Зима в этом году начала хозяйничать без проволочек. Как в конце октября ударил мороз, так с тех пор ни разу не случилось ни одной, даже слабой, оттепели. Воздух был сух и жгуч, дороги гулки и гладки, как полосы листового железа, а не прикатанный снег по обочинам хрустел под ногами, точно крахмал. На полях, на огородах снегу навалило за один ноябрь столько, сколько в другие годы за всю зиму не выпадало. С дороги или тропинки сверни — сразу ухнешь по горло, застрянешь в сыпучем, словно песок, сугробе. Речки, болота — все сковало морозом, засыпало, упрятало под снежной толщей. Даже на быстринах, на перекатах, которые редко замерзают, не видно было отдушин.

Только на огороде Синкиных творилось чудо.

В конце этого огорода, уходящего в лог, рос одинокий черный тополь. Черным назвали его потому, что каждую весну, когда у других тополей появлялись зеленые почки, у этого тополя они были совсем другого цвета — темно-коричневого. Глянешь со стороны: все дерево будто грязью обрызгано.

Нынешним летом, в июне, в тополь ударила молния. Дерево обгорело, засохло, до самой осени стояло, раскинув в стороны мертвые сучья. Но в сентябре, когда на других деревьях начался листопад, тополь вдруг вздумал оживать. На стволе из трещин коры пробились шильца молодых ростков, развернулись листочки, выкинулись веточки и стали расти не по дням, а по часам.

Наверное, все можно было объяснить тем, что сокодвижение под корой тополя не прекращалось, очнулись дотоле дремавшие почки. Однако отец и мать Лани узрели в этом прямое небесное знамение, ниспосланное им.

А чудеса не кончились. Когда наступили холода, выпал снег, обнаружилось другое удивительное явление. Под тополем появилась мочажина: снег здесь был, несмотря на морозы, сырым, пропитанным водой, будто в весеннюю пору. Над мочажиной постоянно струился пар. Она «дышала» даже тогда, когда замерзали самые быстрые речки.

Такое чудо еще больше поразило «калинников». К тополю началось паломничество. Ивашкову не понравилось это.

— Дива тут никакого нет, — заявил он. — Мало ли на свете горячих ключей? Незачем табуниться, привлекать к себе внимание. Проку — с гулькин нос, а по шапке можно получить — на ногах не устоишь!.. Расславим, дураки попрут — трудно будет лавочку закрыть. Начальство и так на нас косо глядит.

Но Евсей и Ланины родители впервые не послушались Ивашкова. Синкины твердо уверовали, что они самим господом отмечены. А Евсей давно ждал случая проявить себя.

Когда Ивашков появился в Дымелке, стал давать дельные советы, когда он через своих людей помог организовать сбыт «даров божьих», когда задабривались председатель Куренков и другое нужное начальство — Евсей был полностью на стороне башковитого пасечника. Но потом почувствовал: от власти пресвитера осталось одно лишь название. Вожжи прибрал к рукам Ивашков. Это больно ущемило Евсея. На открытый бунт он не пошел, но про себя решил: позволять нельзя, чтобы его совсем оттеснили от пирога. Тогда уж кусочка сладкого, с начинкой, не достанется, в лучшем случае бросят сухую корку, которая ему теперь не по зубам.

И Евсей, вопреки желанию Ивашкова, объявил, что место под тополем на огороде Синкиных — свято. Надо ждать новых знамений.

Предсказание его сбылось. В начале декабря разыгрался сильный трехдневный буран. На Алтае подобные бураны не диво: случается, бушуют они по неделям. Дивным оказалось другое. Черный тополь повалило ветром. Не сломало ствол, как это бывает зимой, когда корни дерева намертво вморожены в грунт, а вырвало с глыбой талой земли, будто летом. В яме, образовавшейся под тополем, появилась вода. Через сутки она уже наполнила ее до краев, стала сочиться сквозь снег, стекать на дно оврага. И вода была не простая, а теплая, солоновато-кислая на вкус. Пар над ямой струился в морозном воздухе облаком.

Народ, особенно ребятишки, валом валил в огород Синкиных. Всем любопытно было посмотреть на чудо своими глазами, всех оно удивляло. Слыханное ли дело, чтобы деревья валило зимой, когда стоят они голые и ветер сквозит меж сучьев беспрепятственно. А тополь и летом стоял полузасохший. И откуда под ним взялась вода, к тому же теплая?

