Шубин развел костерок на холме, под защитой песчаного выступа. Хадри таскал белесый хворост, а Иринья сидела на коленках, протягивая к зыбкому огню посиневшие ладони. К воровской лодье воевода с Макариным отправились вдвоем.

Вблизи стало видно, что ядра Троекуровской пушки не смогли нанести корпусу серьезного ущерба. Почерневшие дубовые доски в паре мест были вдавлены, сквозь щели торчали клочья конопаченного лыка, да поверх борта рядом с уключинами шла трещина с разбитой в щепки верхней планкой.

Кокарев не скрываясь быстрым шагом подошел к лодье со стороны поднятых сходней.

— Эй, разбойнички! Кто главный? Говорить надобно.

Наверху не отвечали. Сквозь тонкий свист холодного ветра было слышно, как разбои перешептываются и переругиваются. Потом в щели меж двух планок мелькнула чья-то бледная рожа.

— Мы вольные люди. У нас главных нет. У нас даже господь бог не главный. А ты что за петух расфуфыренный?

— Воевода Мангазейского города. Кокарев мое прозвание. Григорий Иваныч. Вопрос к вам имею. А вопрос такой. Вы, разбойнички, жить хотите?

— Отчего бы и не хотеть, — осторожно ответила рожа. — На тот свет пока не собираемся.

— Скоро соберетесь.

Наверху весело заперхали.

— Не, воевода. Ты можешь хоть до вечера ядрами барабанить. Борта крепкие. Стрельцы у тебя пугливые, на ножи не пойдут. А там вскоре прилив начнется и скажем мы тебе до свидания.

— Стрельцы может и пугливые. Но ты еще пугливее. Иначе бы выглянул наружу да увидел куда пушку тащат.

Бледная рожа вновь мелькнула наверху, прижалась к отверстию уключины. Стрельцы уже довели тяжеловозов с пушечными нартами на вершину холма и теперь их разворачивали.

— По бортам мы барабанить теперь не будем, — продолжил Кокарев. — Сверху твоя разбойная ватага как на ладони. И всю палубу расколошматим, и всех изведем, если кто в подполе прячется. Это тебе не по бортам стрелять. Доходчиво объясняю? Или примера подождешь?

Наверху встревоженно забормотали. Потом бледная рожа высунула в отверстие пегую бороду.

— Ватага говорит примера подождем.

Кокарев сплюнул, посмотрел на Макарина, шепнул: «Молись, дьяк, чтобы у Троекурова пушкари оказались не хуже моих». И поднял руку.

Прошли долгие-долгие мгновения, прежде чем с холма гулко бахнуло. Ядро прошелестело над головами, с треском обрушилось на палубу, ломая доски. Кто-то отчаянно завопил. Сверху посыпались щепки, обрывки пакли, мелкий мусор.

Когда сизый дым развеялся, в отверстии снова показалась бледная рожа и сумрачно поинтересовалась:

— Чего хочешь, воевода?

Кокарев смахнул с плеч опилки.

— Вот так бы сразу. И примера бы не понадобилось. Хочу я немногого. Мне нужна твоя лодья, разбой. И команда. Не вся конечно. Пятерых, думаю, будет достаточно, чтобы с лодейным ходом справиться. Доставишь нас, куда скажем. А там можете идти на все четыре стороны, только на глаза мне больше не попадайтесь.

— Пятерых? А остальных что? Стрельцам в лапы? Не жди, воевода. Надымские своих не бросают. Можешь продолжать показывать примеры. Посмотрим, надолго ли у тебя ядер хватит.

Кокарев пожал плечами.

— Не обязательно стрельцам. Запрем вас в подполе. Оружие сдадите. И будете сидеть тихо до тех пор, пока не выпустим. Если что пойдет не так — пеняйте на себя. Сколько вас на лодье? Только те, что на палубе? Или еще кто прячется?

— Еще трое, — подумав, ответил разбой. — В казенке лежат. Ранетые. И одному сейчас твой пример ногу оторвал. Но он совсем не жилец.

