С тех пор как Максим наладил школьный грузовик и сам стал отвозить зерно от комбайна на ток, минуло несколько дней. Деньки эти были такими уплотненными, что в сутках оставалось на сон лишь три-четыре часа. Домой он не ездил — ночевал на полевом стане, где кроме него поселились и Тихон и другие механизаторы.

Присалаирье вообще не может пожаловаться на нехватку влаги, особенно осенних дождей. Если в Кулунде или в Алейской степи тучи порой лишь припугнут в уборку, то здесь, вблизи гор и тайги, самое тощее облачко норовит выплеснуть весь свой запас. И люди особо дорожат каждым погожим днем. Поэтому, когда в разгар страды установилась сухая, солнечная погода, механизаторы стали работать на машинах почти полные сутки.

Не удивительно, что Максим не сразу узнал, какая у Лани опять приключилась беда. С самой девушкой он уже больше недели не виделся. На току, при выгрузке зерна, не задерживался, а за штурвалом комбайна и вовсе не мог ничего услышать. Только во время перерыва на обед механизаторы успевали поговорить о том, что больше всего их занимало в ту осень. А занимало их, как и всех советских людей, то, как страна готовилась к партийному съезду. Обсуждалась Программа, мечталось о будущем. Часто возникали разговоры о космонавтах, о полетах вокруг Земли, к Луне и к другим планетам. А поскольку человеком, который недавно на космическом корабле сделал семнадцать витков вокруг Земли, был алтайский парень из соседнего района, то, естественно, эта тема была особенно близкой.

Свои, дымельские, новости получали больше всего по субботам, когда отправлялись по домам попариться в бане.

— Что-то ты совсем отбился от рук, — упрекнула Зинаида Гавриловна Максима, когда он, наконец, явился домой. — Если б не приехал, сама отправилась бы к тебе.

— Уборка же. И потом — привыкай, мама! В институт уеду не на неделю, — стараясь не обидеть мать, мягко сказал Максим, хотя внутренне сопротивлялся ее словам. Докуда же будет такая опека?

Но Зинаиду Гавриловну, оказалось, беспокоило другое.

— Дело не во мне. О тебе распространяют по селу нелепые слухи.

— Обо мне? Нелепые?

— Именно. И, кажется, тут не просто досужие вымыслы. Есть что-то серьезное.

— Даже страшно, как ты говоришь!

— Брось притворство! Я имею в виду Ланю и Алку, вражду между ними из-за тебя…

— Из-за меня?.. Но я… я их не ссорил… — покраснел Максим.

Лицо Зинаиды Гавриловны тоже приметно зарумянилось. Впервые вела она с сыном разговор на такую щекотливую тему. Но решила быть последовательной и продолжала твердо:

— Советую тебе задуматься. Впереди у тебя пять лет учебы в институте. За эти годы очень многое может измениться. И нельзя туманить головы девушкам. Это и бесчестно и опасно. Смотри, до чего дошло: отраву друг другу подбрасывают…

— Отраву? — вздрогнул Максим.

— Да, представь себе!.. Ты что, разве не слышал?..

Зинаида Гавриловна рассказала, какая приключилась история в лагере и что за слухи распространяются по селу. Максим встревожился. Выслушав мать, он сразу же побежал к Лане.

Девушки дома не было. Дашутка и Дорка, обучавшие Тобика давать лапу, сказали, что Ланя ушла на Рытвинку полоскать белье.

Солнце уже давно закатилось, и хотя вечер был светлый, все же Максима удивило, что Ланя ушла на речку так поздно. «Не успевает, видно, днем», — пожалел он ее. Пожалел и обрадовался одновременно. На речке сейчас, конечно, никого, кроме Лани, нет. Можно поговорить наедине.

Рытвинкой дымельцы называли речушку возле деревни не зря. В овраге, где она текла, грудились громадные белые камни, вода струилась между ними, а когда не могла обойти препятствие, скапливалась, как в запруде, потом переливалась дальше, шумела небольшими водопадиками, вымывала под камнями рытвинки-бочажки.

У одного такого бочажка и увидел Максим Ланю. Она стояла на плоском камне и внимательно из-под ладони, будто заслоняясь от солнца, всматривалась куда-то вдаль. Босая, в подоткнутой юбке, в кофточке с закатанными выше локтя рукавами, она показалась Максиму необыкновенно родной. Неодолимо захотелось обнять ее, прижать к себе, прильнуть губами к губам так, чтобы зашлось дыхание.

Он незаметно, неслышно подошел почти вплотную. Но сообразил, что так может перепугать девушку и, остановясь, спросил тихонько:

— Куда это ты смотришь?

— Ой!.. — Ланя стремительно повернулась к нему, успев при этом поправить подоткнутую за пояс юбку. — Это ты, Орешек? А я думала…

Там, куда смотрела Ланя, к Рытвинке примыкали огородами усадьбы колхозников. Среди домов лучше других виден был пятистенок Ореховых. На крыльце своего дома Максим заметил две фигуры. Даже в сумерках можно было разглядеть, что это мужчина и женщина: на одной голове белел платочек, на другой темнела кепка. «А Ланя подумала, что это я там на крылечке. И разглядывала, кто стоит со мной в белой косыночке…»

Любопытно все-таки устроен человек. Максим отлично знал, кого боялась увидеть вместе с ним девушка, чувствовал, что нельзя сейчас называть это неприятное для нее имя, что лучше всего сделать вид, будто он ничего не понял. Но, вопреки всему этому, он вдруг брякнул:

— Повезло же мне! Не пришел бы вот на речку, как бы потом стал доказывать, что не я это с Алкой стоял? — мало того, что брякнул, так еще и рассмеялся преглупо, словно был рад-радешенек, что его ревнуют, следят за ним.

Ланя вскинула голову.

