночи. Женщина поняла, что ее проклятая жизнь сгинула навсегда, словно сама она тоже умерла вместе со своей семьей. Быть может, ее труп сейчас лежит на рисовых полях, а дух ее в это время плывет по незнакомому городу. Быть может, он приближается к мифическому острову, где Гуаньинь воздвигла свой трон.

«Богиня милосердия, госпожа обездоленных! – воззвала Куй-фа. – Успокой мои страхи, позаботься о моей семье».

И продолжала молиться, пока над морем рождался свет, а корабль со своим изнуренным грузом приближался к острову, где боги и смертные живут под одним небом.

Но все рассказы Сиу Мэнда не могли подготовить ее к зрелищу, которое открылось ее глазам поздним утром на сверкающем горизонте. Узкая белая стена, похожая на Великую Китайскую, только в миниатюре, защищала город от натиска волн. Солнце красило дома во все цвета радуги. А еще путешественница увидела причалы. И порт. Весь этот пестрый сверхъестественный мир. Множество диковинных людей. Как будто все десять областей преисподней выпустили наружу своих обитателей. А еще были крики. И наряды. И этот гортанный выговор.

Семья высадилась на пристани, и Сиу Мэнд, руководствуясь воспоминаниями, запутанными проулками повел их вглубь города. Время от времени он останавливал какого-нибудь местного жителя и спрашивал дорогу на его языке. Куй-фа чувствовала, что все, не исключая и китайцев, обращают на них внимание. Она быстро поняла, что их одежда не подходит для духоты этого города, где женщины без всякого стеснения выставляют напоказ ноги и носят платья, подчеркивающие все их стати.

Однако больше всего энтузиазма на этом празднике пяти чувств выказывал Паг Ли. Мальчуган уже заметил, что дети здесь с увлечением перебрасывают монетки с тротуара на тротуар, а иногда даже выбегают на середину улицы, стараясь, чтобы одна монета упала на другую. Он не до конца постигал суть игры, но успел заразиться лихорадкой этой забавы, которая встречала их на каждой улице и от которой тут и там вспыхивали ссоры и перебранки. В конце концов семья оказалась в тесном многолюдном квартале, где в воздухе витал запах благовоний и вареных овощей – он перебивал даже запах моря.

– Я как будто вернулась домой, – прошептала Куй-фа, не раскрывавшая рта во время всего путешествия.

– Мы в Китайском квартале.

Куй-фа задумалась, сможет ли она вернуться в это место, если однажды ей придется отсюда выйти. На каждом углу висела металлическая дощечка с указанием дома, однако эти надписи ничего ей не говорили. За исключением табличек с иероглифами, повсюду пестревших в этом квартале, в Гаване пользовались другим, непонятным для нее алфавитом. Женщина чуть успокоилась, только когда вспомнила, как много азиатских лиц встретилось ей на пути.

– Дедушка! – закричал Сиу Мэнд, увидев пожилого мужчину, мирно курившего на ступеньках крыльца.

Старик два раза сморгнул, надел очки и только потом поднялся и раскрыл объятия:

– Сынок, я думал, что уже никогда тебя не увижу.

Мужчины обнялись.

– Вот видишь, я вернулся… и привез с собой твоего правнука.

– Значит, вот он какой, твой сын.

При взгляде на мальчика старик хмурился, хотя было очевидно, что ему хочется поцеловать правнука. В конце концов он ограничился тем, что погладил Паг Ли по щекам.

– А это твоя жена?

– Да, досточтимый Юан, – произнесла Куй-фа с легким поклоном.

– Как, ты сказал, ее зовут?

– Куй-фа, – ответил муж.

– Тебе повезло.

– Да, она хорошая женщина.

– Я говорю не о женщине, а об имени.

– Об имени?

– Вам придется подыскать для нее западное имя, чтобы общаться с кубинцами. И есть здесь очень распространенное имя, которое означает то же самое: Роса.

– Лоса, – с трудом повторила Куй-фа.

– Ты научишься его выговаривать. – Дед посмотрел на родственницу и с запозданием улыбнулся. – Почему ты не предупредил, что приедешь? В газете «Глас народа» писали что-то о беспорядках, но…

Лицо Сиу Мэнда помрачнело.

– Дедушка, у меня плохие новости.

Старик заглянул внуку в глаза, его подбородок задрожал.

– Пойдемте в дом, – чуть слышно шепнул он.

Сиу Мэнд подхватил курительную трубку, лежащую возле двери, и все четверо прошли внутрь.

В ту ночь, когда маленький Паг Ли уже спал на импровизированном ложе в большой комнате, супруги пожелали Юану спокойной ночи и ушли в комнату, которой предстояло стать их спальней, пока они не обзаведутся собственным жильем.

– Завтра пойду навещу Така. – Сиу Мэнд назвал имя торговца, который вел дела с покойным дядюшкой Вэном. – Я не буду сидеть на шее у дедушки.

– Ты – участник семейного дела.

– Но я приехал с пустыми руками, – вздохнул Сиу Мэнд. – Если бы у меня не украли все до последнего…

Он заметил, что жена смотрит на него как-то странно.

– Что такое?

– Я тебе кое-что покажу, – шепнула Куй-фа. – Только обещай не кричать. Дом маленький, и все прекрасно слышно.

Сиу Мэнд, онемев от удивления, кивнул. Его жена улеглась на постель и медленно раздвинула ноги. Она погрузила палец в щель, в которую он сам столько раз проникал и откуда появился на свет его сын. Из лепестков ее красного цветка, словно заколдованный жук, выполз перламутровый шарик. Из этого вместилища, природного тайника, который есть у каждой женщины, понемножку вылезало жемчужное ожерелье, которое Куй-фа носила в себе с того самого часа, когда Сиу Мэнд оставил ее в тростниковых зарослях. С этим богатством внутри своего тела она вынесла все тяготы путешествия, в ходе которого семья лишилась почти всего – за исключением этого ожерелья и кое-чего еще, о чем Куй-фа супругу предпочла не рассказывать. Она благоговейно выложила жемчуг перед Сиу Мэндом, и он принял этот дар, не веря своим глазам.

Муж смотрел на Куй-фа, как будто перед ним оказалась незнакомая женщина. Он сознавал, что у него самого никогда не хватило бы воображения – и, быть может, отваги, – чтобы совершить подобное, и он подумал, что его жена – человек исключительный. Но вслух он ничего не сказал. Перебирая бусы между пальцами, Сиу Мэнд сухо заметил:

– Думаю, этого хватит, чтобы открыть собственное дело.

Жена познала меру возбуждения супруга, только когда он погасил свет и возлег на нее.

Для Паг Ли началась совершенно иная жизнь. Во-первых, у него появилось новое имя. Теперь его звали не Вонг Паг Ли, а Пабло Вонг. А его родители теперь – Мануэль и Роса. А еще мальчик начал произносить первые слова на этом бесовском языке – с помощью прадедушки Юана, который для кубинцев был досточтимым мамби Хулио Вонгом.

Семья перебралась жить в соседний дом. Каждое утро Паблито отправлялся вместе с родителями обустраивать маленький склад возле улиц Санха и Леальтад, который они купили с мыслью превратить помещение в прачечную. Мальчик, еще полусонный, ковылял по темным улицам, держась за материнскую руку, и окончательно просыпался, только когда начинал перетаскивать вещи на складе. Семья трудилась до самого полудня. Потом они шли в харчевню поесть белого риса и рыбы с овощами. Иногда мальчик просил рыбных шариков с фасолью – для него это было настоящее лакомство. А один раз в неделю отец выдавал ему несколько сентаво, чтобы он мог сходить в лавку к китайцу Хулиану и купить мороженого – с кокосом, с мамеем или с гуанáбаной; говорили, что у Хулиана оно самое густое и сливочное.

Вечерами, когда семья возвращалась домой, Юан поджидал их, сидя на крыльце, созерцая хлопотливую жизнь квартала, с неизменной трубкой в руке.

– Добрый вечер, дедушка, – почтительно здоровался Паг Ли.

– Привет, Тигренок, – отзывался Юан. – Рассказывай, чем вы сегодня занимались.

А потом слушал рассказ мальчика, покуривая бамбуковую трубку. Он соорудил это громоздкое устройство, воспользовавшись жестяной банкой, у которой срезал верхушку. На дно банки Юан засыпал горящие угли. Сама трубка представляла собой толстый стебель бамбука, в один из концов которого вставлялась тонкая трубочка. В эту полость старик засовывал скатанную в шарик щепотку табака и поджигал зажженной от углей скрученной газетой. Паблито ни за что на свете не согласился бы пропустить этот ритуал, несмотря на усталость после трудового дня. Мальчик не отказался от своей привычки, даже когда начались занятия в школе.

Поскольку ему теперь приходилось перемещаться по кварталу в одиночку, Юан взялся предупреждать правнука об опасностях, которые самому мальчику казались воображаемыми.

– Если увидишь парня, одетого как белые богачи, – обходи такого стороной. Очень может быть, что это один из гангстеров, которые вымогают деньги у достойных коммерсантов. И если увидишь, что кто-нибудь на улице кричит и раздает бумажки, – тоже не приближайся: поблизости может оказаться полицейский, и тебя арестуют как пособника профсоюзных вожаков… – И старик в том же духе перечислял всевозможные бедствия, подстерегающие мальчика в жизни. Паблито, однако же, подмечал, что его прадед находит более мягкие слова именно для агитаторов из профсоюзов, для «революционеров», как он иногда их именовал. Мальчик несколько раз пытался спросить, чем эти люди занимаются, но Юан отвечал сухо:

– Ты еще не в том возрасте, чтобы интересоваться такими делами. Сначала выучись, а после посмотрим.

И Пабло сидел в классе вместе с другими детьми, силясь угадать тему урока с помощью иллюстраций и значков, однако его корявый испанский вызывал только насмешки. И хотя ему помогали учиться двое ребят с китайскими корнями, он всегда возвращался домой расстроенный. Но все равно мальчик старательно испещрял свою тетрадку странными картинками и повторял задания, коверкая язык. А по вечерам Пабло отправлялся поболтать с прадедушкой. Больше всего на свете он ценил истории, которые – как мальчику иногда казалось – возникают прямо из цикла легенд династии Хань. В этих рассказах был один персонаж, который нравился мальчику больше всех. Прадедушка называл его Будда Просветленный. Вероятно, тот был великим колдуном, потому что, хотя Юан и не всегда понимал, что говорил Будда, он не мог перестать повсюду следовать за своим героем. А еще Юан часто упоминал про свет, который возникал при его появлении.