Зинаида Гавриловна тоже побывала у вновь открывшегося источника, потом порылась в специальной литературе, и в клубе на лекции объяснила людям. По-видимому, разъясняла она, под тополем осенью начал пробиваться на поверхность теплый подземный источник. Поэтому дерево и стало оживать в то время, когда другие деревья сбрасывали листву: корни его хорошо прогревались… А мочажина в снегу появилась, когда вода уже вышла наверх. В сыром, талом грунте тополь стоял плохо — буран и повалил его.

Необычный цвет почек и листвы тополя до того, как ударило его молнией, она тоже объясняла тем, что корни дерева давно уже питались водами скрытого источника, в котором имелись примеси каких-то минералов.

Учителя взяли пробу воды, чтобы послать ее на исследование, установить — не целебный ли это источник.

А Евсей вел свою «разъяснительную» работу. Пояснения давал он не открыто, всем собравшимся у источника, а лишь отдельным избранным, закрывшись с ними в доме Синкиных. Зато говорил он без всяких «по-видимому», а истово уверял: молния была не простая, а ниспослана самим господом. И место, где ей упасть, предуказано им же. Ведь не упала она почему-то на усадьбу безбожников Ореховых, а ударила в дерево на огороде Синкиных, людей, почитающих общину… Родник тоже разве бы открылся ни с того ни с сего? Мало, что ли, простых молний падает? Только ни разу такого родника не открывалось! А вода теплая отчего? Оттого, опять же, что молния не простая. Прогрела она землю вглубь так, что не застывает вода и в лютые морозы.

Деятельность «калинников» оживилась, хотя зимой она обычно утихала. К Синкиным стали наезжать гости из дальних сел и деревень. Ивашков уже ничего не мог поделать с этим. Рассердившись на «безмозглых», он решил на время отойти в сторонку. Ждал: прищемит дураков, опять прибегут за выручкой к нему.

А Евсей придумал использовать родник еще по-иному. Было объявлено: купание в святой воде избавляет верующих от всякой скверны людской. Омывается не только тело, но и душа.

Первыми избранниками для такого очищения оказались, конечно, «брат» и «сестра» Синкины, поскольку сам господь отметил их усадьбу святым ключом. Чтобы не привлекать внимания нехристей, купание решено было произвести задолго до зари. В эту глухую пору даже отчаянно влюбленные парочки перестают провожаться по деревне, а людям постарше, уже отгулявшим свое, вставать еще рано.

Все было предусмотрено. И все-таки Евсей совершил роковую ошибку, затеяв омовение Синкиных. Ему не терпелось в полную меру использовать источник, укрепить свой авторитет. Он понадеялся на теплую воду, на безветрие — и просчитался. Погода была действительно тихая, но мороз стоял изрядный, и мокрое голое тело даже слабый ветерок пронизывал насквозь. А чета Синкиных оказалась не так уж крепка здоровьем.

Сразу после купания отца и мать Лани стало немилосердно лихорадить. Не согрела их и каленая русская печь, на которую забрались они, придя домой. Может быть, выручила бы медицина, если бы вовремя обратиться к ней. Но когда Ланя перед уходом в школу спросила у родителей, почему они не слазят с печи, не заболели ли, не позвать ли Зинаиду Гавриловну, то в ответ услышала попреки: дочь, дескать, только и мечтает, как бы зазвать к ним в дом эту сатану в юбке — Орехову. И Ланя, проспавшая всю процедуру омовения, даже не подозревавшая о ней, поспешила в школу.

Вернувшись вечером домой, она увидела родителей уже на кровати, возле которой сидел Евсей. Лица отца и матери пылали, дыхание было тяжелым, губы у обоих запеклись. Сомнений не оставалось — они заболели. Но что было делать девушке? Сбегать за фельдшерицей? А если родители выгонят Зинаиду Гавриловну? Ведь в медицину они не верят, полагаются только на божью волю… Послал господь хворь — принимай как испытание тела и духа.

Евсей приметил тревогу Лани, сказал успокоительно:

— А ты, девонька, не кручинься заране. Не такие еще напасти с божьей помощью одолеваются. Сатана пока тешится, да власть-то не его. Недаром говорится: бог не выдаст, свинья не съест. Вот заварка липового цвета, попьют — хворь как рукой снимет.

Липовый цвет, однако, не помог. Ночью отцу и матери сделалось совсем плохо. Оба они бредили, метались на кровати, бормотали молитвы. Наверное, Ланя не выдержала, сбегала бы за Зинаидой Гавриловной. Но Евсей зорко следил за ней и все продолжал твердить, что ничего страшного нет. Он и в самом деле надеялся на это, считал, что у Синкиных обычная простудная горячка. Помечутся в жару — и все.

Но где там! Синкины схватили жестокое воспаление легких.

Утром Ланя все же ускользнула. Взяла ведра принести с речки воды для самовара, а сама побежала к Ореховым.