— А мне доказательства не нужны! Если человеку нельзя верить, никакими доказательствами эту веру не подкрепишь.

— Вот как.

— Вот так! И не думай, что я стану за тобой подглядывать, подслеживать. — Голос Лани зазвенел. — Верно, я глядела сейчас на ваше крылечко. Но мне просто хотелось знать, не приехал ли ты с поля, не ты ли там стоишь с Зинаидой Гавриловной.

— Вот ты какая… — Максим не знал сейчас, что ему делать, что сказать Лане. Он был растерян.

— Да уж такая! — Ланя подняла корзину с бельем, пристроила ее у себя на плече. Не оглянувшись на парня, чуть покачиваясь, стала подниматься по тропинке на крутой берег оврага. Максим в три шага догнал ее, ухватился за корзину.

— Давай понесу.

Корзина оказалась тяжелой. Парень едва не уронил ее.

— Ого! Как ты только подняла такой грузик? Сильная ты, оказывается…

— А ты думал, еле душа в теле?

— Да нет, этого я не думал, но все-таки… ты сильнее, чем я думал!

Ланя улыбнулась. Слова парня, очевидно, пришлись ей по сердцу. И Максим буквально просиял: так удачно исправил свою оплошность. Он поднял корзину на плечо и не пошел, а побежал вверх по тропке. Ланя догнала его, когда он, запыхавшись, поубавил шаг.

— Хватит выхваляться, — сказала она весело. — Давай-ка лучше понесем вместе.

— Давай!

Коротка, чересчур коротка показалась Максиму дорожка. Не успел он даже придумать, как бы поделикатнее завести тот разговор, из-за которого искал Ланю, девушка остановилась у калитки.

— Спасибо за помощь.

Вот это да! Ланя не пригласила его зайти в дом, она не пускала его даже во двор. Права, видно, мать — слишком злые ползли по селу сплетни. И девушка стремилась оградить себя от них. Это ясно. Но все же обидно, когда тебе указывают от ворот поворот. И без всякого уже подхода парень вдруг сказал:

— Треплют по деревне — Алка вех тебе подбросила. Из-за меня…

— Трепать все можно.

— Ты считаешь, это неправда?

— Неправда.

Максим уставился на Ланю озадаченно. И было отчего. Все выходило не так, как он предполагал. Ожидал увидеть Ланю в смятении, торопился поддержать ее, утешить. А она… Понятны были бы самые несправедливые укоры, ожесточенность, но такое спокойствие… Алку даже оправдывает. Решительно ничего не разберешь!

— Разве корова не отравилась?

— Отравилась.

— И ты свою взамен увела?

— Увела.

— Так не с неба же вех свалился.

— Наверно, не с неба.

— Кто тогда, кроме Алки…

Не в интересах Лани было обеливать Алку в глазах Максима. Смолчать бы ей, пусть бы у парня осталось подозрение, пусть бы он думал, что Алка до безумия злая, страшно опасная. Да не могла Ланя покривить душой. Противно ей было наговаривать или молча сваливать на Алку вину, в которую она сама не верила.

— Нет, Алка все-таки ни при чем, — сказала Ланя тихо, но твердо.

— Больше некому…

Ланя оглянулась по сторонам, сказала еще тише:

— По-моему, сделали это калинники.

— Ну?! — Максим тоже заозирался, но не с опаской, как девушка, а словно искал, кого он может притянуть к ответу.

— Почему ты так думаешь?

— Я бы не подумала, если бы Евсей деньги не предложил.

— Деньги? Тебе?

— Мне… Встретил вчера на улице да и говорит так ласковенько: слыхал, беда горькая у тебя, девонька, приключилась. Только ты не горюй больно-то. Жизня-то по-всякому к человеку оборачивается — и передом, и задом, и боком. Где погладит, а где и ушибет…

Ланя настолько похоже передала вкрадчивый голосок старика, что Максим фыркнул.

— Пофилософствовать он горазд.

— Только надо, говорит, чтобы сердце от всякой обиды не каменело. И потому забудем, мол, все, что промеж нас злое было. Из-за Лехи-дурня весь сыр-бор загорелся… А теперь все, что было, водой смыло, травой поросло. И подобру, по-соседски надо жить… Я сначала даже не сообразила, что к чему, зачем он затеял этот разговор. Отвечаю, только бы отвязаться: «Ладно, все уж я забыла!..» Видел бы ты, как он обрадовался, как залебезил после этого! Без коровенки, говорит, знамо дело, жить в деревне худо. Коровенку надо опять завести. Сват Илья как раз продает… А ежели денег нет — по-соседству завсегда выручу. Сколь потребуется, столь и одолжу. Возвернешь, когда справишься с нуждой. Хошь через год, хошь через два…

— Ты, конечно, не взяла?

Ланя не ответила, но бросила на Максима такой взгляд, что ему стало стыдно.

— Прости, — сказал он. — Знал и без этого глупого вопроса, что не взяла.

Девушка смягчилась, стала рассказывать дальше.

— Как только предложил Евсей свои поганые деньги, так я и догадалась, что это он сам или кто-то из его калинников вех подкинул. Деньги сует, а прямо глядеть не может, глазами юлит и руки трясутся… Надо бы мне сразу же объявить ему о догадке, посмотреть, как бы он стал выкручиваться. Но так мне противно сделалось — не смогла ничего сказать, сразу убежала, дурная!

— Эх, жалко! Оглушила бы — может, признался…

— Дожидайся, признается! Страшный он хитрюга, знает, что доказательств у меня никаких нет. Еще бы в клевете обвинил… Думаешь, зря он добрячком прикинулся и старое забыть призывал? Небось, не только мне твердит: что было, то травой поросло…

— Да, голыми руками его не возьмешь.

— Тем более, что мне и самой еще непонятно, зачем он это сделал.