– Акун, – просил мальчик чуть ли не каждый день на своей обычной смеси китайского и испанского, – расскажи мне о Просветленном Будде, с которым ты отправился на войну.

– А, про досточтимого апака Хосе Марти?

– Да, Малти, – поторапливал мальчик, сражаясь со звуком «р».

– О великом святом…

И прадедушка принимался рассказывать про апостола кубинской независимости, портрет которого висел во всех классах; и он вспоминал вечер их знакомства, когда свобода была еще только мечтой. И как этот человек, совсем еще мальчик, угодил в тюрьму и должен был таскать цепь с огромным ядром; и что из этой цепи он потом сделал кольцо и всегда его носил, чтобы не забывать о своем бесчестье.

– А что еще? – донимал мальчик, когда прадедушка начинал клевать носом.

– Я устал, – жаловался старик.

– Ну ладно, акун, хочешь – я включу радио?

И тогда они садились слушать новости, приходившие из далекой страны, которую Паг Ли уже начинал забывать.

А пока мальчик учился узнавать свою новую страну, Мануэль и Роса обзаводились клиентами: людей привлекала хорошая репутация прачечной, и заказов становилось все больше. Вскоре семье пришлось нанять одного из земляков, который разносил выстиранное белье по домам. Иногда мальчику тоже поручали доставлять белье, а поскольку его родители не умели читать и писать по-испански, Паблито стал заучивать прозвища, которыми они наделяли заказчиков.

– Отнеси этот костюм мулату с родинкой на лбу, а два свертка – пройдошливой старухе.

И Пабло искал костюм с бирочкой, на которой по-китайски было написано «мулат с родинкой», и два перевязанных свертка с надписью «старая ведьма» и доставлял вещи владельцам. Таким же образом мальчик фиксировал и имена клиентов, у которых забирал грязную одежду. Прямо на глазах у дона Эфраина дель Рио он выводил: «женоподобный дундук», а на вещах сеньориты Марианы, которая брала на себя труд произносить свое имя по слогам («Ма-ри-а-на»), чтобы китайчонок правильно расслышал, он с серьезнейшим видом царапал «хозяйка хромой собаки», а на бирке жены булочника – «балаболка», и так далее.

Первое время было для Паг Ли временем открытий. Постепенно задания на уроках начали обретать смысл. Учительница, заметив интерес китайца к учебе, взялась ему помогать – но это оборачивалось удвоением домашней работы.

Теперь у мальчика оставалось меньше времени на разговоры с прадедушкой. Из школы он возвращался вприпрыжку, слушая песни, долетавшие из баров, куда музыканты заходили поесть или выпить. Паг Ли не останавливался их послушать, но ему очень нравилась эта прилипчивая музыка, будоражащая кровь. Он пробегал мимо, не задерживаясь у двери старого Юана, и сразу же с головой зарывался в свои тетрадки, пока мать не велела умываться и ужинать.

Так прошло много месяцев – год, потом второй… И однажды Паг Ли, первородный сын Росы и Мануэля Вонг, окончательно превратился в юного Паблито, которого друзья, узнав год его рождения, тоже начали называть Тигренком.

В какой-нибудь стране в другом полушарии уже наступила бы осень, но в карибской столице все было иначе. Ветер развевал волосы горожан, задирал дамам юбки и колыхал флаги на правительственных зданиях. И это был единственный признак перемены в погоде, потому что солнце палило все так же немилосердно.

Тигренок возвращался из харчевни на углу, выполнив отцовское поручение: он сделал очередную недельную ставку в болите – подпольной лотерее, в которой участвовали все кубинцы, а китайцы – особенно рьяно. Страсть к игре была у них почти что генетической, так что знаменитая китайская шарада, привезенная на остров первыми эмигрантами, заразила и видоизменила все остальное население. Не было кубинца, который не знал бы наизусть их цифровую символику.

Шарада представляла собой фигуру китайца, тело которого было испещрено изображениями и цифрами: на макушке была лошадь (номер 1), на ухе – бабочка (2), на другом ухе – моряк (3), на губах – кот (4)… и так до тридцати трех. Однако болита состояла из ста номеров, поэтому в нее добавили новые символы.

Прошлой ночью матери Тигренка приснилось, что большой ливень унес ее новые туфли. Приняв во внимание эти два элемента – воду и обувь, семья Вонг порешила ставить на номер 11, который, хотя и соответствовал петуху, означал также и дождь; а еще на 31, который, хотя и означал стадо, мог быть также и обувью. Это разнообразие допущений было обусловлено тем, что в ходу уже были и другие шарады – кубинская, американская и индейская. Однако самой популярной, той, которую все знали наизусть, оставалась китайская.

Пабло даже не успел войти в бар, где принимал ставки болитеро Чонг. Еще издали он увидел, что Чонг беседует с каким-то необычным типом – их соотечественником в европейском костюме и при галстуке, с тонкими подстриженными усиками, – странный видок для китайца… по крайней мере, для тех, с кем Паг Ли был знаком. У Чонга на лице был написан страх, он все время озирался по сторонам. Что с ним – ждет помощи или боится, что его увидят? Интуиция подсказала юноше, что лучше держаться на расстоянии. Он притворился, что читает киношные афиши, а сам исподтишка смотрел, как Чонг открывает кассу, достает деньги и отдает своему гостю. И в памяти Паг Ли вспыхнули слова: «Если увидишь парня, одетого как белые богачи, – обходи такого стороной. Очень может быть, что это один из гангстеров, которые вымогают деньги у достойных коммерсантов», – советовал Юан. Что ж, болиту достойным делом называть не совсем правильно, однако китаец Чонг зла никому не делал. Он всегда сидел в своем уголке, приветствовал земляков, помогал советами тем, кто к нему обращался.

Паг Ли вздохнул. Что бы там ни происходило, он не должен мешаться в политику. Как только незнакомец покинул бар, юноша перешел улицу и с невозмутимым видом сделал ставки.

– Эй, Тигр!

Он обернулся на голос:

– Привет, Хоакин.

Хоакином звали Шу Ли, его одноклассника-китайца, который родился уже на острове.

– А я тебя искал. Пойдем в кино!

Пабло задумался:

– Когда?

– Через полчаса.

– Я за тобой забегу. Если вовремя не приду, значит меня не отпустили.

Юан сидел на пороге. Он поздоровался с правнуком взмахом руки, но тот сразу забежал в дом.

– Мама, можно, я пойду в кино? – спросил он по-китайски, как всегда обращался к родителям, а иногда – и к прадедушке.

– С кем?

– С Шу Ли.

– Хорошо, но сначала занеси эту одежду к бывшему учителю.

– Я такого не знаю.

– Он живет рядом с лавкой звукозаписи.

– Тоже не знаю. А ты не можешь отправить Чок Фуна?

– Он заболел. Так что придется тебе. А потом уже пойдешь к Шу Ли. И радуйся, что отца нет дома, уж он бы тебя не отпустил!

Юноша посмотрел на сверток с одеждой:

– Какой адрес?

– Знаешь харчевню Мэнга?

– Так далеко!

– На два или три дома дальше. На двери висит молоточек, похожий на льва.

Паблито умылся и наскоро перекусил, а потом поспешил по адресу. Он спрашивал дорогу у каждого встречного. В кино он отчаянно не успевал. Пробежав семь куадр, Паг Ли миновал харчевню Мэнга и принялся искать молоток со львом. Оказалось, что на этой улице таких дверей целых три. Несчастный проклял свою судьбу и дурацкую привычку родителей не писать на заказах адреса. Столько лет живут в этом городе и до сих пор не освоили даже цифры! Матушка ведь говорила, что этот дом – третий от харчевни? Или пятый? Пабло не мог вспомнить. Он принял решение стучаться в каждую дверь, пока не попадет куда надо. И это решение обернулось великой удачей. Или великой бедой… Или и тем и другим сразу.

 

Израненный тенями

«The Rusty Pelican» – это ресторан, окруженный водой, рядом с островом Бискайя. Как только Сесилия прочла оранжевые буквы на некрашеном дереве, сразу вспомнила, что про это заведение говорила ее тетя. Если смотреть с огромного моста, местечко было так себе. Только множество катеров и яхт вокруг ресторана подсказывало, что этот дом не заброшен. Однако стоило девушке войти в прохладное помещение и взглянуть сквозь стеклянные стены на море, она признала правоту своей родственницы. В Майами есть поразительные места.

Они снимали закат через стеклянные стены аквариума, отделявшие их от летнего зноя. Вдалеке рыбацкие лодки оставили на воде дорожки теплой пены, море становилось все темнее по мере того, как дома наполнялись светом. Запив ужин двумя бокалами куантро, мужчина и женщина завели разговор о тысяче вещей.

Роберто рассказывал о своем детстве и о родителях, эмигрантах, не владевших английским, которые проложили себе дорогу в гостеприимной, но жестокой стране. Пока приятели Роберто ухаживали за девушками и тусовались по вечеринкам, он вместе с братьями после уроков работал в мастерской, помогая менять колеса, бегая на склад и отвечая на телефонные звонки. Парню каким-то образом удалось поступить в университет, но учебу он не закончил. В один прекрасный день Роберто решил вложить плату за обучение в дело… и оно выгорело. В течение двух первых лет он работал по двенадцать часов в сутки и в конце концов добился поставленной цели. Теперь Роберто – владелец одной из самых успешных транспортных контор во всей Флориде. Сесилия отдавала себе отчет, насколько далеки их миры и их жизни, но ее восхищала его улыбка и страстная любовь к острову, которого он не знал и который считал своей родиной. Поэтому она решила жить дальше.

На следующий вечер они отправились танцевать в клуб, и, когда он впервые ее поцеловал, она уже была готова смириться и с его страстью к автогонкам, и с этой манией каждые два часа звонить в контору, чтобы узнать, как обстоят дела с продажами. «Никто не совершенен», – сказала она себе. Сесилия почти забыла, что на завтра назначена встреча с Лисой. В ту ночь она рано попрощалась с Роберто и вернулась домой с легким сердцем.