Зинаиды Гавриловны дома не оказалось. Она уехала за медикаментами в райцентр. Максим пообещал послать ее немедленно, как только вернется. Но с получением медикаментов произошла задержка, Зинаида Гавриловна заночевала в райцентре и возвратилась лишь к обеду следующего дня.

За это время воспалительный процесс у стариков разыгрался так, что остановить его уже не могли ни пенициллин, ни стрептомицин.

Они были в сознании, но, очевидно, предчувствовали близкий конец. Отец злился, уверяя, что смерть, которая стоит у них в изголовье, — это наказание Ланьке за ее безбожие. Сами они, дескать, жили безгреховно, к тому же смыли последнюю нечисть, и господь может взять их в рай, а вот Ланьке доведется помучиться одной с малыми сестренками на руках. И пусть мучится, коли родителей не слушала! На ее совести их смерть, на ее! Пусть гнетет это ее до гроба, пусть!..

— Только ежели что с нами приключится, мотоцикл передай Евсею. Слышишь?

Мать была не столь жестокосердна, не старалась напоследок запугать, придавить дочь тяжким грузом обвинений. Но по укоренившейся рабской привычке она даже тут боялась возразить мужу. Только после его смерти (мать скончалась через сутки после отца) она подозвала Ланю, сказала ей убито:

— Не серчай на нас, дочушка… Прости все обиды… — И, плача, задыхаясь, добавила: — Учиться тебе не давали. А теперь не доведется… Сестренок-то не обижай, как мы тебя… Пущай учатся… Колхоз, поди, поможет… — Потом, слабея, сказала совсем тихо: — Живите по-людски… Счастья вам…

— Мама!.. — воскликнула потрясенная Ланя. — Живите, мама!..

Впервые за все последние годы Ланя почувствовала нежность к матери. Наверное, она бросилась бы к ней на грудь, если бы ее не удержала Зинаида Гавриловна.

Мать потянулась, зевнула и замерла…

Зинаида Гавриловна рассчитывала: хлопоты по похоронам возьмут на себя руководители «калинников». Но Евсей прикинулся больным, а Ивашков, по обыкновению, сделал вид, что к секте никакого отношения не имеет. Одна Аришка возмущалась:

— Господи, потеряли люди совесть! Пока живет человек — всем нужен, а умрет — никто и не вспомнит.

Она привела старух, которые снарядили Синкиных в последний путь. Обо всем остальном пришлось побеспокоиться Зинаиде Гавриловне и правлению колхоза. Похоронили Синкиных без всяких религиозных обрядов.

Осталась Ланя одна с сестренками, не сладко ей жилось при родителях, но теперь показалось еще горше. Нет, не испугали девушку разные заботы, сразу свалившиеся на ее плечи. Жалко было оставлять школу, но и об этом она горевала не очень: надеялась окончить ее заочно. Угнетало душевное одиночество, в котором она очутилась. Сестренки, Дорка — третьеклассница и Дашутка — еще дошкольница, были слишком малы, чтоб служить опорой в горе. Кроме того, они чурались старшей сестры, потому что привыкли слышать от отца с матерью, что Ланька свихнулась, ничего доброго ждать от нее нельзя, наоборот, надо остерегаться сатанинской приспешницы. Сестренок еще предстояло приучать к себе… А кто мог поддержать Ланю? Прежде всего вспоминался Максим. Только он сам нуждался сейчас в поддержке.

А «калинники» не унимались, распускали всякие грязные слухи.

Вскоре после похорон, выйдя вечером во двор бросить сена корове, девушка услышала на улице громкие голоса.

— Покукарекает теперь Ланька! — захлебывался женский голос — А то и вовсе жизня у нее покалечится. Какой добрый парень обзарится на такое приданое?.. Пощупать, побаловать найдутся, а жить извини, олухов теперь мало, чтоб такой воз тянуть. Фельдшерица-то вон вроде была за Ланьку, а как пронюхала, что любовью пахнет, так, сказывают, строго-настрого запретила сынку-то с Ланькой знаться. Все ведь видят, не бегает Ланька-то больше к ним. Отучили! Теперь разве за вдовца какого выйдет или в детдом сестренок спихнет…

— А тебе будто забота? — хмыкнул мужчина. — Ланька, может, сама хочет записаться в христовы невесты, в девках остаться. У сектантов это принято.

— Так ведь Ланька от ихней веры отшатнувшаяся…

— Вчера отшатнулась — сегодня пришатнется! Скажу тебе: под мухомором белый гриб не растет. Какие были отец с матерью, такая и она будет.