Максиму тоже далеко не все было ясно. Если Евсей мстил за то, что ему не давали жить «на божьей воле», так вина тут была не одной Лани. А если подбросил вех, чтобы сломить девушку очередным несчастьем, так неужели ему не пришло на ум, что есть кому поддержать ее. Или он не полагался особенно на кару господню, которую не раз призывал на головы своих врагов, и решил кое-кому в назидание покарать Ланю собственной рукой?.. Тогда зачем деньги подсовывал? Для отвода глаз? Или тоже с какой-то подлой целью? Может, надеялся, что Ланя будет вечно благодарна ему и по-соседски станет смотреть на все его делишки сквозь пальцы? А может, хочет ее втянуть в секту?

— Но если не ясно, зачем это сделано, так ясно другое — ничего он не добился. И не добьется никогда! — произнесла Ланя ожесточенно. — Уж если раньше не сумел, то теперь и подавно!..

— Какая ты отчаянная стала. — Максим потянулся к Лане, намереваясь обнять ее.

Она ускользнула.

— И отчаянная и неприступная, — восхищенно произнес Максим.

— Смейся, смейся!

— Я не смеюсь. Я удивляюсь переменам в тебе.

— Удивляйся на здоровье. И иди-ка домой. Мне белье развешивать надо.

— Я помогу.

Он взялся за корзину. Ланя испуганно прикрыла ее руками. Лишь тут Максим сообразил, что проявил усердие не по разуму. Не могла же девушка вместе с ним развешивать свое девичье белье! Поэтому она, конечно, и в ограду его не пустила, а остановилась у калитки. По-этому теперь и выпроваживает.

Обрадовавшись такому открытию, парень все же поймал Ланю за руку, быстро привлек к себе и поцеловал в подбородок: отстраняясь, она закинула назад голову, и до губ дотянуться не удалось.

— Отстань! Люди же увидят.

— Пусть видят. Ты Евсея теперь не боишься, а я — никого!

Максим еще, на этот раз в ухо, поцеловал Ланю и пошел домой.

Никогда еще Максим не испытывал чувства, подобного тому, которое владело им теперь. И раньше он, конечно, не сомневался, что Ланя — славная девушка. Но всегда считал он ее слабой, нуждающейся в постоянной поддержке. А сегодня открылось: она сильная, гордая. То, что не пошатнулась от свалившегося на нее большого несчастья, — одно. А другое — Алку, соперницу свою, без колебаний оправдала перед ним. Разве мелкий человек способен на такое?

Когда вернулся домой, Зинаида Гавриловна сообщила, что ее вызывают в краевой комитет партии.

Не долго баловала хлеборобов погода. Солнечные дни сменились дождливыми.

Давно уже в народе подмечено, что летом ведро воды — ложка грязи, а осенью ложка воды — ведро грязи. На Алтае же частенько случается так: в июне да июле, когда истомившиеся поля ждут не дождутся дождей, стоит страшная сушь, а в августе да сентябре, в страдную пору, когда нужна сухая погода, словно назло, начинаются ливни. Но если дождь пройдет большой, да не долгий уборка, пусть и рывками, все-таки движется. Чуть пообдует валки, комбайны уже гудят на полях. Механизаторы здесь люди упорные, умеют спорить со своенравным климатом родного края.

Только нынче так размокропогодилось, что даже самые опытные комбайнеры остановили свои машины. Жатки и те перестали стрекотать. Небо затянули сплошь серые, низкие тучи — ни единого просвета. И дождь сеялся, будто из решета, непрерывный, нудный.

Одни лишь тракторы урчали на полях, поднимая зябь, да изредка, разбрызгивая жидкую грязь, проходили грузовики с цепями на скатах — отвозили зерно, которое еще не успели перебросить с токов на элеватор.

Нет для хлебороба ничего зловреднее такой погоды. Казалось бы, пользуйся случаем, отдыхай после круглосуточной работы. Но где там! Что за отдых, если человек только и глядит на небо — не просветлело ли самую малость? Нервы изматываются больше, чем при самой тяжелой физической нагрузке.

День так перетерпеть можно, второй — еще куда ни шло. А на третий всякое терпение лопается. Механизаторы проклинают и погоду, и машины, и свою злосчастную специальность.

Студентам дожди не досаждали столь сильно. Ребята и девчата, нечего греха таить, сначала даже обрадовались передышке: па досуге они принялись репетировать одноактную пьесу, которую намеревались показать дымельцам па прощальном концерте вечером, накануне своего отъезда в институт.

Но все-таки и студенты приуныли, когда дождь не прекратился и на третьи и на четвертые сутки. Нельзя же было репетировать ежедневно с утра до вечера. Читать и перечитывать книжки из небогатой клубной библиотеки тоже надоело. А больше дел никаких не находилось. На улицу выйдешь — мало, что промокнешь насквозь, рискуешь сапоги оставить в непролазной грязи.

— Та же Москва, только дома пониже да асфальт пожиже! — посмеивались ребята. Но шутки получались невеселые.

В ночь на пятые сутки раздурился ветер. Дул он так неистово, что стены клуба вздрагивали, а крыша держалась из последних сил — стропила трещали и скрипели жутко. Порой по крыше что-то ударяло столь резко, что девчата вскакивали от страха.

— Не бойтесь, это сучья от тополей летят, — догадался кто-то. — Тополиные сучья хрупкие, их часто ветром ломает.

— А если весь тополь рухнет? Он и крышу и потолок на нас обрушит.

Зато утром явилось радостное. За ночь ветер разорвал, разметал тучи в клочья, и солнце брызгало в эти разрывы, обливало все вокруг розовым светом. А главное — дождь прекратился. И по жалким клочьям облаков можно было заключить: не скоро теперь они стабунятся в тяжелые, перегруженные водой тучи.

Дымельцы ожили. Хотя грязь все так же засасывала сапоги, люди весело месили ее.