Лиса жила на границе района Корал-Гейблс, рядом с Восьмой улицей, однако до ее милого домика цвета охры шум транспорта не долетал. Внутри повсюду были растения и много мебели старого темного дерева. Сесилия поставила диктофон на столик в форме сундука и теперь слушала версию Лисы. Сквозь стеклянную дверь она видела, как синие птицы купаются в фонтане.

– Обычно привидения возвращаются ради мести или чтобы добиться справедливости, – рассказывала Лиса. – Но жильцы этого дома, кажется, счастливы.

– И что тогда?

– Думаю, они вернулись потому, что тоскуют по чему-то, с чем не хотят расставаться. Удивительно вот что: привидения ведь всегда возвращаются на то же самое место, а этот дом все время путешествует.

– Быть может, есть еще какие-нибудь детали, на которые никто не обратил внимания. Где же то, что ты обещала показать?

Лиса подошла к буфету и достала потрепанную тетрадь.

– Все здесь, – заверила девушка. – Почитай, а я пока пойду на кухню.

Записи были бессистемные. Одни читались совсем легко, другие было трудно разобрать; однако на каждой странице отмечалось новое появление дома-призрака – с указанием числа, часа и места. Самые первые явления произошли в Коконат-Гроув, недалеко от квартирки, где Сесилия жила после переезда с Кубы. Последние были зарегистрированы в районе Корал-Гейблс, на границе с Малой Гаваной.

Журналистка уже собиралась записать имя первого свидетеля, но задержалась на дате: утро 1 января, пять месяцев спустя после ее приезда в Майами. Второе случилось неделей позже – 8 января. Следующее свидетельство датировалось 26 июля. А дальше шла запись от 13 августа. Девушка сопоставила эти даты и, несмотря на работающий кондиционер, почувствовала, как по спине стекает холодная капелька. Никто до нее не обращал на это внимания.

– Сколько тебе сахара в кофе?

– Почему ты не сказала мне о датах?

– О чем это ты?

– Даты, когда он являлся.

– Да зачем, ведь связной последовательности нет! Промежутки нерегулярные.

– Связь есть, – настаивала Сесилия. – Но дело тут не в промежутках.

Лиса молчала в ожидании услышать что-то невообразимое.

– Это национальные дни… Точнее сказать, скверные для нации дни.

– Как это? – Лиса присела на диван рядом с гостьей.

– 26 июля. Только не говори, что не знаешь, что произошло 26 июля.

– Как не знать! Штурм казарм Монкада.

– И даже хуже: то было началом всего, что случилось потом.

– А что насчет других дат?

– 1 января революция победила, 8 января повстанцы вошли в Гавану, 13 августа родился сама знаешь кто…

– Но есть и непонятные даты.

– Да ни одной.

– Да есть!

– Какие?

– 13 июля.

– Убийство беженцев на пароме «13 марта».

– 19 апреля.

– Разгром десанта на Плайя-Хирон.

– 16 апреля.

– Официальное провозглашение коммунизма на Кубе.

– 22 апреля.

– Трупы в грузовике.

Лиса пыталась вспомнить:

– Какие трупы?

– Их оставили задыхаться в закрытом грузовике. Это были военнопленные, взятые на Плайя-Хирон. Не многие помнят эту дату.

– А ты почему помнишь?

– Я брала интервью у выживших.

Лиса замолчала, до сих пор не понимая, что можно заключить, исходя из этого хронологического ряда.

– Это совершенно бессмысленно, – сказала наконец хозяйка магазина. – Какого дьявола дому, который появляется в несчастные для Кубы даты, понадобилось в Корал-Гейблс?

– Понятия не имею.

– Надо спросить у Геи.

– Почему?

– У нее есть опыт по части домов-призраков.

– Да, верно. Она говорила, что была в таком доме в Гаване. Ты знаешь, что с ней там происходило?

– Нет! – воскликнула Лиса, отводя взгляд.

Сесилия поняла, что девушка врет, но настаивать не стала.

– Я должна с ней поговорить.

– Одолжишь мне эту тетрадь?

– Уже уходишь? – удивилась Лиса.

– У меня вечером встреча.

– А как же кофе?

– В другой раз.

– Пожалуйста, не потеряй тетрадь. Сделай себе копию.

Сесилия еще не успела тронуться с места, а свет над дверью дома уже погас. По дороге домой девушка пыталась разобраться в сумятице неясных идей, стучавших в ее виски, но ей удалось только вызвать в памяти лица и ситуации, никак между собой не связанные. Прежде она не воспринимала свое газетное задание всерьез, но теперь все переменилось: дом-призрак из Майами оказался родом с Кубы.

 

Ураган без цели

Анхела смотрела с балкона на улицу. Утро встретило ее почти ледяным запахом, и ей сразу вспомнились тенистые склоны сьерры. Как далеко остались эти дни, когда девушка бегала по лесам, населенным бессмертными существами! Теперь, когда Анхела глядела вниз на прохожих, юность казалась ей воспоминанием о другой жизни. Да неужели она говорила с русалкой? Получила дар от печального позабытого бога? И если бы не назойливое присутствие Мартинико, она уверилась бы, что все это было сном. Два десятка лет – большой срок, особенно если живешь в чужой стране. Грудь Анхелы ныла от тоски, если доводилось слышать песни, приплывавшие с родины: «Грустные песни летят через море, горькое горе плачем кляну. Если услышишь тихие звуки, знай, что в разлуке я как в плену». Да, она тосковала по своему краю, по говору своих земляков, по безмятежной и вечной жизни предгорий, где не существует завтра, где есть только вчера и сегодня.

Родители Анхелы умерли там, в сьерре. Она обещала им вернуться, но так и не вернулась, и с тех пор тащила груз этого невыполненного обещания, точно тяжелый ветхий тюк.

К счастью, Хуанко оказался хорошим мужем. Чересчур вспыльчивым, это точно, – особенно после того, как унаследовал харчевню дядюшки Маноло… харчевню или погребок, как выражались соседи. Пока Анхела растила сына, Хуанко копил деньги в надежде завести единственное дело, которое его по-настоящему интересовало, – студию звукозаписи.

– Это безумие, – жаловалась Анхела Гуабине, рыжеволосой мулатке, что жила по соседству. – Можешь себе представить? Он едва сводит концы с концами, держа погребок в этом разнесчастном районе, а хочет еще помериться с этим гринго, у которого собачка.

Анхела имела в виду логотип фирмы «Victor Records», на котором были изображены граммофонная труба и собака.

Хуанко объяснял жене, почему так выгодно открыть студию звукозаписи в Гаване: музыкантам больше не придется ездить в Нью-Йорк. Но она и слышать не желала об этой безумной затее.

Женщина дошла до такой ненависти к гринго и его собачке, что Гуабина, знаток магии, предложила ей сглазить… не человека, а животное.

– Собака сдохнет – и беде конец, – уверяла она. – А хозяина потом самого кондрашка хватит. Видно же, как он любит эту псину, раз изображает на всех своих плакатах.

– Господи, я не хочу грех брать на душу за чью-то смерть, – отказывалась Анхела. – К тому же дело здесь не в несчастной зверюге, а в рекламе, которую поразвесили повсюду. Вот в чем проклятие!

– И здесь вы не правы, донья Анхела, ведь музыка – это благословение Божье, отдых в этой юдоли слез, глоточек вина, который нашу жизнь услаждает…

– А у меня от музыки только оскомина, Гуабина. И уж если откровенно, боюсь, что моего сына она сводит с ума.

– Пепито? Да что может свести с ума этого паренька? Он и так самый непоседливый человек на свете!

– А теперь и того пуще. Какая-то злая муха его укусила, и он сбрендил на этих мотивчиках, которые звучат всегда и всюду.

Анхела вздохнула. Пепито, ее родное сердце, вот уже несколько недель живет в ином мире. Все началось вскоре после его предрассветного возвращения домой: мальчик пришел пьяный, вися на плечах у друзей. Мать была на грани сердечного приступа, она грозилась запретить любые ночные вылазки, но сыночку было хоть бы хны. Хотя Анхела махала руками, как вентилятор, и едва не надавала сыну оплеух, по его хмельному лицу блуждала улыбка.

И неожиданно – впрочем, чего еще было ждать при таком переполохе! – из малюсенького облачка возник Мартинико и тут же запрыгнул на посудный шкаф. С Анхелой случилась истерика, и это еще пуще раззадорило Мартинико. Мебель в мастерской пустилась в пляс, женщина кричала на обоих – на сына и на домового, пока наконец из спальни не выбежал перепуганный Хуанко.

– Мальчик стал мужчиной, – заключил он, узнав о первой причине неразберихи, хотя и не догадываясь о второй. – То, что он явился домой слегка навеселе, – это нормально. Пойдем-ка спать…

– Слегка навеселе?! – завопила Анхела, позабыв о времени и соседях. – Да он пьян в стельку!

– Так или иначе, он уже совершеннолетний.

– И что с того?

– Оставь парня в покое, – сказал Хуанко тоном, которым пользовался очень редко и который исключал всякие возражения. – Пошли спать.

Они так и поступили, прежде уложив сына и оставив несчастного домового без публики.

На следующий день Пепито проснулся и сразу же на целый час залез в душ – Анхела была вынуждена кричать, расспрашивая, что с ним. Парень вышел из ванной с невозмутимым видом и ушел, не позавтракав (небывалый поступок для человека, который ни за что не брался, не уничтожив сперва чашку кофе с молоком, полкраюхи хлеба с маслом и яичницу из трех яиц с ветчиной), оставив после себя облако одеколона, от которого у матери закружилась голова.

– У парня каникулы, – меланхолично отвечал Хуанко, когда Анхела жаловалась на позднее возвращение сына. – Вернется в университет – у него не будет времени даже сопли подтереть.

Однако до начала учебы оставалось еще два месяца, и молодой человек часами простаивал под душем, голося почем зря: «О тебе я пою и страдаю, для тебя вся моя любовь, для тебя, дорогая Мерседес, ах, зачем же ты пьешь мою кровь!» Была и еще одна песня, приводившая Анхелу в ярость своим жалостливым, забубенным тоном: «Не плачь по ней, не плачь, она была злодейка, не плачь по ней, могильщик…»

Теперь Анхела ненавидела гринго с собачкой пуще прежнего. Она была уверена, что это граммофонное воинство, вопившее на каждом углу, всех превратит в безумцев. Ее сын оказался в числе первых жертв, и ее очередь, несомненно, тоже скоро подойдет. Как может ей нравиться музыка, если она теперь слушает песни по принуждению, а не для удовольствия? В последние годы зараза этих бродячих трубадуров и адских автоматов, глотателей монет, заполонила город, словно библейская казнь.

