Изба внутри казалась больше чем снаружи. Одна из ее стен была обрушена, и вместо бревен там торчали жерди, покрытые в несколько слоев толстыми шкурами. Некогда добротное жилище теперь было похоже на кое-как залатанный сарай. С низких балок свисали гроздья сушеных трав и грибов, а по стенам, на бесчисленных полках громоздились глиняные, деревянные, стеклянные и даже каменные плошки и сосуды. Макарин втянул сладковатый сырой воздух полный странных запахов, и у него поплыло перед глазами.

Они сидели на медвежьих и волчьих шкурах в центре избы, вокруг круглого очага, выложенного диким камнем. Огонь лениво стелился по аккуратно сложенному хворосту, лизал тонкие поленья и бросал отсветы на лица.

Колдун сидел на небольшом возвышении, и, казалось, не обращал внимания на незваных гостей. Макарин украдкой рассматривал его, мысленно занося в свою походную книжицу впечатления. Здешний колдун мало походил на того скособоченного оленевода, что вечность назад привел их на самоедское кладбище. На нем не было ни рогов, ни маски, ни плохо обработанных шкур. Разве что свисающие с одежды и волос костяные фигурки роднили того колдуна и этого. Наверно, это были предметы культа, объединяющие все здешние племена. Макарин слышал все, что разболтал немец под пытками, но так и не понял, какому племени принадлежит этот отшельник. Капище было общим для всех дикарей, что жили вокруг Чернолесья, но уже давно сюда мало кто совался. Было непонятно, что делал старый колдун в этом всеми забытом промозглом месте. «Не вздумайте задавать ему лишние вопросы, — предупредил заранее Шубин. — Спрашиваем только по делу. Иначе ничего не получится». Оставалось сидеть у костра и разглядывать обстановку полуразрушенного дома и застывшее, будто вырезанное из дерева, лицо его хозяина.

— Мы прибыли издалека, — тихо сказал Шубин, глядя на колдуна. — И прошли по Запретной реке. И хозяева леса нас пропустили.

Колдун продолжал молчать, глядя в пустоту и не мигая. Было не ясно, понимает он то, что говорят или нет.

— Мы потеряли вещь, — продолжал Шубин. — У нас есть ее часть. И есть тот, кто с ней связан кровью, — он указал на Иринью. — Мы знаем, ты можешь пройти тропой мертвых и узнать, где мы найдем то, что потеряли.

Он достал из-за пазухи круглый камень и положил его перед собой. На гладкой поверхности заиграли огненные сполохи.

Колдун заметно вздрогнул, увидев Глаз Мейка. Глянул на Шубина, обвел взглядом собравшихся чужаков, посмотрел на лежащего без сознания немца, которого они свалили у входа. И снова промолчал.

— Мы знаем ваши традиции, — сказал Шубин. — Ты не имеешь права отказать нам в нашей просьбе. Если откажешь, тебе отомстят духи нижнего мира. Таково поверье.

И снова колдун не ответил. Его пальцы медленно перебирали высушенные стебли травы, растирали колосья. Мелкие зерна падали в стоящую у его ног деревянную плошку. Теперь он смотрел только на воеводу, смотрел долго, не мигая.

Кокарев пыхтел, пытаясь устроиться на шкурах поудобнее. Отдувался, вытирал пот со лба и рыскал глазами по висящим на стенах непонятным предметам, металлическим подносам на подставках, уродливым костяным статуэткам, железным кольцам с подвешенными к ним бубенцами и амулетами.

— Не нравится мне все это, дьяк, — пробормотал он. — Негоже тут православному находиться. Грех большой. Да и не знает ничего этот дикарь о нашем караване. И знать не может. А если и знает, так не скажет.

Он, кряхтя, встал, отряхнул штанины.

— Пойду-ка я, лодку посторожу, — глянул на Макарина. — И тебе тоже советую. Идем отсюда.

Немного постоял, ожидая. Макарин мотнул головой, не спуская глаз с очага.