— На лад вроде пойдет теперь погодка!

— На ветерке да на солнышке валки быстро подсушит.

Но чаще всего слышались загадочные для студентов разговоры:

— Славный, брат, кедробой прошел.

— Каждую веточку, небось, охлестал.

— Кедробой, кедробой, а нам хоть вой — не отпустят!

— Нас не отпустят, а калинникам это на руку. Большая будет пожива.

— Калинникам лафа — спозаранок на добычу потянулись.

На языке каждого дымельца было в это утро слово «кедробой», хотя все произносили его по-разному: одни с удовольствием, другие озабоченно, а третьи — презрительно, будто говорили о какой-то пакости. Но вдруг полетела по деревне птица-весть:

— На кедробой, на кедробой!.. Все, кто желает, пусть поспешат! Машины ждут у конторы, сама председательница едет… Не калинникам нынче, а честным колхозникам будет праздник.

Да, Александра Павловна решилась нынче на день отправить колхозников в кедрачи. Решилась потому, что незадолго перед этим ветром-кедробоем был у нее разговор, который заставил призадуматься.

В контору пришел пожилой комбайнер Горбунцов.

— Прошу перевести меня в сторожа или на какую подобную работу, — сказал он и, не глядя на председательницу, положил перед ней на стол сложенную вчетверо бумажку.

— Что стряслось, Андрей Васильевич? — Александра Павловна настороженно взяла бумажку, догадываясь уже, что это справка.

Так и оказалось. Врачебная комиссия освобождала Андрея Васильевича Горбунцова от всякого физического труда.

— Как же так, Андрей Васильевич? — безнадежно вздохнула Александра Павловна. — Ведь столько лет на комбайне, наш ветеран, можно сказать… И до этого ты ни на какие недуги не жаловался. А теперь вдруг справка. Может, потерпишь до конца уборки, сам знаешь, не хватает у нас комбайнеров.

— Не жаловался, потому что не люблю всяких жалоб. И терпел, пока мог. Но железо и то до поры терпит, — по-прежнему не глядя на председательницу, отозвался Горбунцов.

— Конечно, на комбайне работать — не орешки щелкать, — сказала Александра Павловна с горечью. — Но если все в сторожа пойдут, у нас скоро и охранять нечего будет.

Горбунцов положил на колени темные, тяжелые руки, искоса глянул на председательницу.

— Между всяким прочим, не орешки бы, так еще сколько-то потянул, постоял за штурвалом.

— Не понимаю.

— Понять не хитро. Сводки-то слушаешь, знаешь, что ветры крепкие обещают.

— Ну и что? — пристально посмотрела на комбайнера Александра Павловна. — Загадками какими-то говоришь.

— Какие там загадки! — криво усмехнулся Горбунцов. — Разыграется ветер, шишки обобьет — орехами запастись разве трудно?

— А, вот ты о чем! — поняла председательница. — Но ведь за орехами да всякими лесными дарами кидаться — мало чести для механизатора. Это промысел всяких калинников.

— Чести мало, зато выгоды много. — Твердое, загорелое, прокаленное солнцем и ветрами лицо Горбунцова еще больше отвердело, стало будто каменное. — Одной честью не проживешь, у меня вон какая семья. А жирно ли нынче, при такой-то погоде, заработаешь? Шишки день-два посбирать — весь мой комбайнерский заработок перекроют.

— Ну уж весь, — недоверчиво сказала Александра Павловна.

— А ты посчитай, — оживился Горбунцов. — Но заработок заработком. Обида разве не гложет? Я на уборке буду хребет ломать, а другие в это время орехи запасать. Я на трактор потом пересяду, а другие — калиной промышлять. И они же надо мной надсмехаться будут — прошляпил, дурак, добычу!

— Что-то ты преувеличиваешь. Не много их у нас, калинников. И не посмеют они над честными тружениками насмехаться.

— Калинников немного, да около них немало людей сезонно прививается. Потому что заработок легкий.

— Вообще-то конечно… — Александра Павловна не сразу нашла, как еще возразить комбайнеру.

— То-то и оно, вообще! А надо бы разобраться и сделать чего-то конкретно.

— Вот как? — улыбнулась председательница. — И тогда на комбайне останешься?

— А вы не смейтесь! — опять закаменело лицо Горбунцова. — Негоже с работяги только требовать: жми — давай, жми — налегай. Эти же шишки взять. Организовали бы, к примеру, воскресник. Для людей бы вышло заместо праздника. И доход не калинникам, а настоящим работягам достался.

— Верно, Андрей Васильевич, улыбаться тут не приходится, — серьезно сказала председательница. — И разобраться обязательно надо. Только сделать что-нибудь трудно. Отправлю я, допустим, колхозников за шишками, так ведь мне за срыв уборки голову снимут.

— Ясно, кепку и то с бережью носишь, а голова каждому дорога.

— Но голова на то и дана, чтобы обдумать. Я все-таки подумаю об этом.

— Подумай, Павловна! — механизатор посмотрел на председательницу глазами, в которых жила вера, что она действительно разберется, сделает все как надо. — А уборку можно не срывать. Механизаторов не обязательно отпускать. Хотя бы семейных свозить. Бабки, деды, жены да ребята могут поорешничать.

— Ладно, обещаю что-нибудь сделать.

— Тогда уж… Давай справку-то обратно. Подюжу еще сколько-то… — Горбунцов неловко взял бумажку, небрежно сунул ее в карман.

И вот прошел кедробой. Александра Павловна, несмотря на то, что боялась — достанется ей за это, организовала поездку в кедрач. Потому что по опыту прошлых лет знала: пройдет кедробой, и в рощу из ближних деревень и поселков устремятся все, кто привык жить на даровщинку. Нередко самовольно бросают работу на полях и честные колхозники. Соблазн велик: за день можно насбирать столько шишек, что грызи орехи потом целую зиму. А если на базаре продать — выручка немалая.