– Проблема твоего Пепе заключается не в музыке, – перебила ее Гуабина однажды вечером, когда подруга завела свое всегдашнее нытье. – Здесь работают более мощные силы.

Анхела осеклась на полуслове. Каждый раз, когда соседка начинала прорицать таким вот тоном, дело пахло новым откровением.

– Не в музыке?

– Тут не обошлось без юбки.

– Женщина?

– Женщина, и не из приличных.

Сердце Анхелы подпрыгнуло в груди.

– Откуда ты знаешь?

– Не забывай, у меня тоже свой Мартинико имеется, – ответила мулатка.

Кроме мужа и сына, Анхела рассказала про существование домового только Гуабине. Хуанко, на глазах которого творились действительно странные вещи, допускал присутствие Мартинико, но сам никогда с ним не общался. А сын насмехался над рассказами матери, именуя их предрассудками. Только Гуабина приняла факт наличия домового без криков и изумления, как еще одно жизненное обстоятельство. Анхела открылась ей в тот же вечер, когда подруга рассказала про бессловесного духа, который является ей, если близится какое-нибудь несчастье.

– Женщина… – повторила Анхела, силясь свыкнуться с новой мыслью: ее сын больше не мальчишка, ее сын может влюбиться, может жениться и уехать куда-нибудь далеко. – Ты уверена?

Гуабина посмотрела в угол комнаты.

– Да, – подтвердила она.

И Анхела поняла, что ответ исходит от существа, для нее невидимого.

Леонардо вышел из дому раньше обычного. Двери на его пути раскрывались, точно шкатулки в подарочной лавке: бордели по всему кварталу готовились к приему клиентов.

Когда он дошел до дома доньи Сеси, дверь уже была открыта.

– Входи, – пригласила сама хозяйка в накинутом на плечи черном боа, с которым она никогда не расставалась. – Я предупрежу девочек.

Леонардо придержал Сесилию за локоть:

– Ты знаешь, к кому я пришел. Предупреди только ее.

– Не знаю, захочет ли она тебя сегодня принять.

Леонардо посмотрел на Сесилию с омерзением и спросил сам себя, как эта женщина когда-то могла ему нравиться. Конечно, это было совсем другое время: тогда его кровь просто бурлила в венах, так что было почти не до размышлений. Но теперь Леонардо видел перед собой руины той женщины, которая когда-то была одной из первых городских красавиц: размалеванная старуха, силящаяся скрыть дрожание рук с помощью высокомерных жестов времен своей молодости.

– Я пришел, потому что она пообещала мне этот вечер.

Сесилия освободилась от хватки посетителя.

– Обещание Мерседес – еще не гарантия, – предупредила она, поправляя боа. – Она куда капризнее своей покойной матери, да хранит Господь ее душу.

Леонардо саркастически ухмыльнулся:

– Ее душу? Сомневаюсь, что у Господа есть место для таких, как вы.

Сесилия вперила в мужчину огненный взгляд.

– Ты прав, – ответила она. – Мы уж точно закончим в том же самом месте, куда отправляются такие, как ты.

Леонардо собирался подобрать достойный ответ, но только пожал плечами. Воспоминания о девушке захватили все его помыслы. Он впервые увидел Мерседес, когда еще была жива ее мать. Каридад лишила его разума в ту самую ночь, когда отдалась ему, вся обмазанная медом. В то время Мерседес была только девчушкой, которая выходила из материнской спальни – порой в полусне, – когда он навещал свою возлюбленную; и Леонардо никогда не смотрел на нее другими глазами, пока Каридад не погибла при пожаре, который чуть не уничтожил все заведение. Но и тогда Леонардо не сразу обратил на нее внимание. Он почти позабыл о ее существовании, потому что перестал приходить в этот дом. А когда два года спустя он все-таки вернулся, то приходил редко и всегда на заре, так что даже не пересекался с девушкой.

– Она говорит, что не может принять тебя сегодня. – Голос доньи Сесилии, прозвучавший за спиной, развеял чары.

– Но она мне сказала…

– Она не то что вовсе не примет тебя этой ночью, просто сейчас она занята.

Леонардо уселся на диван и закурил.

Несколько месяцев назад приятель уговорил его сходить в бордель, хотя на дворе был еще день.

– Доньи Сесилии нету, – объявила им девушка с золотистой кожей, открывшая дверь. – Но, если желаете, можете обождать.

На девушке был ночной халатик, не скрывавший соблазнительных форм. Леонардо смотрел вслед незнакомке, пока она не исчезла за одной из дверей в коридоре. Он как будто где-то ее видел – алкоголь, притупивший все чувства, не давал вспомнить, где именно. Только через несколько часов, когда Леонардо вышел из другой комнаты и увидел девушку при свете фонарей в патио, сердце его сумело совершить прыжок в прошлое. Эта девчонка была отражением своей покойной матери, но отражением с более светлой кожей и с ангельским лицом. Было уже поздно, и Леонардо не мог задерживаться в борделе, однако на следующий вечер он явился снова и попросился к ней.

– Любовничек хочет воскресить былую страсть, – насмешливо прокомментировала донья Сеси. – Матери уже нет, зато осталась дочка… которая, кстати сказать, влечет к себе еще больше.

– Хватит болтать, разыщи ее.

– Мне очень жаль, но Мерседес кое с кем занята.

– Я подожду.

– Не тешь себя иллюзиями. Сегодня у нее Онолорио.

– Кто-кто?

– Ее покровитель, ее первый мужчина… когда он приходит, девочка в полном его распоряжении.

– Такое разрешается только хозяину… – возмущенно начал Леонардо, но осекся, взглянув на лицо Сесилии. – Что такое?

– Он и есть ее хозяин.

– Что ты имеешь в виду?

– Он ее купил.

– Как это?

– А на что, как ты думаешь, я отстроила дом после пожара? У дона Онолорио давно уже слюнки текли при виде этой девочки, но мать такого ни за что на свете не допустила бы. Когда Каридад умерла, Онолорио предложил мне кучу денег, чтобы я позволила ему «покровительствовать» девочке. Мне оставалось только согласиться.

– Ты отдала ему ребенка?

– Она была уже не ребенок, и потом, Мерседес сама пришла в восторг от этого предложения. Она всегда казалась мне одержимой…

– Эта девочка? – перебил Леонардо, вспоминая ее лицо. – Не может быть.

– Я просто тебя предупреждаю.

Леонардо ушел под утро, так и не увидев девушку. Однако вернулся на следующий день, и на второй, и на третий. В конце концов около полуночи он увидел Мерседес, выходящую из спальни с мужчиной. Это был мулат с примесью китайской крови в безупречном костюме из белого тика. Мерседес подарила ему прощальный поцелуй и вернулась к себе, оставив дверь полуоткрытой. Мулат поравнялся с Леонардо.

– Знаю-знаю, ты запал на мою бабу, – бросил он. – Многим мужчинам надоедает ждать, и они находят других, а ты не отступаешься.

– Да кто тебе сказал?

– Не имеет значения. Сегодня ночью ты сможешь с ней встретиться, но веди себя аккуратно, не будь грубияном.

Оборвав разговор на полуслове, мулат вышел на улицу, где к нему присоединился мужчина мускулистого сложения, как видно ожидавший возле двери.

– Твоя пассия освободилась, – объявила донья Сеси.

– Старая сплетница! – выкрикнул Леонардо. – Ты не должна была всем разбалтывать, к кому я прихожу.

– Не я распространяю эти сведения. У Онолорио есть собственные методы, чтобы быть в курсе происходящего, особенно если это касается его пассии.

В этот момент из темного коридора выскочил другой мужчина, совсем молоденький. Он столкнулся с Леонардо – да так, что чуть не сшиб его с ног.

– Добрый вечер, – смущенно произнес юноша. – Меня зовут Хосе, но друзья называют меня Пепе…

Молодой человек был заметно пьян.

– Кабальеро, прошу прощения, – вмешался другой юноша, пытаясь вытащить своего друга на улицу. – Мы не хотели вас беспокоить.

Леонардо позволил им уйти, ему не терпелось совершить то, что он так долго откладывал.

– Цену обсудим потом, – шепотом бросил он хозяйке публичного дома и шагнул в приоткрытую дверь.

Мерседес никогда не воспринимала мужчин иначе, как зверьков, существующих для исполнения ее желаний. Другие женщины наряжались, чтобы их привлечь, однако эта девушка полагала, что мужчины сами должны покупать ей платья и украшения. Никто не сказал ей, что такая система ценностей неправильна; да и сама она об этом не заговаривала, считая такое положение естественным.

Мерседес не знала, в какой момент сложились ее представления. После детского обморока в голове у нее что-то переменилось. Но это заметила только Сесилия. Она поняла, что совершила ошибку, пытаясь вернуть малышку к жизни с помощью ритуального меда, но сделанного было не поправить.

Первое, что отметила хозяйка борделя, – это взгляды, которые девочка устремляла на мужчин. Несколько раз она заставала Мерседес подглядывающей за другими проститутками, принимавшими клиентов, а после этого девочка извивалась, завернувшись в простыни на постели. Вскоре такое поведение перестало быть тайной и сделалось предметом сплетен. Мерседес красила губы кофейной жижей, сыпала сахар на веки, чтобы они блестели в красном свете фонарей, и гуляла по коридорам голышом, укрытая только платком из золотистого шелка. Из всего этого Сесилия заключила, что дух Ошун превратил ее в дьяволицу.

Но главная проблема заключалась в том, что девочка была уже не совсем девочкой. Когда ей было пятнадцать, матери приходилось заставлять ее одеваться. И мало того, Каридад еще должна была отгонять клиентов, предлагавших за ее дочь деньги. Самым опасным из всех был Онолорио. Сесилия ощущала опасность всякий раз, когда мулат заявлялся в дом в сопровождении своих мерзостных телохранителей.

Смерть, настигшая Каридад два года спустя, явилась даром небес. Хотя пожар уничтожил почти весь дом, донья Сесилия узрела райские кущи, когда Онолорио предложил ей в два раза больше денег, чем стоил ремонт, если она предоставит ему пожизненные права на девочку. Богач, понятное дело, не собирался ее покупать. Он просто желал обеспечить себе право выбора и неограниченный доступ в спальню Мерседес, когда бы ему ни захотелось ее увидеть.