— Вот и отлично. Сходни спускайте, мы поднимаемся.

Спрыгнув на палубу, Макарин осмотрелся.

Разбои жались по бортам, заросшие, грязные. Сборная разноплеменная ватага была ослаблена и плохо вооружена, но вполне годилась для последнего боя. Троекуров положил бы немало стрельцов, если бы решился брать лодью рукопашной. Бледные, смуглые, скуластые, плоские, носатые и почти безносые рожи разглядывали государевых людей исподлобья, опасливо и угрюмо. Здесь были большерукие поморские мужики, вятский с клочковатой бородой, два явных татарина, самоед в меховой малице с русским топором, остяк с саблей и еще какие-то непонятные узкоглазые и круглолицые, которых Макарин до того ни разу не видел.

— Да у вас, я гляжу, тут полное международное согласие, — сказал Кокарев. — Каждой твари по паре, что на твоем ноевом ковчеге.

— Мы, надымские, всех сирых и убогих принимаем, происхождения не спрашиваем, — ответил стоящий перед ними разбоев переговорщик с пегой бородой, кряжистый мужичок в снятом с чужого плеча служивом кафтане. — А ты, стало быть, тот самый воевода, который нашу беззащитную крепостицу с ходу взял?

— Стало быть, да, — ответил Кокарев. — Прости, разрешения не спросил, вы в тот момент куда-то подевались. На грабеж, наверное, ходили.

— Для вас грабеж, для нас хлеб насущный. Жить каждому хочется.

— Ну да, ну да, — задумчиво протянул воевода, вышагивая по накренившейся палубе и цепко рассматривая обстановку. Разбои сильнее прижимались к доскам, когда он проходил мимо. — И много награбили?

— Ни одного, — покачал головой мужичок. — Пустыми идем.

Воевода поднял дощатую дверцу, ведущую в подпол, заглянул в темноту.

— И впрямь, пустые. Зато теперь вам в подполе сидеть будет вольготно. Места много.

Он подошел к борту, оглушительно свистнул и замахал руками. Макарин увидел, как сидящая на склоне холма троица повскакала с мест и стала спешно затаптывать костер.

Воевода повернулся и громко сказал:

— Итак, разбойнички, пора выполнять уговор. Мне из вас нужны только пятеро. Один морезнатец, что местные отмели да воды с берегами знает. И четверо умелых, чтобы помочь нам с лодьей под ветром справиться. Остальные — в подпол. Сидеть будете недолго. Это я вам обещаю. Да, и не забудьте оружие на палубе оставить. Всё. Вплоть до ножей. Дьяк проверит. Проверишь, дьяк?

Макарин подошел к воеводе и тихо сказал:

— Не мало ли пятерых в помощь? Если ты в Тобол хочешь, в обское устье придется на веслах идти, пятеро эту лодью против течения точно не сдвинут.

Воевода усмехнулся.

— Ты и впрямь подумал, что я Троекурову так просто Мангазею сдам? Плохо меня знаешь, дьяк. Никакого Тобола. А значит и никакого устья. Пойдем по твоим делам через море. А там посмотрим, авось чего изменится. Для паруса много людей не надо.

— Но и отпускать их после опасно. Как возвращаться будем?

— Что-нибудь придумаем.

Воры зашевелились, стали подползать, пригибаясь, ближе к пегобородому, который у них явно был за главного. Тот наклонялся к каждому, шептал по-быстрому в ухо, отпускал. Подходил к следующему. Воры кивали, зыркая на гостей.

— Эй, разбойнички, — нахмурился Кокарев. — У вас есть возражения?

Пегобородый осклабился и поклонился.

— Никаких, воевода. Разве что совсем небольшое. Я-то человек доверчивый, раз воевода сказал, я ему конечно верю. Но не все у нас такие как я. Многим твоего слова недостаточно. Вот Орбан молодой, совсем у нас недавно, а уже мудрец каких мало. Вот он трезво спрашивает — а что, если… Да ты, Орбан, сам скажи, сынок, не стесняйся.