Кокарев сплюнул, проворчал что-то про безбожников и Посольский приказ с геенной огненной, повернулся, перешагнул через немца и вышел наружу, хлопнув дверью.

Колдун проводил его взглядом. Поднял плошку и высыпал накопившиеся зерна в огонь. Пламя затрещало, распространяя по избе сладковатый запах. Колдун дотянулся до камня, взял, повертел в корявых, будто усохшие ветки, пальцах. Посмотрел сквозь него на огонь. Иринья прямая как палка сидела напротив, через очаг, и широко раскрытыми глазами следила за манипуляциями с камнем. Потом старик встал, легко и быстро, подсеменил к Иринье, протянул ей камень. Девка взяла, едва помедлив, и сжала обеими ладонями. Колдун мелко покивал, мыча и улыбаясь щербатым ртом.

— Может тебе действительно выйти, дьяк, — шепотом спросил Шубин. — Тут камланье будет. Кудесничество. Ворожейство. Нам-то оно привычно. А для тебя ладно еще только головной болью обернется.

Макарин посмотрел на Иринью, на то, как она держит круглый камень у своих губ, будто шепчет ему что-то. И снова покачал головой. «Погубит тебя когда-нибудь твое любопытство», — подумал он про себя.

— Ну, как знаешь, — сказал Шубин и отвернулся.

Их сидело четверо вокруг очага. Запах становился все гуще, сладкий, терпкий, с примесью затхлости и горечи, и Макарин вдруг понял, что они сидят на равном расстоянии друг от друга, точно по сторонам света, и тогда он принялся вспоминать дорогу через озеро, и в какой стороне висела луна, а луна висела по движению, а значит он, Макарин, сидел от очага на закат. И на юг сидел хмурый Шубин. И на восход сидела, закрыв глаза, Иринья. И на севере сидел самоед Хадри из рода Собачье Ухо. Хадри мерно раскачивался и напевал что-то свое, заунывное. А колдун брел вдоль стены, собирая пучки высохших трав, лишайников и грибов, и вслед за ним начинали дымиться, разгораясь все сильнее, связки тонкого хвороста, сложенные на металлических подносах. Огни запылали по стенам избы, осветив красным заревом свисающие с рогов и колец статуэтки и амулеты. И пополз поверху сизый слоистый дым. Старик бросил в очаг охапку сухих растений с жухлыми синеватыми цветами, и огонь радостно взвился искрами к потолку.

Хадри запел громче, и Макарин ненароком прислушался. Он не понимал слов, а может и не было в песне слов, а были только тягучие монотонные звуки, похожие то на свист ветра, то на крики ночных птиц, то на скрип нарт, и он будто воочию увидел эти нарты, запряженные норовистыми молодыми оленями, березовые нарты, разрисованные защитными символами нарты. Резво неслись они по редколесью, и приземистые лиственницы мелькали, протягивая хрупкие лапки, и светила луна, превращая море мягких лишайников в серебристые волны. А потом редколесье кончилось и до самого горизонта протянулась белая искристая пустошь под черным небом, и только тогда Макарин понял, что под полозьями скрипит, пылит, танцует только что выпавший снег. К тягучему пению Хадри присоединился глухой рокот, будто надвигающийся снежный буран, и за пылающим очагом, над головой Ириньи, Макарин увидел вырастающую из дымной тьмы косматую фигуру. Знакомый ужас вспух где-то глубоко внутри, пронесся по жилам, но под зубастой пастью блестели узкие глаза. Колдун раскачивался в просторной медвежьей шкуре, увешанной металлическими амулетами. В одной руке он держал бубен, большой, в полчеловека размером. Старая выдубленная кожа была покрыта выцветшими рисунками, красными и белыми, и красные были снизу, а белые сверху. Человеческие фигурки, линии, скачущие олени, парящие в небесах птицы, казалось, плясали вместе с колдуном в такт отбиваемого колотушкой ритма, который все ускорялся и ускорялся, становясь громче и громче. Теперь они пели вдвоем, и голос колдуна был сильнее, он разливался над очагом, проникал в душу и заставлял трепетать воздух. Старик крутился, пританцовывая, и колотушка в его руке, костяная колотушка, из рога дикого самца колотушка, резная подземным орнаментом колотушка жила сам по себе, издавала звуки сама по себе, грозные, страшные звуки, и нарты теперь не летели по искристому снегу навстречу луне, а продирались сквозь пургу, и бубен вел их будто путеводная звезда. Тьма опускалась сверху, тьма поднималась снизу, исчез снег, пурга сгинула, расступилась земля под копытами оленей, расступилась под полозьями нарт, точно зыбучий песок поглотила всех. Колдун уже не гудел вьюгой, в его голосе сыпались камни, и бубен грохотал, точно эхо в подземных галереях. Могильный холод ударил в лицо, проник до костей, и когда расступилась тьма, Макарин даже не увидел, он только почувствовал, что вокруг расстилается другой мир, и уходит в темноту подземная дорога мертвых.