Сесилия согласилась без колебаний. Девушке, определенно, не терпелось выйти в жизнь… и она непременно сделала бы это рано или поздно – теперь, когда ее мать умерла. Согласно договору, Мерседес не получала денег за визиты Онолорио, однако мулат здорово втюрился, и она делала с ним все, что хотела.

Очень скоро мужчины превратились для Мерседес в средство исполнения капризов и усмирения того жара, который снедал ее денно и нощно. Ни один из них не пробудил в девушке ничего, кроме зова плоти. Ни Онолорио, который в первые месяцы почти не отлучался с ее ложа, ни все те, кто был потом, включая и Леонардо, этого сеньорито, который всегда дарил подарки.

Визиты Онолорио, в последнее время случавшиеся все реже, снова участились с появлением Леонардо. Девушка подозревала, что двое мужчин ведут за нее молчаливую битву. Онолорио предложил своей подруге уйти из борделя, но она отказалась. Ей нравилась эта жизнь и этот дом, и она не собиралась подчиняться воле единственного мужчины, который, быть может, получив ее в собственность, станет хуже к ней относиться. Однако такое существование не могло продолжаться долго.

Первый звоночек прозвучал неожиданно и смутно, это было похоже на сон, который потом легко спутать с реальностью. Вышло так, что это событие совпало с первым приходом Леонардо.

В то утро, когда почти все клиенты разошлись, случилось лунное затмение. Мерседес не знала, что это затмение. Она просто услышала визготню во дворе: женщины кричали, что луна темнеет и наступает конец света. Но когда Мерседес вышла посмотреть, то не обнаружила ничего особенного. Луна как луна, только кусочка не хватает. Несколько молодых людей, по виду студентов, пытались успокоить женщин. Этот переполох быстро наскучил красавице, и она вернулась к себе.

Мерседес так и не узнала, то ли это затмение разрубило магические цепи, то ли в ту ночь приключилось еще какое-нибудь событие.

Когда девушка шла в спальню, рядом с ней возникло какое-то существо, на лице его был странный отпечаток, манивший сильнее, чем дух Ошун. Мерседес не восприняла эту фигуру как мужскую – хотя это и был мужчина – из-за сумеречного взгляда. Существо вперило глаза в девушку, но это было совсем не так, как пялились на нее другие мужчины. И ее внутренний демон – тот суккуб, что проник в нее, когда мед богини увлажнил ее губы, – в ярости отступил перед кротостью этого лика. Демон изо всех сил вцепился в прекрасное тело, в котором обитал многие годы, отказываясь его покинуть. Девушка боролась с этой силой, почти что теряя сознание, и пелена как будто упала с глаз. На одно мгновение мир показался ей иным. Мерседес раз за разом стряхивала с себя эту чужую волю, которая привязывала ее к миру без света и без надежды; однако в конце концов девушка снова отдалась владевшему ею темному существу и прошла мимо кроткого лика, холодная и бесстрастная, как если бы его и не существовало.

Пепе посмеивался над предрассудками матери, но только на людях. Юноша унаследовал ее шестое чувство, которое, хотя и не позволяло видеть призраков, все-таки посылало ему знаки. Но были они всегда неявными и смутными. Много лет спустя он призадумается над этим, вспоминая события, переменившие его жизнь в тот вечер, когда Фермин и Панчо пригласили его в театр «Альбису». Сарсуэла была посвящена былым победам испанского воинства над отрядами мамби, и, хотя Республика уже много лет как победила, молодой человек всем телом ощущал, как льется кубинская кровь. И не важно, что сам он был сыном испанцев. Пепе родился на острове и считал себя кубинцем.

В антракте Фермин и Панчо обратили внимание на хмурое лицо друга.

– Не принимай это слишком всерьез, – шепнул Фермин. – Все это давно стало историей.

– Но это до сих пор здесь, – ответил Пепе, притронувшись к виску.

– Веселей, приятель, – подбодрил Панчо. – Смотри, дамочки вокруг тебя так и вьются.

Хосе только пожал плечами.

– Верно сказано: Бог дает платок тому, у кого нет носа, – вздохнул Панчо.

После представления друзья позвали Пепе ужинать. А ведь мать просила: «Не задерживайся!»

Но он не только пришел очень поздно, но еще и вдрабадан пьяный, и доставили его друзья, которые находились почти в том же состоянии. Быть может, если бы Пепе сразу рассказал, что произошло, Анхела не стала бы так кипятиться: ее сыночек просто-напросто влюбился. Однако влюбленность – это дело довольно хладнокровное, почти что спокойное в сравнении с тем, что испытывал сейчас юноша.

После ужина друзья отправились пропустить по глоточку. Четырех глоточков хватило, чтобы юный Хосе, который до этого никогда не пил, возжелал познакомиться со всеми, кто находился поблизости. Мир оказался полон милых прекрасных людей – а прежде он этого не замечал.

В десять часов – Пепе сам не знал, как так получилось, – он в компании друзей брел по незнакомому району. На заплетающихся ногах они вошли в какой-то дом. Пепе сразу же обратил внимание на кабальеро, беседующего с мумией. Мумия была не мертвая – и это было в порядке вещей. Она улыбалась и от этого еще сильнее морщинилась. Внутри было очень темно, только красные лампочки наполняли двор тенями. Молодой человек подошел поближе, чтобы лучше видеть. Кабальеро показался ему человеком почтеннейшим, достойным занять место среди его лучших друзей. Несмотря на недовольную гримасу, исказившую его лицо, Пепе ощутил необоримое желание завоевать симпатию кабальеро.

– Добрый вечер, – сказал он, протягивая руку. – Меня зовут Хосе, но друзья называют меня Пепе…

Незнакомец замолчал и взглянул на парня.

– Кабальеро, прошу прощения. – Это подоспел Фермин. – Мы не хотели вас беспокоить.

И подхватил друга под руку, чтобы оттащить подальше.

– Если собираешься здесь остаться, лучше закрой рот, – прошептал Фермин. – Из-за тебя мы можем вляпаться в историю.

Но Хосе был не в том состоянии, чтобы решать, оставаться ему или идти домой. Так что Фермин и Панчо поручили его одной из женщин, а сами пошли к другим.

– Меня зовут Хосе, – повторил молодой человек, когда проститутка укладывала его на кровать. – Но друзья называют меня Пепе…

И тотчас закрыл глаза, продолжая нести околесицу. Женщина поняла, что ждать от парня нечего, но, поскольку он уже заплатил, просто позволила ему поспать.

Пепе проснулся через час из-за переполоха снаружи. Голова болела не сильно, но перед глазами все кружилось. Юноша доплелся до лохани с водой и умылся. Шатаясь, открыл дверь. Предутренний холодок его слегка взбодрил. Где он? Перед ним был двор, освещенный красными фонарями. Пепе прислонился к стене, силясь представить, где он мог оказаться.

И в этот момент он увидел ее. Ангел. Существо, которое Господь послал ему, чтобы привести в истинную обитель, какой бы она ни была. Пепе был поражен изяществом этого лица, но в первую очередь – глазами: мимо проходила одалиска, сказочная волшебница… Существо остановилось, с удивлением его изучая. Пепе увидел крылья за спиной – они колыхались медленно, словно в воде. Невероятно! Это, должно быть, русалка – такая же, как та, что говорила с его матушкой еще до его рождения.

Однако чудо длилось недолго. Нимфа отвела глаза, как будто пораженная давней болью, взгляд снова сделался холодным, и она прошла дальше. Только теперь Хосе понял, что это были не крылья, а почти прозрачная рубашка, которую ночной ветер развевал за ее спиной.

Спустя полчаса, когда вернулись друзья, юноша был пьянее, чем прежде, – он успел выпить несколько рюмок рома, которые выставила ему мумия.

Мерседес могла о нем позабыть, но существо с сумеречным взглядом явилось вновь. И с необычным подарком: розы и трио трубадуров, которые впервые в истории борделя исполнили в патио серенаду. И демон, вселившийся в Мерседес, был так сконфужен этими почестями, что на несколько часов покинул ее тело; этого оказалось достаточно, чтобы девушка смогла переговорить с Хосе, узнать, кто он таков и из какой таинственной вселенной возник этот мужчина, так непохожий на других.

Хосе рассказал ей о своих мечтах, о мыслях, роившихся в голове; о фантастических видениях – вроде тех, что возникают в миг любовного экстаза, когда человек превращается в самое загадочное из созданий… Она слушала его как зачарованная и тоже поведала о своих мечтах – совсем не таких, какие она лелеяла до этого часа: они приходили из какого-то доселе неведомого уголка.

Мерседес вернулась в свое детство, в то время, когда родители качали ее в колыбельке, когда донья Сеси дюжинами кусков заказывала мыло у ее отца, еще живого. Хосе с ней разговаривал, и она превращалась в маленькую девочку. Рядом с этим юношей обращались в дым все клиенты с их угрюмыми взглядами, все шуточки товарок, все запахи публичного дома. Она была счастлива, и счастлива по-новому, до тех пор, пока Хосе не ушел, снова оставив ее в обществе смертных и демонов. Да не сон ли это был?

В ту ночь к ней приходил Леонардо. И Онолорио. Но во время этих визитов Мерседес отсутствовала в теле, смотрела в никуда, и ожерелье, купленное Онолорио, не вызвало у нее никакого интереса… И мулат это отметил.

Без ведома девушки он приказал телохранителям занять пост возле публичного дома. И хотя Леонардо им не встретился, Онолорио заподозрил, что настроение его возлюбленной зависит от поведения этого хлыща. С этой проблемой следовало разобраться раз и навсегда. Одно дело – что этот придурочный с ней спит, и совсем другое – что она продолжает о нем думать, когда приходит хозяин. Все имеет свой предел, и мулат решил его положить.

Он дважды говорил с Леонардо, но тот не понимал, о чем идет речь. Онолорио разговорами не ограничился. Чтобы во всем разобраться, он велел караулить с четырех вечера, когда клиенты только начинают приходить.

По счастью, Хосе среди них не оказалось. Юноша решил навещать Мерседес днем, когда она не выглядела уставшей, когда в доме почти никого не бывало, – а ночи он станет посвящать воспоминаниям о возлюбленной.