Все это сильно разлагало людей. Пьянки, прогулы тянулись потом цепочкой. И чем урожай шишек был богаче, тем горше доставалось колхозу.

На вид безобидные «божьи овечки», «калинники» наносили людям моральный ущерб. Александра Павловна и раньше это понимала, а теперь, после беседы с Горбунцовым, пришла к выводу, что одними лекциями и беседами сектантскую скверну не одолеешь. Между прочим, сами-то «калинники» этих лекций не слушают. Значит, кроме пропаганды, нужны иные меры.

Обдумав, взвесив все, Александра Павловна и решила. Деревня приняла весть о поездке в кедрач, действительно, как праздник. Многим впервые за последние годы выпала возможность пошишковать.

Обрадовались и студенты. Почти все они никогда еще не бывали в кедровом лесу даже на прогулке. А тут вдруг коллективный сбор шишек. Необычно, заманчиво!

Кроме грузовика Степана, в тайгу пошли еще две автомашины с людьми. Сзади прогрохотал трактор с тележкой. Впрочем, только в степи трактор тащился позади. А когда стали встречаться перелески, когда дорога началась с «перепадами» — то опускалась в овраги, то круто лезла в горы, — трактор возглавил колонну. Лихо разбрасывая траками лепешки грязи, он то и дело волок грузовики на буксире. Людей в таких случаях шоферы загодя выпроваживали из кузовов. В конце концов всем надоело поминутно слазить да залазить, и последние километры шли пешком.

Дорожка была — ой, ой! Даже не дорожка, а лишь две глубоких колеи, пробитые бензовозами, возившими горючее на лесоучасток. В колеях воды до краев. Ступи — в сапоги зальется. Сторонкой, обочиной тоже не пройдешь: лес теснит дорогу, а если где и расступается, там появляется непролазная чащоба медвежьих пучек. Да таких гигантских, что трудно поверить, что это трава: каждая «травинка» высотой в два человеческих роста, каждый «стебелек» толщиной в детскую руку.

Свободно идти можно было лишь по грядке между колеями. Но грядка эта зачастую настолько сужалась, так зыбко двигалась под ногами, что для ходьбы по ней требовалась сноровка и сноровка. А кто такой сноровки не имел, тому оставалось лишь одно: поминутно проверять глубину колеи да терпеливо выслушивать благодарности тех, кто шагал впереди и сзади, когда на них из-под сапог фонтанами летели брызги. И все-таки мало кто утратил хорошее настроение, владевшее всеми в это утро. А если некоторые и приуныли, так до поры, пока не показался впереди кедрач.

Роща была небольшая, тянулась неширокой полосой по увалу всего километра на три-четыре. Но кедрач, казалось, безраздельно господствовал над всей округой. Сам климат здесь вроде переменился. Грязь под ногами уже не хлюпала, колеи с водой исчезли, дорожка стала просто влажной. Словно и не было здесь почти недельного ненастья, а лишь мимоходом пробрызнул веселый летний дождичек. Заросли медвежьих пучек тоже вдруг как бы обрезало. Под кедрами вообще не росло никакой травы, а лежала упругая хвойная подстилка вперемежку с ползучим брусничником и мягкими лишайниками.

— Здесь и воздух совсем другой! — воскликнула Дина.

Да, в осинниках, через которые они шли до этого, воздух был сырой, застойный, с горчинкой. А тут свежий, текучий, с запахом смолки.

— А деревья-то, деревья какие осанистые! — опять удивилась Дина.

— Осанистые? — Тихону показалось забавным, что девушка заметила у кедров какую-то осанку. Но, присмотревшись, он согласился с ней. Верно же: кедры не теснятся, как осины, не тянутся безудержно вверх, как сосны, а стоят поодаль друг от друга — стволы в два обхвата, кроны раскидистые, мощные. Богатырская стать!

— Кедрач — лесной богач, — вспомнил парень присказку. — Но не скопидом, привечает всех добром. Ядрышко ореха — и белке и людям утеха!..

— А где они, орехи?

— В шишках.

— Это я знаю. А шишки где? — Дина подняла голову, стараясь разглядеть на мохнатых ветках деревьев-великанов хоть шишечку. Увидела, обрадовалась. — Как же их доставать с такой высоты?

— Да ты не вверх, а вниз гляди, — рассмеялся Тихон.

— Верно, я забыла, Степан же объяснял, что шишки ветром обило…

— Раз кедробой прошел — только не ленись, собирай. Вот когда его не бывает, тогда потруднее добыча. На деревья лазят, шестами сбивают, колотушками по стволам бьют — всячески приспосабливаются.

Но Дина уже не слушала объяснений парня. Она с детской радостью, с упоением принялась собирать шишки.

— До чего ж они красивы! Смотри, чешуйка загнута, словно лепесток у цветка. А цвета какие подобраны — снаружи темно-коричневый, с зеленцой, а отковырнешь — розовый, бархатистый. До чего уютно лежать орешку! А капельки серы — будто бриллианты. А запах! Никогда не думала, что шишки так чудесно пахнут! — восторгалась она.

Невозможно было без улыбки смотреть на нее в эти минуты. Тихон рассмеялся.

— Или ты до этого шишек не видала?

— Орехи кедровые в детстве нам иногда покупали. А живой шишки не видала ни разу.

— Живой? — Тихону стало еще веселее.

— Конечно! Она же вчера еще на дереве росла.

Впервые видел Тихон Дину такой оживленной, будто просветлевшей. Радостно было ловить ее сияющий взгляд, слушать ее возбужденный голос. А еще больше радовало то, что Дина не чуралась его, что весь сегодняшний день он мог провести рядом с ней.