Высокие своды терялись во мраке, и во мраке терялась уходящая вниз узкая колея, петляющая вдоль отвесных скал, и светились мертвенно-зеленым светом языки взбирающейся по камням плесени. Призрачные тени плавали наверху, иногда они спускались к нартам, и тогда бубен менял звук, и вместо грохота начинали звенеть его многочисленные подвески.

— Мы ищем то, что потеряли, — говорили подвески, говорила колотушка, говорил бубен, и свет от поднятого Ириньей камня разгонял отшатнувшиеся тени.

— Не видели… не видели… вниз… иди дальше вниз…

И нарты снова мчались по дороге туда, где мрак становился гуще, а каменные своды нависали над головой точно надгробия. Тени устремлялись следом, и их становилось все больше. Их шёпот проникал внутрь, заставляя леденеть внутренности, и до Макарина не сразу дошло, что они говорят именно с ним.

— Найди. Найди черного отшельника в высоком срубе. Того, кто укажет тебе путь.

— Какого отшельника? — не понял он, и тут вдруг тьма набросилась на него сверху, спереди, сбоку, отовсюду, ударила, опрокинула навзничь, выбросила с нарт, и он только успел увидеть, как они удаляются от него все дальше и дальше вниз по запретной для всех чужаков дороге.

Мрак был повсюду, и Макарин поднялся, и пошел куда-то, не разбирая пути, пока не услышал пенье птиц и шелест густой листвы.

Он увидел высокое решетчатое окно, и за окном была весна, был шум торговой толпы, и высилась за кипарисами круглая громада замка святого Ангела. Где-то там, за мостом, был папский дворец, а на реке стояла старая галера, на которой нынешним вечером он должен был отправиться в Марсалию, а оттуда через всю Франкию в Амстердам.

Он отвернулся от окна и посмотрел на сидящего за столом человека.

Афанасий Власьев, посланник московского царя, уже подписывал последние бумаги, часто макая перо в массивную бронзовую чернильницу.

— Прибудешь на место, — поднял он глаза, — не спеши с выполнением. Гуляй сперва, вотрись в доверие, бабу найди из купчих богатых. Тебе лет сколько?

— Девятнадцать.

— Ну вот и замечательно. Как раз самый возраст через баб действовать. И не забывай свой главный плюс.

Власьев грузно поднялся, потопал ногами, разминаясь.

— А главный плюс у тебя, Семка, какой? Правильно, не по годам понятливость. Инородцев как себя понимаешь. Как думают, во что верят, чего хотят. Смотришь ты на них с разных сторон, и даже изнутри смотришь, а значит и понимаешь лучше. И можешь заранее понять, что они делать будут. Вот этим своим качеством и пользуйся почаще.

Макарин помнил свое тогдашнее чувство. Эйфория, гора с плеч, как же, сам Власьев похвалить соизволил. И тут же заметил, как промелькнула тень на челе старого посланника.