Пегобородый подтолкнул к ним мелкого скуластого угорца в грязной меховой шапке и линялых одежках. Угорец шмыгнул носом, скосил глаза в сторону и просипел:

— Вобщем, это… Оружье тут, мы там, а вы это… И конец!

Пегобородый задвинул угорца обратно и перевел:

— Орбан опасается, что твое предложение, воевода, может обернуться для нас ловушкой. Оружие мы, значит, сдадим, сами сядем в подпол. А ты стрельцов сюда напустишь. Пятеро безоружных со стрельцами не справятся.

— Не пущу я сюда стрельцов.

— И все же, опасения имеют место быть. Потому предложение наше такое. Мы, пятеро остающихся, оружие оставляем. И сдаем его только после того, как в море выйдем.

— Опасно, — шепнул воеводе Макарин.

Воевода отмахнулся.

— Ладно. Но можете оставить только кинжалы. Пищали и прочее дальнобойное все равно сдать.

На том и порешили.

Разбои потянулись к черному зеву подпола, прихватив троих раненых, что лежали на полатях в носовом помещении. Макарин стоял рядом с лестницей и брезгливо заглядывал каждому за пазуху, хлопал по штанинам в поисках спрятанного оружия. Когда последний из воров спрыгнул вниз, дьяк опустил дверцу и задвинул железный засов.

На палубе остались пегобородый переговорщик, двое сумрачных поморцев, татарин и молодой вятич с блеклыми хитроватыми глазами.

— Лучшие из лучших, воевода, — представил сотоварищей пегобородый. — В одиночку могут с парусом на большой воде справиться.

— Так может, одного и хватит?

— Может и хватит, — ухмыльнулся разбой. — Вот только море не спокойно. Как бы чего не вышло.

На море поднимались волны, ветер дул все сильнее, а на горизонте чернели тучи.

— Ладно, — сказал воевода. — А этого почто в подпол не спустили?

Он указал на скорчившегося разбойника, что лежал в луже крови рядом с мачтой. Его развороченная нога торчала под странным углом, напоминая раздувшийся пень.

— Помер он, — вздохнул разбой. — Как выйдем в море, опустим на дно бренные останки. Пусть всеблагой Нум примет его душу в своем подводном царстве.

Он достал из-за пазухи увесистый оберег на плетеном ремешке и приложился к нему губами. Воевода глянул на него презрительно.

— Вроде с виду простой христианский человек, а речи поганые ведешь. Много вас, отступников, развелось.

— Если бог от нас отступается, кто мы такие, чтобы не отступиться от него? Я всю жизнь Христу молился. Пока два года назад ко мне в костромскую деревушку лисовчики польские не нагрянули. Жену снасильничали, горло ей перерезали. И детишкам малым кишки выпустили. Потом насадили их на копья и показали мне. В тот день я Христа проклял.

Кокарев отвернулся от него, перекрестившись.

Конные стрельцы стояли все также, цепью, между лодьей и темнеющим морем. Лошади фыркали, переступали с ноги на ногу. Ветер рвал конские гривы и подолы кафтанов. Воевода Троекуров в сопровождении одного из стрельцов спустился быстрой рысью с холма и подъехал ближе к лодье.

— Может, все-таки пару служивых возьмешь с собой в охрану, — крикнул он Кокареву. — На всякий случай. Или дьяку передашь. Два ствола лишними никогда не бывают.

— Бывают, — ответил тот. — Не беспокойся, Иван Михалыч. Мы без твоих стрельцов справимся.

Троекуров пожал плечами и развернул мерина.

— Ну, тогда прощай, Григорий Иваныч. Не поминай злом.

Он похлопал лошадь по холке и двинулся шагом обратно. Проходящий мимо Хадри низко поклонился ему, но воевода сделал вид, что не заметил самоеда. Хадри пропустил Иринью вперед на сходни, а сам с трудом затащил на лодью объемистый тюк с припасами.