История с серенадами быстро достигла ушей Онолорио. Каждый вечер один трубадур – или сразу двое – вставал под окно Мерседес и исполнял болеро. В первую неделю Онолорио попробовал выяснить имя заказчика. Во вторую – его громилы сломали гитары о головы несчастных певцов. На третью – мулат растоптал три букета роз – без имени отправителя, но с указанием адресата, – которые посыльный доставил донье Сесилии. В четвертую – он пригрозил избить Мерседес, если та не назовет имя своего поклонника. В пятую неделю, когда Пепе после полудня зашел в бордель, девушка встретила его с подбитым глазом.

– Собирай вещи, – сказал Хосе. – Мы уходим отсюда.

– Нет, – ответил голос демона. – Я не хочу.

Взгляд юноши причинил ей такую боль, что Мерседес впервые в жизни смягчила свои слова:

– Твои родители меня не примут.

– Если я тебя принимаю, то и они поступят так же.

Девушка боролась с духом, поработившим ее волю.

– Онолорио будет нас искать, – упиралась она. – Он нас убьет.

Хосе ответил коротким поцелуем в губы, и посрамленный демон отступил.

– Доверься мне.

Мерседес, охваченная смертной тоской, покорно кивнула.

– Давай собирайся, – распорядился Хосе. – Жди меня возле задней двери и не тревожься, если я немного задержусь.

Юноша сказал так, потому что, прежде чем дело дойдет до чемоданов, он должен был встретиться с родителями.

Гуабина протянула стакан холодной воды, и Анхела, всхлипывая, выпила все до капли. Пепе уже рассказал ей, и теперь бедняжка и думать боялась, что случится, когда узнает муж. Привести в дом проститутку! Как только такое могло случиться? Благовоспитанный юноша, в университете учится… И как Господь такое попускает?

Гуабина присела рядом, не в силах успокоить подругу. Она даже и не пыталась. В первую очередь потому, что в углу, где стояли святые, возник тот самый дух, который предупреждал мулатку об опасностях. Женщина онемела от страха. Вон он, как обычно, сгорбился в ожидании. Что-то случится, если только она не примет свои меры.

Женщина подошла к белой миске Оббы, а Обба – это одна из трех богинь смерти, извечная врагиня Ошун. Только она могла помочь отобрать у духа его жертву.

Гуабина встала перед миской, перетряхнула камушки на дне и прочла молитву католическим и африканским святым, находившимся в алтаре. Анхела смотрела на соседку со своего места, вложив всю надежду в способности ясновидящей мулатки. Перестук камней разнесся по комнате и запрыгал по стенам, точно безумный прерывистый смех.

Прошел уже час после ухода Пепе. Быть может, он отказался от своей идеи. Какому нормальному мужчине взбредет в голову ввести в родительский дом проститутку? Нет, Хосе не такой, как все. Мерседес не сомневалась в его возвращении. Видимо, его что-то задержало по дороге. Мерседес была чересчур взбудоражена, чтобы сидеть в комнате; она потащила два своих чемодана по коридору к задней двери. И уже возвращалась за третьим, как вдруг ей заломили руку за спину. Девушка упала на колени.

– Интересно, куда это ты собралась. – Онолорио приблизил к ее лицу нож. – Ни одна женщина – слушай внимательно! – ни одна меня не бросала. И ты не станешь первой.

Мулат схватил ее за волосы и дернул с такой силой, что Мерседес закричала, чувствуя, как хрустят ее шейные позвонки.

– Оставь ее! – Голос раздался со двора.

Краем глаза, поскольку головы было не повернуть, девушка увидела Леонардо.

– Если не уймешься, я вызову полицию.

– Ну вот, теперь все ясно! – заметил Онолорио, не отпуская свою жертву, держа нож у ее живота. – Голубки́, стало быть, собрались улепетнуть.

Мерседес принялась молиться, чтобы Хосе не пришел в этот момент.

– Не знаю, о чем это ты говоришь, – отвечал Леонардо, – но ты отдашь мне эту женщину прямо сейчас, иначе угодишь в тюрягу.

– Отдам-отдам… когда покончу с ней.

Мерседес почувствовала холодную сталь на своем боку. В ужасе осознав, что ей больше нечего терять, кроме жизни, которая уже начинала ее покидать, она что было силы двинула локтем мулату между ребер, и тот, застигнутый врасплох, разжал хватку.

Подчиняясь инстинкту выживания – скорее, чем борьбе за самку, – Леонардо бросился на соперника. Мужчины сцепились в яростной схватке, за которой Мерседес, находившаяся на грани обморока, следить не могла. Пока девушка пыталась унять кровотечение, что-то рвалось прочь из ее раны, как будто вытекая вместе с кровью. Нечто, не являвшееся ее душой, неохотно покидало ее тело. В глазах у раненой помутилось. Она слышала крики – пронзительные перепуганные женские вопли, но мир уже вертелся вокруг так быстро, что Мерседес осела на пол, с облегчением обнаружив место, с которого некуда больше падать.

Еще только приближаясь к дому, Хосе уже знал: случилось что-то страшное. Женщины истерично вопили на улице, повсюду сновали полицейские.

Когда он вошел, ему пришлось опереться о стену. Двое мужчин истекали кровью посреди двора. Один из них, лицо которого было юноше знакомо, лежал неподвижно. Другой, мулат со злым лицом, еще пытался ползти, но Хосе понял, что долго он не протянет.

В какой-то момент двор опустел. Женщины продолжали голосить на улице, а полицейские отправились за подмогой. Хосе подбежал к единственному человеку, который его здесь интересовал. Мерседес дышала часто, но ровно.

– Боже мой, что тут было? – пробормотал юноша, не надеясь услышать ответ.

С другой стороны двора до него донесся свистящий шепот мулата.

– Если я сейчас помру, – шипел он, обращаясь к Мерседес, хотя она и не могла его слышать, – то, клянусь, с того света отомщу всем шлюхам. Не будет им покоя ни здесь, ни в преисподней.

Умирающий склонил голову, сблеванул кровью и замер, уткнувшись носом в цементный пол.

– Хосе! – позвала Мерседес, чувствуя, как нарастает теплая волна в груди. В эту минуту девушка поняла, что холод, обитавший в ней много лет, окончательно покинул ее вместе с кровью из раны.

Гуабина молилась, пощелкивая камушками Оббы. Анхела уснула, словно ворожба лишила ее сил. И вдруг мулатка перестала молиться. Она услышала шум за спиной – какой-то гортанный звук или тихий шелест, какой издает лист бумаги на ветру. Гуабина обернулась и встретилась лицом к лицу с духом, подателем дурных вестей. Вот он сидит, как всегда сгорбившись, – немой индеец, покрытый шрамами, убитый несколько веков назад, душа которого осталась прикованной к этому кварталу по никому не известным причинам. Дух трясся, словно под порывами урагана, и Гуабина поняла, что он явился ей в последний раз. Явился, чтобы сообщить о великой опасности, которая уже миновала. Женщина облегченно вздохнула и отвернулась, чтобы разбудить Анхелу, но прежде попрощалась с мерцающим силуэтом.

И действительно, она больше никогда его не видела, однако это был не последний случай появления сгорбленного индейца в этом городе.

 

Не пытай меня про печали

Дождь лил как из ведра, когда она парковалась возле домика Геи. Было всего пять вечера, но непогода сожрала весь оставшийся свет, и казалось, что ночь уже наступила.

Внутри, в теплой уютной гостиной, Цирцея и Полифем спали рядом на большой подушке, которую хозяйка положила рядом с диваном. Кошачий храп был слышен даже в шуме дождя, мягко стучавшего по деревянной крыше. Гея разлила чай и открыла коробку печенья.

– В такую погоду моей бабушке нравилось варить шоколад, – заметила хозяйка. – По крайней мере, она всегда говорила про шоколад, когда надвигался циклон. Но поскольку шоколадом в моем детстве давно уже никто не занимался, мы жарили хлеб на оливковом масле и ели под шум дождя.

Сесилия вспомнила, что ее бабушка Дельфина тоже любила поговорить о шоколаде под шум ливня. Однако сама она принадлежала к тому же поколению, что и Гея, так что ее бабушка тоже не могла предложить внучке достославный напиток.

– Что ты думаешь о тех датах? – спросила журналистка, глотнув чаю.

– То же, что и ты: это не случайность. У нас есть восемь дат, и все они отмечают печальные события в истории Кубы. Некоторые даты повторяются. Чтобы разобраться, почему дом появляется именно в это время, я расспросила бы жильцов.

– Почему?

– Потому что дом – это символ. Я же тебе говорила: здания-призраки отражают кусочки души какого-нибудь места.

– Но какого? Майами или Кубы? Ведь этот дом появляется в одном месте, но в определенные даты, которые связаны с другим…

– Вот поэтому мы и должны выяснить, кто в нем живет. Обычно ведь с места на место перебираются люди. Мне кажется, что дом подчиняется безотчетным желаниям своих обитателей. Вот какую связь нам нужно искать – людей. Кем они были? Что делали? Что или кого потеряли в эти дни или в результате тех событий?

– Они могли приходиться родней любому из кубинцев, живущих в Майами, – предположила Сесилия, выжимая лимон в чашку.

– А ты не думала, что они могут оказаться известными людьми? Актерами, певцами, политиками… Людьми-символами.

Сесилия покачала головой:

– Не думаю. Ведь их никто не узнал. Судя по записям, это вполне обычные люди.

Полифем мурчал уже у ног хозяйки. Во сне он скатился с подушки, и Цирцея теперь разлеглась там одна, пузом кверху.

– И есть кое-что еще, чем ты могла бы заняться, – добавила Гея, видя, что гостья собирается уходить. – Отметь места появлений на карте. Кто знает, быть может, это наведет тебя на новый след?

– Даже не знаю, продолжать мне это дело или уже хватит. Я готова закончить статью в любой момент.

Гея проводила ее до двери.

– Сесилия, признай, что тебя интересует уже не статья, а загадка дома. Ты не должна себя ограничивать.

Женщины посмотрели друг другу в глаза.

– Ладно, в другой раз расскажу, – скороговоркой пообещала Сесилия и пошла по тропинке.

Но уехала она не сразу. Сидя в машине без света, журналистка осматривала окрестности. Гея права. Ее интерес к загадке уже вышел за рамки статьи. Дом-призрак сделался ее Граалем. А еще – средостением грусти, ведь девушка как будто предощущала боль этих душ, запертых внутри. Ей не было нужды видеть дом, чтобы обнаружить следы тоски, царившей в местах его появления. И атмосферу ностальгии, близкой к печали, которая оставалась и после исчезновения дома.