— Но тут и минус кроется. Чем больше ты понимаешь инородцев, тем дальше уходишь от самого себя. И рано или поздно ты можешь попасть в ситуацию, когда от себя ты уже уйдешь. А инородцы тебя все равно не примут, ибо чужой ты для них и всегда чужим останешься. И чужие дороги для тебя будут закрыты. Объективность хороша только для сбора сведений да лукавого мудрствования. Ежели хочешь цели добиться — всегда помни, кто ты такой и какое дело делаешь. И никогда не ставь интересы чужака на один уровень со своими. Потому, что он твои интересы точно блюсти не будет.

— Всегда буду помнить, посланник, — отвечал Макарин и поклонился.

— И не суй свой любопытный нос туда, где его могут откусить. — Власьев подошел ближе и возложил тяжелые лапы ему на плечи. — Ну, с богом. Ступай.

И Макарин отвернулся, и шагнул к высокой двери, роскошной, с орнаментами, медными вставками и глазурованной ручкой. Половицы скрипели под ногами, сердце билось учащенно, как всегда бывает перед дальней дорогой, и лился из-за спины солнечный яркий италийский свет. А потом свет померк, и скрип половиц превратился в монотонную, но уже еле слышную песню, и чьи-то крепкие пальцы схватили его за предплечье.

— Ты куда, дьяк, — Шубин снова дернул его за руку. — Очнись. Уже во сне ходишь, как умалишенный.

Макарин огляделся.

Он стоял на полпути к приоткрытой дощатой двери. Очаг угасал, и угасала песня самоеда Хадри. Колдун молча сидел на своем помосте, положив на колени бубен, гладил дрожащими пальцами туго натянутую кожу и тяжело дышал. Над ним стояла, выпрямившись, Иринья.

— Ну, как успехи в гостях у мертвых? — натужно хмыкнул Макарин. — Удалось чего узнать? Меня эти ваши потусторонние дороги выкинули в самом начале.

Иринья не отвечала. Она не отрываясь смотрела куда-то за спину Макарину, и пот стекал по ее вискам.

— Немец, — сдавленно произнес Шубин.

Макарин обернулся.

Немца не было.

Скрипнула от ветра дверь.

Грохнул выстрел, и зазвенели в избе разом все подвески и бубенцы.

— Ах ты, семя сучье! — заорал снаружи воевода.

Макарин бросился к двери.

Уже светало, холодный воздух был прозрачен, и верхушки деревьев розовели в блеклом небе. Воевода стоял у края помоста, широко расставив ноги, и держал самопал обеими руками. Саженях в двадцати, там, где лесистый берег ближе всего подходил к остаткам капища, тряслись кусты. Кокарев вновь спустил курок и содрогнулся от отдачи. Грохот выстрела разнесся над озером.

— Вот, дьявол, — повернулся он к Макарину. — Ушел, подлец. Даже и не думал, что нужно дверь сторожить. Вы-то куда глядели, простофили?

— Оружие все на месте? — спросил Макарин.

Воевода хмыкнул.

— Конечно. Его-то я и сторожил. Думал, что с берега кто подплывет. А тут… Будем надеяться, что тварь сдохнет в лесу с голоду. Или окочурится от страха.

— Я бы на это не рассчитывал, — тихо сказал Шубин, наблюдая за лесом. — Теперь нам надо быть вдвойне внимательнее. Не думаю, что Хоэр просто сбежит и про нас забудет. Не знал, что на нем быстрее, чем на собаке, всё заживает. Даже подрезанный и с переломанными костями он опаснее любого зверя.

Шубин поднял голову вверх, рассматривая низкое небо.

— А вот это совсем некстати, — прошептал он, мрачнея.

С неба падали снежинки. Сперва редкие, маленькие, они легко кружились в безветренном воздухе, цеплялись за волосы и одежду и быстро исчезали на досках помоста. Потом их стало больше.

— Первый снег, — сказала Иринья, прислонясь к дверному косяку. — Зима началась.