— А где Шубин? — спросил Кокарев.

— К лодке спустился, — ответила Иринья. — Снарягу забирает. Обещал скоро догнать.

— Если задержится, ему придется до нас вплавь добираться, — сказал воевода и кивнул на море.

Только сейчас Макарин заметил, что волны уже подобрались вплотную к стрелецкой цепи. Начинался прилив. Вставший поодаль Троекуров махнул рукой, что-то прокричал стрельцам, и те медленно тронулись в сторону возвышенности.

Иринья, проходя мимо Макарина, посмотрела ему в глаза и прикрыла лицо краем платка почти до переносицы.

— Девка пусть идет в казенку, дверь закроет и без особой необходимости не высовывается, — тихо распорядился воевода. — Не хватало еще, чтобы ее опять какой-нибудь вор узнал. А самоеду дай в руки пару самопалов и пусть с разбоев глаз не сводит. И сам будь настороже.

Макарин кивнул, проводил Иринью до носового помещения, спиной чувствуя ошалелые взгляды пятерых оставшихся разбоев, закрыл за ней скрипучую щелястую дверцу.

— Не место тут бабе, — вкрадчиво проговорил пегобородый, заступив ему дорогу. — Насчет бабы мы не договаривались.

Макарин, не отвечая, отодвинул его ладонью.

— Баба непогоду притягивает, — просипел кто-то из разбоев. — Ты, Сокол, сам глянь на небо, видишь же — Нум ярится, жертву требует. Прямо к морским чертям в лапы сейчас пойдем.

— Ша, братишки, — пегобородый Сокол поднял руку. — Я понимаю ваше негодование и тоже чувствую себя немного обманутым. И уже начинаю жалеть о нашей с тобой сделке, воевода.

Один из разбоев привстал и, кряхтя, вытащил из-за пояса потемневший от времени и холода кинжал. Макарин придвинулся ближе к борту, нащупал ручницу и услышал, как устроившийся на корме Хадри заскрипел колесцом самопала.

Воевода шагнул вперед и усмехнулся.

— Так значит ты и есть тот самый знаменитый атаман Сокол? Гроза купчин и людей промысловых. Казаки мне сказывали, будто ты на приступ, не склоняя головы, идешь. А теперь, стало быть, какой-то юбки испугался.

— Война войной, а морские приметы уважать надо. Одно дело пули, другое дело боги. С богами я не воюю.

— Никто тебя с богами воевать не заставляет. Знай, отмели обходи и дорогу показывай.

— Ты даже не сказал, какую дорогу тебе показывать. Чует мое сердце, не понравится мне эта дорога.

— А это уж не твое дело, Сокол. Через море переправишь, и проваливай. Хоть награда за твою голову и большая, но слово я сдержу.

Атаман недобро прищурился и хотел еще что-то сказать, но тут сквозь ветер донесся чей-то далекий крик.

Хадри вскочил и залопотал по-своему, тыкая пальцем в сторону берега.

Там, сквозь низкорослые заросли продирался и что-то кричал Шубин. Большой тюк со снаряжением цеплялся за корявые ветки, и тащились следом змееподобные вьюны. Шубин выкарабкался на мерзлый песок и понесся широкими скачками к лодье, размахивая свободной рукой. Сгрудившиеся у холма стрельцы встревоженно за ним наблюдали.

Шубин прошлепал по уже прибывшей воде, взлетел по сходням, сбросил тюк на палубу и прохрипел:

— Уходить надо. Быстро.

— Дикари? — догадался Макарин.

— Да. Уже близко.

— Лодья на мели, — сказал воевода. — А прилив только начался.

Шубин бешеными глазами оглядел лодью, ее мачту, оснастку.

— Надо парус ставить. Ветер с берега. Авось поможет.

— Нельзя парус, — сказал Сокол, исподлобья разглядывая Шубина. — На борт завалились. С парусом совсем опрокинемся.

— А ты его, разбой, с одной стороны подымай да боком ставь. И ветер лови. Или тебя учить надо?