Девушка вспомнила о Роберто. Что бы он подумал об этой истории? Она и хотела бы рассказать ему о доме, но Роберто всячески избегал этой темы. Каждый раз, когда Сесилия пыталась приоткрыть ему свой мир, он вспоминал про срочный звонок или какое-нибудь заседание или предлагал сходить в клуб. Казалось, у них есть только одно пространство сосуществования – их чувства. Сесилия начинала задыхаться, как будто угодила в ловушку, хотя сама не знала почему и зачем. Роберто тоже держался отчужденно, на расстоянии.

Сесилия решила заехать в агентство. Он говорил, что будет там до восьми. Девушка застала Роберто в салоне спортивных моделей.

– Мне нужно кое-что тебе рассказать, – объявила она.

– Пойдем в кабинет.

Уже по пути Сесилия начала рассказывать о доме, о его появлениях и о своих интервью.

– Давай чего-нибудь выпьем, – предложил Роберто.

– Опять?!

– Что – опять?

– Всякий раз, когда мне хочется поговорить о своих делах, ты меняешь тему.

– Неправда.

– Я два раза пыталась рассказать тебе про дом.

– Меня не интересуют призраки.

– Это часть моей работы.

– Ну уж нет! Ты – это ты, а твоя работа – это совсем другое. Говори о себе, и я буду слушать.

– Моя работа – это часть меня.

Роберто ответил, помолчав:

– Я не хочу говорить о том, чего не существует.

– Дома, быть может, и нет, но есть те, кто его видел. Тебе не интересно узнать почему?

– Потому что всегда есть люди, готовые поверить во что угодно, вместо того чтобы заниматься реальными делами.

Взгляд девушки окрасился болью.

– Сеси, я хочу быть искренним с тобою…

Вместо того чтобы встать и уйти, Сесилия осталась сидеть и слушала его в течение получаса. Роберто признался, что весь этот мир призраков, аур и предсказаний его пугает. Или даже раздражает. Сесилия не поняла. Она всегда полагала, что незримое приносит утешение; для нее это был целый арсенал новых сил в ситуации, когда действительность становилась слишком уж тягостной или страшной. А его подобные вопросы наполняли неуверенностью. Роберто закончил тем, что объявил все эти истории идиотизмом, и верить в них могут только такие же идиоты. И тогда девушке стало по-настоящему больно.

Они снова встретились три дня спустя… и снова разбежались. Сесилия вспомнила гексаграмму из «И Цзин», которая выпала в тот вечер, когда она решилась позвонить Роберто. Она открыла заложенную страницу и обнаружила в разделе «Другие линии» девятку, которая выпала ей на третьей линии и которую она в прошлый раз оставила без внимания. Текст гласил:

«Беспрестанные упорные размышления ни к чему вас не приведут, поскольку ослабят вашу способность принимать решения. Как только вопрос должным образом изучен, следует принимать решение и действовать. Долгие мудрствования и колебания раз за разом приводят к мнительности и, как следствие, к самобичеванию, ведь человек начинает считать себя неспособным на поступок».

Именно так. Она снова и снова возвращалась к делу, с которым давно должна была покончить. Да, конечно, она ошиблась, но это запоздалое признание ее не утешило.

С этого дня Сесилия перестала краситься, перестала есть и даже выходить из дому – кроме как в редакцию. В таком виде ее и застала Лиса – лежащей на диване в окружении чашек с липовым отваром. Лиса зашла вечером, чтобы рассказать о новом свидетельстве, которое она только что записала. Против всех ожиданий, Сесилия не выказала никакого энтузиазма. Ее чувства к Роберто отодвинули на второй план историю с домом.

– Это вредно для здоровья, – объявила Лиса, как только разобралась в ситуации. – Поехали со мной.

– Я ничего снаружи не забыла.

– А это мы еще посмотрим. Одевайся!

– Зачем?

– Хочу сходить с тобой в одно местечко.

Только на полпути Лиса открыла, что они едут в город Хайалиа, к гадалке. Эта женщина покупала свои принадлежности в магазине Лисы, а посетители салона, получившие совет к ней обратиться, потом рассказывали о ней чудеса.

– И не вздумай жаловаться! – добавила Лиса. – Благодаря мне ты получишь консультацию бесплатно.

Недовольная, но исполненная решимости вынести испытание до конца, Сесилия откинулась на спинку сиденья. Она как будто попала на представление в театр.

– Я тебя подожду, – шепнула Лиса, позвонив в дверь.

Сесилия ничего не ответила, однако по ее скептицизму был нанесен серьезный удар, когда гадалка, перетасовав карты и попросив девушку разделить колоду на три части, развернула первый веер и спросила:

– Кто такой Роберто?

Сесилия подскочила на стуле.

– Мой бывший парень, – пролепетала она. – Наши отношения закончились.

– Но ты все еще в них, – возразила прорицательница. – А еще здесь замешана какая-то рыжая женщина. Она его приворожила, потому что до сих пор влюблена. Она ему звонит, она его не отпускает.

Сесилия не верила своим ушам. Роберто рассказывал ей о своем романе, который завершился еще до их знакомства; и эта женщина действительно ему звонила – он сам говорил, но вот что до ворожбы…

– Не может быть, – дерзко возразила она. – Эта девушка родилась здесь, и не думаю, что она сведуща в колдовстве. Она работает в компании…

– Уй, доченька, какая же ты наивная, – перебила старая гадалка. – Женщины готовы прибегнуть к любому средству, чтобы вернуть своего мужчину. Не важно, где они родились. А эта, – она снова заглянула в карты, – приворожила если не колдовством, то своим разумом. И уж поверь мне: помыслы, когда они исполнены ярости, приносят большой вред.

Старуха еще раз раскинула карты.

– Ах как любопытно! – заметила она. – В глубине души он верит в потусторонний мир и в колдовство, но ему не хочется это признавать. А когда он признаёт, то сразу же старается переключиться на что-то другое. Очень любопытно! – повторила она и посмотрела на Сесилию. – Ты его сильно любишь, но не думаю, что это твой мужчина.

Во взгляде девушки было столько отчаяния, что старуха сочувственно добавила:

– Ладно, делай что хочешь. Но вот тебе мой совет: нужно подождать, пока на твоем пути не встретится кто-нибудь еще.

Гадалка перетасовала колоду и попросила сдвинуть.

– Вот видишь! Снова она здесь. – Она предъявляла карты по мере их изучения. – Рыжуха… Дьявол… Это то дело, про которое я тебе говорила… О Господи! – Женщина перекрестилась, прежде чем еще раз свериться с картами. – А вот тот мужчина, что появится потом… Он как-то связан с бумагами… Высокий, молодой, года на два, на три тебя постарше… Да, точно, он работает с бумагами.

Гадалка снова перетасовала карты:

– Подели на три стопки.

Сесилия повиновалась.

– И не тревожься, доченька, – обнадежила пророчица, изучая результат. – Ты девушка благородная. Ты заслуживаешь самого лучшего мужчину, и такой появится раньше, чем ты себе думаешь. А кто лишится прекрасной женщины – так это тот, по ком ты сейчас льешь слезы. Если только хранители вовремя его не вразумят, проигравшим останется он. – Гадалка подняла глаза от карт. – Понимаю, тебе мои слова не по сердцу, но тебе нужно ждать второго мужчину. Так будет лучше.

И все-таки, когда Роберто позвонил, она приняла его предложение поужинать вместе с двумя другими парами. Она до сих пор была к нему привязана, так же как и он к ней… По крайней мере, все эти дни она не могла выбросить его из головы. Почему бы им не встретиться еще раз? Сходить в итальянский ресторан, который так нравился Сесилии, потому что стены там напоминали римские руины в Капакалле. Они закажут темное густое вино с дразнящим ароматом гвоздики… Да, Роберто думал о ней, выбирая место для ужина.

Поначалу все шло хорошо. Друзья Роберто явились с супругами – гирлянды драгоценностей и невыразительные лица. Сесилия заканчивала ужин в состоянии смертной скуки, но была полна решимости спасти вечер.

– Вы любите танцевать? – спросила она.

– В общем, да.

– Я знаю место, где можно послушать хорошую музыку… если вам нравится кубинская музыка.

В ту ночь в баре царило безумие. Наверное, дело было в жаре, будоражившей гормоны, только завсегдатаи вели себя намного развязней, чем обычно. Когда вошли в зал, выступала группа сальса-ниппон, солистка пела на чистейшем испанском. Она пришла сюда после концерта на пляже, но в конце концов вышла на сцену вместе с музыкантами, которых набрала в течение вечера. К их выступлению присоединились три канадца. На площадке и за столиками здравомыслящих не осталось. Возле стойки голосили аргентинцы, рядом вопили итальянцы, а группа ирландцев отплясывала смесь хоты и чего-то невообразимого.

Роберто решил, что на танцплощадке слишком людно. Они потанцуют, когда поубавится толчея. Сесилия вздохнула. Такого не будет до самого утра! Роберто продолжал болтать с друзьями, а Сесилия совсем приуныла. Она чувствовала себя не в своей тарелке, особенно рядом с этими двумя женщинами, напоминавшими ледяные статуи. Девушка попыталась вклиниться в мужской разговор, но они обсуждали вещи, в которых она не разбиралась. Заскучав, Сесилия вспомнила о старой подруге. Однако за столом, где обычно сидела Амалия, сегодня горланили бразильцы.

Когда мимо проходила официантка с подносом, Сесилия схватила ее за рукав.

– Послушай, – шепнула она, – ты не видела сеньору, которая обычно сидит за этим столом?

– Многие сеньоры сидят за столами.

– Та, о которой я говорю, всегда там сидит.

– Не замечала, – отмахнулась официантка и прошла дальше.

Роберто старался делить свое внимание между Сесилией и друзьями, но девушка чувствовала себя неприкаянной. Она словно брела ощупью по незнакомой местности. К их столику подошли еще три приятеля Роберто – одеты подчеркнуто элегантно, а девушки заметно моложе своих кавалеров. Эта компания все меньше нравилась Сесилии. От них пахло притворством и корыстью.