Но не оправдались эти надежды. Минуту спустя Тихон увидел невдалеке отца. Спиридон шел, сгибаясь под тяжестью большущего бугристого мешка. В мешке, конечно, шишки. Когда он успел их насобирать? И вообще, как он здесь оказался? Среди приехавших его не было. Значит…

Вон за деревьями мелькнули еще две знакомые фигуры: Евсей и Алеха. Неужто отец отправился на промысел с ними?.. Так, наверное, и есть! Он исчез из дому еще вчера. Задумал, выходит, поживиться, догадался по каким-то приметам, что будет кедробой. Теперь перепугались. Евсей с Алехой пустились уже наутек, торопятся скрыться с глаз людских. Отец, видать, тоже растерялся. Остановился, ухмыляется виновато… Прятаться, понятно, не в его натуре. Но лучше все-таки, если бы и он неприметно скрылся.

Нет, где там! Это не в натуре Спиридона. Опомнился, направился прямо к ним.

— Здорово бывали, кого не видали. — И сразу задиристо к сыну: — Чего бычишься? Али на отца глядеть по-людски разучился? — Сбросил с плеч мешок, уселся на него. Хохотнул презрительно: — Евсей-то с Лехой драпанули. До смертоньки пужливые стали. Узрили племяша с птахой-девахой, а рванули будто от медведя…

Тихон угрюмо, молча собирал шишки. Знал: возрази отцу, скажи хоть слово, он непременно уцепится за него, полезет в словесную драку.

Но Дину заинтересовал отец Тихона. Она посмотрела на него с любопытством, спросила:

— О ком вы это говорите?

О вас с Тишкой, о ком еще боле! Евсей — браток мой, Алеха-придурок племяшом доводится… Перепужали вы их страшенно.

— Мы? — искренне удивилась Дина. — Как мы могли кого-то испугать?

— Тем и перепугали, что в кедрачи нежданно-негаданно заявились.

— Непонятно. Почему нежданно, разве вы не с нами приехали?

— Гм… оно как считать… Спиридон кашлянул в кулак.

Тут уж Тихон не мог заставить себя молчать.

— Считать надо только так: калинникам удалось окончательно завербовать тебя.

— Но-но! Думай, чего мелешь, — сказал Спиридон таким зловещим голосом, что Дина похолодела. На Тихона же окрик отца не возымел приметного действия.

— Я и думаю как раз о том, чего говорю, — продолжал он негромко, но жестко. — Потерял ты, видно, последнее уважение к себе, если за Евсеем потянулся…

— Тля ты зеленая! — задыхаясь, как от удушья, прохрипел Спиридон. — Потерял, вишь, уваженье… Да я, может, это самое уважение ныне как раз нашел.

— У калинников?

— Заткнись! Калинники моему забору троюродный плетень.

— У кого же ты тогда это уважение нашел? — не без насмешки поинтересовался Тихон.

— У самой Александры Павловны, ежели хочешь знать!

Не усмехнись Тихон при этих горделивых словах, разговор, может, обрел бы постепенно спокойную форму и Спиридон объяснил бы, в чем именно оказала ему председательница уважение. Но Тихон проявил недоверие, и отец рявкнул:

— Дерево перед прутом не гнется!.. Не обязан я всякому щенку докладать, что да к чему.

— Не обязан — и не надо! — Тихой круто повернулся, ушел вглубь кедрачей. И зря. Если бы у него достало выдержки переждать, перетерпеть очередной наскок отца, он узнал бы немаловажную новость.

Спиридон очутился в лесу вовсе не по сговору с «калинниками», даже не потому, что сам соблазнился легкой поживой. Третьего дня его встретила председательница.

— Колхозу дают лесную делянку, — сказала она. — Как только закончим уборку, так отправим людей на валку леса, чтобы успеть заготовить и вывезти его до глубоких снегов. Делянку эту надо получить немедля. Ты, Спиридон Панкратович, по строевому лесу великий специалист, так не поможешь ли колхозу выбрать получше делянку? Чтобы и лес был добрый и подъезд удобный.

— А где обещают делянку?

— За кедрачами.

— Не больно далеко, можно сходить, уважить.

— Зачем ходить? Запряги Серка.

— Серка? — Спиридон знал, что это выездная правленческая лошадь, на которой куда попало не ездили и которую не всякому давали.

— Благодарствую, — растрогало такое внимание старика. — Интересуюсь вот чем еще: лес-то с делянки на какую стройку пойдет?

— Клуб будем строить и доильный зал для «карусели».

Слово «карусель» мало тронуло Спиридона — мельком он слыхал, что это какая-то новая доильная установка. Зато весть о строительстве клуба крепко задела. Его даже передернуло, как если бы глотнул перекисшего до горечи квасу.

— Стало быть, надумали клуб-то…

— Надумали, Спиридон Панкратович. — Председательница вроде не заметила ничего. — И хотим тебя просить, чтобы возглавил бригаду плотников.

— Меня? Кхе-кхе… — озадаченно поскреб в затылке Спиридон. — Куда уж мне… Устарел я…

— Так не обязательно топором вам работать. За старшего будете, мастерство свое покажете, где надо, словом поможете.

— Оно, ежели так…

— Значит, согласны? Верю, что вы построите такой клуб, который будет гордостью нашего колхоза!

На прощание председательница пожала Спиридону руку, отчего он так растрогался, что даже в носу у него хлюпнуло.

— Может, оно того… может, и деньги мои сгодятся?..

— Нет, без денег без тех обойдемся. Мастерство ваше для нас куда важнее и нужнее.

— Я не навяливаю… К слову только, — пробормотал Спиридон. Но едва председательница отошла от него, сказал громко, чтобы она слышала: — Все едино денежки у государства в кассе лежат, стало быть, оно ими и распоряжается, как надобно! — И рассмеялся победно, словно ему удалось неожиданно и ловко обхитрить председательницу.