Сокол сплюнул, отвернулся и нехотя махнул рукой помощникам.

Макарин подошел к Шубину, который стоял у борта и вглядывался в далекие кустарниковые заросли, туда, где протоки сливались вместе и исчезали за холмом.

— Ты их разглядел? Кто они, знаешь?

Поморец мотнул головой.

— Нет. Лодки у них странные. Никогда таких не видел. Прислушайся.

Макарин замер. Вой ледяного ветра закладывал уши, но даже сквозь него можно было разобрать то стихающий, то нарастающий гул.

— Их много, — сказал Шубин. — Очень.

Сзади оглушительно хлопнул раскрывшийся углом парус. Лодья заскрипела, дернулась, зарываясь глубже в песок.

— Проклятье, так ничего не выйдет, — пробормотал Шубин, одним скачком перемахнул через борт и, увязая в мутных пенистых волнах, побежал к сгрудившимся на берегу стрельцам.

— Что говорит поморец? — тихо спросил воевода.

— Ничего хорошего. Но у нас еще есть шанс сбежать, если присоединимся к Троекурову. У дикарей лодки, конных они не догонят.

— Еще чего! К Троекурову — никогда. Лучше сдохнуть.

На берегу Шубин что-то доказывал каменно сидящему на мерине Троекурову, размахивая руками. С холма быстро, чуть не оскальзываясь, спускались тяжеловозы с пушечными нартами. Наконец, Троекуров не выдержал напора, отмахнулся от поморца, разворачиваясь. Шубин кинулся к тяжеловозам, быстро распряг одного из них, вскочил на него и огрел ручищей по крупу. Конь грузно переваливаясь на толстенных ногах поплюхал в сторону лодьи, разбрызгивая прибывающую воду.

— Канат! — крикнул Шубин, когда поравнялся со сходнями, и не останавливаясь проскакал вперед. Один из разбоев побежал на нос, вымотал из бухты почерневшую снасть, кинул за борт. Шубин слетел в воду, поймал канат и споро обвязал им шею тяжеловоза, пропустив пару витков под крупом. Воды уже было по колено. Конь ощутимо дрожал, вылупив покрасневшие глаза, ноги его подгибались. Шубин схватил подуздок и с трудом потянул тяжеловоза в сторону глубокой воды, оскальзываясь и падая на колени. Лодью дернуло, затрещали деревянные крепления и снова оглушительно захлопал над головой парус. Шубин молотил рукой по холке, тяжеловоз сипло верещал, бил ногами пенную взвесь, и Макарину уже показалось, что лодья трогается с места, когда воевода дернул его за рукав.

— Дьяк. Смотри.

Позади, из-за далекого края холма показались лодки.

Сперва их было только четыре, они прошмыгнули вдоль зарослей, непривычно корявые, будто покрытые уродливыми наростами, приостановились у развилки, там, где река начинала ветвиться на множество протоков. Они стояли долго, борт к борту, и было видно, как странные мохнатые фигуры тянут головы, озирая берег и переговариваясь. Потом оттолкнулись друг от друга, разошлись по протокам, оставив одну на месте, и Макарин увидел, как один из сидящих в ней поднял руки с какими-то зажатыми в руках короткими палками, резко опустил, и до лодьи донесся глухой барабанный бой. Только в этот момент Макарин понял, что за шум он слышал все это время сквозь ветер. Это был нарастающий грохот бесчисленных бубнов, сливающийся в один монотонный гул. Мохнатая фигура в лодке привстала, снова подняла руки с колотушками, проорала что-то, но голос потонул в барабанном гуле и вое ветра.

И тогда из-за холма одна за другой стали появляться темные лодки. Разные, большие и маленькие, с низкими и высокими бортами, длинные и короткие, они быстро расползались по протокам, покрывали собой все пространство, точно стая саранчи. Барабанный гул вырвался на свободу, ударил по ушам, вбивая хаотичный ритм в голову и перекрывая ветер. Макарин вглядывался в бесчисленные сидящие скособоченные фигуры, пытаясь рассмотреть лица, но ничего не видел, кроме темных пятен и мохнатых шкур, которые покрывали людей с головы до ног.