Песня закончилась, и буйство немного поутихло. Музыканты ушли со сцены, чтобы отдохнуть, над площадкой опять загорелся свет. Из динамиков снова полились звуки песни, которая была популярна на острове, когда Сесилия была девочкой: «Изранен тенями, живу как во тьме, зачем ты была так жестока ко мне?» Сесилия почувствовала: что-то вокруг изменилось; неясным образом переменилось и ее состояние. Девушка не могла понять, что произошло. И вдруг она ее увидела: на сей раз Амалия сидела в конце барной стойки.

– Пойду поздороваюсь с приятельницей, – извинилась Сесилия.

Она двигалась в потемках, протискиваясь между танцорами, которые возвращались на свои места. А вот и Амалия – притаилась, как зверек-одиночка.

– Мартини, – крикнула Сесилия бармену. И тут же поправилась: – Нет, лучше мохито.

– Любовный недуг, – констатировала Амалия. – Единственное, что остается в человеческом сердце. Все кончается или изменяется, но только не наша любовь.

– Я пришла сюда, чтобы забыть, – объяснила Сесилия. – Не хочу говорить о себе.

– Я подумала, тебе нужна компания.

– Да, чтобы переключиться на что-нибудь другое, – ответила девушка, пригубив принесенный коктейль.

– На что, например?

– Мне хотелось бы узнать, кого вы ждете каждый вечер, – решилась Сесилия. – Вы рассказывали об испанке, которая видит домовых, о китайской семье, которая спаслась из бойни, и о дочери рабыни, которая стала проституткой… Кажется, вы позабыли о собственной истории.

– Я не позабыла, – тихо ответила Амалия. – Сейчас истории свяжутся.

 

Словно чудо

Из-за раны девушка продержалась между жизнью и смертью четыре месяца. Но это было не самое страшное: холод, в детстве проникший в ее тело, снова стремился ею завладеть. В ней как будто жили сразу две женщины. Когда Хосе приходил в больницу с утра, перед ним была ласковая, робкая, молчаливая девушка, а по вечерам обезумевшие глаза Мерседес отказывались его узнавать.

Самым сложным оказалось сломить сопротивление родителей. Хуан перестал разговаривать с сыном, а мать жаловалась на боли в груди; прерывисто дыша, она объясняла, что это – следствие страданий. Однако Хосе не дрогнул и при таком шантаже.

Документы, подтверждающие его учебу на медицинском факультете, помогли ему получить заем, и он оплачивал расходы на лечение. Ничто не могло заставить молодого человека отказаться от его цели; он утешался тем, что, несмотря на перепады настроения, Мерседес все-таки выздоравливала… затягивалась не только рана, но исцелялась и душа.

Постепенно смятенные мысли отступили в самый темный угол ее подсознания, а на свет вышла наивная девушка, которая как будто только учится смотреть на мир. Ее вопросы изумляли Хосе. Где прячется Бог? Почему идет дождь? Какое число самое большое? Он разговаривал словно с девочкой. И возможно, так оно и было. Может быть, какая-то неизвестная ему катастрофа еще в детстве прогнала прочь ее душу, а теперь эта душа возвращается, чтобы взрослеть? Однажды вечером – до выписки из больницы оставалось совсем немного – в палату вошла медсестра с кувшином воды. Мерседес проснулась, услышав звук льющейся жидкости. Свет луны отражался в стакане и в непрерывной струйке воды. И тогда она все вспомнила: ночной ритуал, медовое омовение, собственный обморок… Мерседес поняла, что была одержима с самого детства и что владевший ею дух был холоден, как ледяная глыба. И как только это понимание коснулось ее рассудка, чья-то заботливая рука сокрыла его навсегда. Память девушки наполнилась успокоительными картинами. Убийство отца превратилось в скоротечную болезнь, ужасная смерть матери – в стечение обстоятельств, а вся ее жизнь в борделе сделалась долгим пребыванием в деревне, где она жила вместе с кузинами.

Хосе, единственный свидетель ее прошлой жизни, не рассказывал ничего даже ей – и сохранил глубоко в душе подлинную историю Мерседес.

Прежде чем стать ее мужем, Хосе стал отцом и братом, которого у девушки никогда не было, другом, который проявляет заботу и обучает хорошим манерам; а еще он сделался для нее учителем чтения.

Окончив университет, молодой доктор открыл собственную практику. А Мерседес, не зная, чем заняться, пристрастилась к чтению. Хосе поражался выбору книг: на ее ночном столике были истории о героях прошлого и невероятной любви, о фантастических путешествиях и чудесах – девушка и сама мечтала о чуде. Потому что годы потекли один за одним и она поняла, что, хотя у нее есть любовь мужчины, ничто не принесет ей большей радости, чем рождение ребенка. Однако шрам, изуродовавший ее живот, выглядел как Божье запрещение. Неужто это возмездие за какие-то неизвестные ей грехи?

Но вот, после долгих молитв, чудо наконец-то свершилось. В один осенний день живот ее начал расти. И тогда Мерседес осознала, что ее жизнь и ее здравомыслие целиком зависят от комочка, который бьется внутри.

Мерседес огладила живот и посмотрела на багряные облака, украсившие небо над Гаваной: их гнал налетевший на остров ураган. Вздохнув, женщина ушла с балкона. В последнее время вместо послеобеденного сна Мерседес слушала продолжение радиоспектакля. В сегодняшней главе решалась судьба отца Исидро.

– Я люблю тебя, Мария Магдалена, – признался Хуан де ла Роса, муж ее соперницы, – но я не могу оставить Эльвиру. Если бы она не принесла себя в жертву ради спасения Рамиро…

Мария Магдалена, поначалу такая сердобольная, замышляла убийство, и об этом было известно лишь отцу Исидро – ее исповеднику, который еще в юности влюбился в Эльвиру, а узнав о ее свадьбе, принял сан. Теперь, когда жизнь возлюбленной находилась в его руках, он, кажется, никак не мог спасти Эльвиру, ведь он должен был хранить тайну исповеди. А впрочем, вдруг он осмелится открыть то, что услышал? Или, по крайней мере, найти способ сообщить про готовящееся убийство, не нарушая клятвы?

Мерседес задремала. В тот ветреный, сумрачный день в ее голове кружились беспокойные сны: ледяные когти стискивали живот и не давали дышать. Женщина поднесла руки к старой ране, но ощутила еще более резкий укол в другом месте. Она очнулась – словно после обморока. Потолок в комнате гулко дрожал, как будто наверху кто-то бегал босиком. Потом задребезжали стеклянные дверцы шкафа, и эти арпеджио звучали далеко не музыкально. Мерседес подняла голову и увидела нелепого карлика, висящего на люстре: она уже видела его в день своей свадьбы – тогда он бегал по коридорам гостиницы. В тот раз девушке показалось очень забавным, что только она его и видит. Когда она рассказала про это своему жениху, тот, смутившись, поведал ей фантастическую историю. Карлик – это домовой, которого могут видеть только женщины из их семьи, включая и тех, кто вошел в семью через замужество. С тех пор домовой больше не появлялся. Мерседес про него почти и забыла… до этого самого дня.

– Слезай оттуда, гадкий домовенок! – в ярости рявкнула она. – Если разобьешь эту лампу – убью!

Но человечку было, по-видимому, наплевать на угрозы – он даже раздвоился, чтобы покачаться еще и на балконных перилах. Теперь в доме резвились сразу два домовых.

– Вот пакостный бес, – процедила Мерседес сквозь зубы и попробовала не обращать на него внимания.

Новый укол боли заставил ее схватиться за столик, на котором стояла ваза с цветами. За спиной у Мерседес раздался визг. Когда она обернулась, третий карлик восседал на изображении Святейшего Сердца Иисуса. А четвертый в это время перескакивал с кресла на кресло.

В этот момент в комнату вошел Хосе – и замер на пороге. Кресла-качалки на балконе вертелись волчками, картина и люстра качались, как настоящие маятники, четыре кресла тряслись сами по себе – как на балу призраков. Хозяин дома сразу же понял, кто устроил этот парк развлечений.

Стоны жены вывели его из ступора. Хосе бросился ее поднимать, а комната сотрясалась от грохота упавшей картины. Не обращая внимания на беспорядок, Хосе подхватил жену на руки и отнес вниз по лестнице в машину, позабыв запереть дверь.

Мерседес подвывала, закрыв глаза; уже на полпути к больнице ноги ее заливала теплая жидкость. Боль была нестерпимая, как будто какая-то сила внутри Мерседес вознамерилась разорвать ее надвое. В этот момент женщина не думала о столь желанном ребенке. Она предпочла бы умереть. В больнице она не слышала ни указаний врача, ни уговоров медсестер. Просто вопила во всю глотку.

Спустя несколько бредовых часов – чьи-то руки трогали, тискали, поглаживали ее тело – женщина услышала вопли другого человека. Только когда ей поднесли малютку, которая орала как резаная, Мерседес обратила внимание на заполошных медсестер в высоких, как у монашенок, чепцах. Роженица не сразу поняла, что ее дочь появилась на свет в клинике Кубинских католичек; в прошлом это было поместье Хосе Мельгареса и Марии Тересы Эрреры, где ее мать была рабыней до встречи с торговцем Флоренсио, который и стал ее отцом. И из этой же усадьбы Флоренсио ехал домой накануне своей гибели, оставив здесь партию свечей и бочонков с вином… Мерседес закрыла глаза, чтобы стереть запретное воспоминание.

– Хосе, – шепнула она мужу, по-дурацки пялившему глаза на девочку. – Дай-ка мне мой кошелек.

Муж повиновался, не представляя, зачем ей в такой момент может понадобиться кошелек. Мерседес порылась там и достала малюсенький сверток.

– Я его давно купила, – сказала она, не объясняя, что там внутри.

А там был маленький блестящий камушек на колечке в виде руки. Мерседес с помощью шпильки прикрепила его к одеяльцу дочери.

– Когда она подрастет, повешу его ей на шею на золотой цепочке, – объявила мать. – Это от сглаза.

Пепе ничего не ответил. Как можно отказать в такой малости, если у тебя у самого мать видит духов да еще и передала это проклятие твоей жене, а возможно, и крошке, которая сейчас посапывает рядом?

– Вы уже готовы ее записать? – спросили от дверей.

– Мы ее лучше окрестим.

– Конечно, – согласилась монашенка, – но сначала ее нужно записать. Имя придумали?

Супруги переглянулись. Они почему-то были уверены, что родится мальчик. Но Мерседес вдруг вспомнила женское имя, которое ей всегда нравилось, – нежное и в то же время исполненное силы.

– Мы назовем ее Амалия.