Дома он ни словом не обмолвился о разговоре с Александрой Павловной. Натянул на себя клеенчатый, больше похожий на жестяной, плащ и сразу же отправился на конный двор за Серком.

Получив делянку, Спиридон не успел в тот день вернуться, заночевал у лесника. Вихревой ветер — кедробой как раз и дурил в эту ночь. Утром как было не заглянуть в кедрачи, тем более, что дорога с лесосеки шла мимо них.

Орехи, правда, Спиридон давно уже не щелкал: зубы были хотя и стальные, а для такой забавы не годились. Старухе в подарок шишки везти тоже было незачем: у нее зубов — ни стальных, ни костяных. На базаре торговать — это вовсе не по душе Спиридону. Он мог заломить за свою работу предельную цену, но чтобы сидеть на базаре, отмерять орехи стаканчиками, получать гривеннички — такого сраму с ним не случалось. И все-таки не мешало сделать попутно какой-то запас. Хотя с Тихоном идут теперь нелады, домой, почитай, он вовсе не заглядывает, так и живет на стане, а скоро в институт смотается, но… Зимой на каникулы, поди, приедет, тогда не откажется орешками побаловаться, захочет и девок-подружек на вечорках угостить.

Привязал Спиридон Серка к дереву возле дороги, а сам пошел среди кедрачей, высматривая, где шишек побольше насыпалось. И тут увидел Евсея с Алехой. Неожиданности большой в этом не было. Еще ни одного урожайного на шишки года не прозевал Евсей, всегда первым оказывался с выручкой. А чтобы кедробой проворонить — такого «греха» с ним не случалось.

Удивило другое: как успели Евсей и Алеха явиться в кедрачи так скоро. Все же не больно близко от Дымелки, а Евсей его, Спиридона, постарше. Откуда взялась у него прыть? Вон уже по мешку с Алехой насбирали!

Евсей тоже увидел Спиридона, сказал не шибко дружелюбно:

— Эге, и ты явился ныне! Потешался над теми, кто божьими дарами пользуется, а сам…

— Может, сам, а может, нет!.. Вон Серко стоит, председательша, поди, зазря не дала бы выездного… — похвастался Спиридон.

Евсей насторожился, обеспокоенно заоглядывался: нет ли еще кого. Спиридон заметил это, и у него сразу мелькнула шальная мысль разыграть брата, напугать еще больше.

— Может, мне поручено проверить, сколько ныне вас, калинников, будет шастать по кедрачам. И сколько даров божьих нахапаете…

— Ври-ка боле!

— А вот милиция начнет трясти, райфо налог за промысел подсунет, тогда узнаешь, вру или нет.

— Не дури, Спиря. И без того тошно, — залепетал Евсей, веря и не веря Спиридону.

Этот лепет однако не образумил Маленького. Наоборот, его словно бес под ребро подтолкнул.

— Ну-ка, подсоби, подкинь на плечо, — приказал он Лехе, ухватившись за мешок с шишками. — Эге, тяжеленек! Но ничего, бревна не легче бывали. Дотащу! — И он направился к лошади. Евсей сначала остолбенело смотрел на него, потом засеменил вдогонку.

— Погодь… Ты чего это удумал?

Не останавливаясь, Спиридон объявил строго:

— А это… конфискация называется…

— Да ты что! Разве так-то по-родственному?.. Не тронь, не отдам все едино! — поймался Евсей за угол мешка. — Леха, пособляй!.. Чего стоишь столбом, топай скорей!

Бедный Леха ровным счетом ничего не понимал. Грозный окрик отца он воспринял в буквальном смысле: принялся тяжело, гулко топать кирзовыми сапожищами о землю.

— Едиот, чтоб тебя разорвало!

Дойдя лишь до белого каления, обзывал так сына Евсей. По его понятию, в основе слова «идиот» была «еда», и когда он кричал свое «едиот», это значило — нахлебник, захребетник…

В конце концов мешок был бы отобран у Спиридона. Да и сам он, позабавившись, бросил бы его. Но тут они увидели Тихона с Диной, услышали голоса других студентов и колхозников. Спиридону, конечно, бояться было нечего. Он растерялся на мгновение лишь оттого, что не ожидал увидеть в кедрачах сына. Евсей же перетрухнул не на шутку. Он заподозрил, что Спиридон разыграл его специально для того, чтобы увлечь на суд людской. А этого Евсей боялся пуще огня. Не мешкая ни секунды, с неожиданным для старика проворством он скрылся за деревьями. Леха тоже кинулся следом.

Достань у Тихона терпения, все это отец рассказал бы ему в подробностях. Можно было посмеяться над таким ребячеством, но сердиться, конечно, не стоило. А демонстративно уходить — вовсе ни к чему.

Дина осталась со Спиридоном. Чудаковатый старик заинтересовал ее, она долго разговаривала с ним. А потом к Дине подошел, принялся собирать вместе с ней шишки Степан. И уже не отходил больше весь день.

Только под вечер Тихону удалось улучить момент, когда Дина осталась одна.

Перед отъездом из кедрачей все собрались у костра на берегу речушки.

Председательница предложила завершить сбор шишек маленьким пикником. Придумала она это, несомненно, еще дома, потому что в грузовике у Степана под сиденьем нашелся окорок и запеленатые в стеганку несколько бутылок красненького.

Шишки собирать — увлекательное и вроде легкое дело. Но день походишь в наклон — спина заноет, ноги загудят. Надо ли говорить, что люди с радостью встретили предложение Александры Павловны почаевничать у костра. А когда увидели красненькое, настроение вовсе поднялось.

— Вот это хозяйка! — восхищенно сказал кто-то из колхозников.

— Не то что моя, — отозвался другой. — Я было хотел прихватить с собой поллитровочку, чтоб, значит, с устатку… Где там, вырвала вместе с карманом!