— Это еще что за черти? — ошалело вопросил атаман Сокол, вцепившись руками в бортовую планку.

— Неважно, — ответил воевода. — Надо отсюда убираться.

Сокол ринулся к торчащим с открытыми ртами разбоям, вопя и раздавая затрещины. Разбои засуетились, дергая снасти. Раздался треск, шорох, и парус полностью развернуло. Лодья дрогнула в очередной раз, накренилась еще больше, внизу пронзительно заверещал тяжеловоз, и заорал благим матом Шубин. Макарин почувствовал, как палуба уходит из-под ног, и схватился за борт. Лодью тряхнуло, заскрипел такелаж, и она медленно стала двигаться к большой воде, скрипя песком и постепенно выпрямляясь. Волны ударили по бортам, обдав Макарина холодными брызгами. Разбои, радостно гомоня, потянули на палубу сходни.

Мокрый Шубин вскарабкался на борт, тяжело отдуваясь. Забрал у стоявшего рядом вора топор, перерубил канат, привязывавший к лодье тяжеловоза. Освобожденный конь, захлебываясь и пуча глаза, поплыл к берегу, туда, где спешно отступали от дикарей мангазейские стрельцы.

— Ну вот и славно, — сказал поморец. — Спасибо коняжке. Без нее бы не справились.

— Что это за народ, Шубин? — спросил Макарин.

— Не знаю. Но про такие лодки слышал. В зимовье Туруханском мне сказывали, что далеко на севере живут племена, что плавают на подобных. Но сам я их не видел.

Из-за холма продолжали выплескиваться все новые и новые посудины, такие же корявые, будто недоделанные. Из их бортов торчали странные конусообразные наросты, будто что-то росло у них изнутри, стараясь прорвать обшивку. Макарин мучительно пытался понять, что он видит, и наконец понял.

— Это кости.

— Да, — сказал Шубин. — На севере нет деревьев, и тамошние племена делают лодки из костей морских чудовищ. После чего обтягивают их шкурами. Говорят, в таких лодках можно выходить далеко в море.

— Значит, они нас могут догнать?

— Навряд ли. Суденышки больно маленькие. Хотя, по слухам бывают лодки и побольше…

— Вот такие? — сумрачно спросил воевода и показал в сторону холма.

Там, вслед за кожаной мелюзгой на простор выползало что-то огромное, бугристое, раза в полтора шире лодьи. Чудовищные белесые бивни торчали из его бортов, делая судно похожим на ощетинившегося ежа. Тяжелый темный парус трепыхался на корявой мачте, будто собранной из десятков берцовых костей.

— О, господи, — просипел отступник Сокол и чуть было не перекрестился.

Все потрясенно смотрели, как костяное чудище медленно поворачивается, стараясь увернуться от берега, а следом за ним из-за холма выползали еще и еще такие же. Десятки фигур в шкурах толпились на их палубах, гремели барабаны и поднимался в небо сизый дым от горящих корабельных очагов.

— Странный символ, — задумчиво произнес Шубин. — Никогда не видел такого. Дьяк, присмотрись к их парусам.

Макарину пришлось сильно напрячь зрение, чтобы разглядеть на темной поверхности ближайшего паруса еще более темный узор. Оскаленная морда какого-то зверя с круглыми выпученными глазами.

Макарин посмотрел на воеводу.

— Я видел такой. На бляхе, которую нашел у места караванного сбора. Такое изображение носил с собой твой Одноглазый.

Кокарев молчал, сумрачно разглядывая дикарскую орду. Потом отвернулся и пошатываясь побрел в сторону.

— День тяжелый, — сказал он. — Надо бы отдохнуть.

Ветер продолжал дуть с берега, и лодья быстро уходила в море, оставляя позади бесчисленную темную стаю, которая вскоре заполнила собой весь берег.