— Это еще полбеды. Моя похитрей: все карманы на каждой моей одежке напрочь зашила. Ни водочку, ни табачок некуда сунуть!

— Ты бы хоть помалкивал, а то все наши бабы такое воспитательное средство применят — святыми сделают!..

Шутки посыпались безудержно. Кто-то завел песню, ее немедля подхватили.

Одна лишь Дина не принимала участия в общем веселье. Она отошла незаметно в сторонку, села на дуплистое, поваленное ураганом дерево. Тихон, все время следивший за девушкой, тоже ушел от костра. Для отвода глаз направился в противоположную сторону и, сделав крюк по лесу, подошел к Дине сзади. Она не слышала осторожных шагов парня и вздрогнула, когда он коснулся рукой ее плеча.

— Не бойся, не медведь.

Он подсел вплотную к Дине. Девушка поспешно отодвинулась.

— Чего ты такая пугливая? Я ж не кусаюсь. Я просто… — Тихон замялся, не умея объяснить, что значило это «просто». А объясниться надо было немедленно, потому что Дина могла в любой момент встать и уйти.

— Я поговорить с тобой хотел. Весь день собирался подойти, да Степан к тебе привязался…

— Привязался?

— Ну, околачивался возле, будто назло!..

— Назло? Кому?

— Ясно и так!..

Конечно, Дине было уже многое ясно. Она не сегодня приметила, что парень неравнодушен к ней. Догадывалась она и о том, какой разговор ему не терпелось завести. По правде, Тихон ее тоже чем-то привлекал. Но она боялась того, что намеревался он сказать.

Если бы Тихон был понаблюдательнее, он заметил бы настороженность, испуг Дины.

А заметив, не отважился бы, наверное, выпалить резко, как из дробовика:

— Влюбился в тебя!

— Перестань! Очень прошу — перестань, пожалуйста…

— Не веришь?.. — помрачнел Тихон.

— Не надо об этом, прошу.

— Я так и думал — не поверишь… Ясно, трудно поверить, шибко уж быстро закрутило… Но все равно, знай — как тогда в шалаше толкнуло, так и завертело…

— Нет, это немыслимо! — почти с мольбой сказала Дина.

И Тихон заметил неладное.

— Я ж не в обиду… — принялся он оправдываться. — Может, не к месту ляпнул, так мочи не стало таиться… Не сердись!..

— Да не то, совсем не то!..

— А чего тогда?

Разве могла Дина ответить Тихону на его простодушный вопрос? Парень прикоснулся к ране, которая едва начала заживать. Хотя, если судить со стороны, не многие назвали бы это душевной раной. Даже близкие Динины подружки считали все пережитое ею заурядной «прозой жизни». Потому что не было ничего такого, из-за чего, по их мнению, стоило страдать. В год окончания школы Дина полюбила человека, который, как он сам говорил, вышел из стен института, когда она вошла в первый класс. Врач, имеющий кандидатскую степень, он казался Дине самым умным, самым благородным из всех людей, каких она знала. И еще ей казалось, что он тоже любит ее… А получилось…

Впрочем, получилось тоже все «благородно». Когда Дина потеряла от любви голову, он сохранил вполне ясный, холодный рассудок, прямо сказал ей, что жениться до получения докторского звания не хочет, чтобы семья не была обузой. Связь же с девушкой опасна.

«Только не целованных не трогай,

Только не горевших не мани…»

Этими Есенинскими строчками он подкрепил свой «высший принцип». А то, что у Дины рухнула вера в человека, в красоту его души, в любовь, — это было для него таким пустяком, о котором и речи затевать не стоило.

Возможно, и в самом деле не следовало переживать так сильно. Но Дина из-за этого врача возненавидела даже медицину, о которой так много мечтала. После этого все на свете стало ей безразлично. И в сельхозинститут она пошла сдавать экзамены именно из-за безразличия. Раз вера в людей потеряна, так не все ли равно, где учиться, какую приобрести специальность… А потом вот поездка в Дымелку, нелегкая физическая работа и постепенное пробуждение добрых надежд… Но мыслимо ли все это объяснить Тихону? Как он поймет ее, если и сама себя она еще не понимает?

А он ждал нетерпеливо, и Дина чувствовала: все равно надо дать ему как-то понять это. Пусть он отступится от нее, и чем скорее, тем лучше. Незачем зря терзать и себя и его; что умерло, то умерло, не полюбит она никого.

Взять вот да и сказать: «Отвяжись, пожалуйста! Если же не терпится объясниться в любви, то поищи для этого наивную дурочку, какой я раньше была. А «кто сгорел, того не подожжешь»… Только не смогла Дина ничего сказать. Она лишь уткнулась головой в свои колени.

— Ты что? Я же, честное слово, не в обиду… Дурной я, наверное, но правду говорю… — придвинулся опять к ней Тихон. И осторожно, боязливо погладил ее по волосам.

Это легкое прикосновение словно обожгло девушку. Она выпалила:

— Не верю. Не верю!

— Да почему не веришь? — опешил Тихон. — Я вроде ничего не сказал такого…

— Никому больше не верю!

Тихон глянул на Дину уже совсем огорошенно, даже с некоторой боязнью. Но вдруг его осенило: Дина не зря, а исходя из горького какого-то опыта твердит ему о неверии.

— Больше не веришь? — переспросил он. И добавил с таким напряжением, с каким не доводилось подымать даже многопудовые блоки при ремонте трактора: — Значит, обманул тебя кто-то крепко?..

Беспомощное молчание Дины было для парня самым страшным ответом. Но молчала Дина недолго. Внезапно она вся как-то выпрямилась и сказала почти спокойно, с подчеркнутым достоинством:

— Нет, сама обманулась!

Сказала и пошла к костру, к людям, маленькая, тоненькая, но уже не беспомощная.