Ланя узнала эти голоса. Перебирали ее косточки сельповский сторож хромой Кузьма Солодов и его рыхлая, оплывшая жиром супруга. Солодов был первым пьянчужкой в Дымелке и славился тем, что умел выпить за чужой счет. Являлся он непрошеным гостем на каждую свадьбу и семейную вечеринку. Словно по волшебству, немедля оказывался в любом доме, где потому или иному поводу распечатывалась бутылка. Женушка его тоже любила рыскать по деревне, но с другой целью: разносила и выведывала самые свежие новости.

Лане, разумеется, было известно, что из себя представляют супруги Солодовы. Не следовало бы обращать внимания на их болтовню. Только всегда ли мы поступаем, как следует?! Ланя ничуть не уважала Солодовых, но все-таки слова их разволновали, обидели ее. Прибежав домой, она бросилась на кровать, уткнулась в подушку и проплакала до полуночи.

«И не пойду я ни за кого замуж, не собиралась и не собираюсь! — восклицала она мысленно, с трудом сдерживая отчаянные рыдания, чтобы не перепугать спящих сестренок. — А Дашутку с Дорой все равно не брошу, ни в какой детдом не буду спихивать… Погаными нас считают. Под мухоморами, видишь, белые грибы не растут! И Ореховы, правда, стали сторониться меня. Раньше-то этого не было. Любви, видишь, испугалась… Зинаида Гавриловна. Да нет ее и не будет, не будет никакой любви!»

Девушка угрюмо замкнулась в себе. Она совсем не показывалась на людях, даже за водой на речку старалась проскользнуть незаметно. А когда заходила та или другая соседка, интересовалась, как они живут без родителей, Ланя отвечала свысока:

— Живем не тужим — других не хуже!

И принималась за какое-нибудь дело. Обиженная соседка больше уже не приходила, не пыталась помочь добрым советом или просто теплым словом.

Молва о невыносимой спеси Ланьки быстро разнеслась по деревне. К Синкиным, которые и раньше жили на отшибе от людей, и вовсе не стал никто заходить. Вокруг их дома будто выросла стена отчуждения.

Зинаида Гавриловна могла рассердиться на Ланю больше соседок. Если соседок она оттолкнула от себя ложной спесью, то фельдшерицу даже оскорбила.

Вскоре после похорон Зинаида Гавриловна пришла навестить Ланю и ее сестренок. Беспокоило, как они переживают смерть родителей, хотелось поддержать их в первые, самые трудные дни одиночества. Кроме того, чутье старого медика подсказало Зинаиде Гавриловне: у младшенькой Ланиной сестренки, шестилетней Дашутки, не все благополучно со здоровьем. Уж очень вяла, бледна была девочка, и совсем не детская печаль поселилась в ее карих глазенках. Никакой определенной болезни у Дашутки пока не было, но позаботиться о ее здоровье следовало.

Зинаида Гавриловна проверила температуру, послушала легкие, посмотрела язык Дашутки. Потом дала Лане коробочку разноцветных витаминных шариков, таблетки глюкозы. Посоветовала девочке больше находиться на свежем воздухе.

— Пусть бегает на улице хоть целые дни. Кто ее будет теперь держать взаперти? — согласилась Ланя. И, принимая коробочку, неожиданно даже для самой себя, добавила едко:

— Здоровых-то хорошо лечить…

Намек был чересчур прозрачным. Зинаида Гавриловна вскинула голову, хотела резко осадить дерзкую девчонку, но сказала сдержанно:

— Предупредить болезнь всегда легче, чем лечить. — И, сухо попрощавшись, ушла.

Сама Зинаида Гавриловна не пошла больше к Синкиным, а сказала Максиму:

— Орешек, ты не можешь попроведать Ланю?..

Максим давно мечтал побывать у Лани, а после смерти ее родителей просто рвался к ней душой, но… Распухшей в коленке ноге, правда, стало легче, он начал ходить по комнате, однако до Синкиных дойти сил у него недостало бы. Да и стыдно было тащиться по улице паралитиком. Соседки сразу начнут охать, выражать сочувствие. Кто-нибудь непременно бросится помогать, станет поддерживать под руку. И, ясно, будет любопытничать, куда это, превозмогая такие муки, он отправился. Нет, лучше сидеть дома до выздоровления. И уж если пройтись по улице, так гоголем!

Но теперь, когда мать спросила, не сможет ли он дойти до Лани, Максим сразу забыл о своем решении.

— Конечно, дойду помаленьку, — сказал он не колеблясь.

— Я в третью бригаду еду, могу попутно подвезти.

— Тогда и рассуждать нечего. Едем сейчас же!

Максим живо оделся. Что делает с человеком настроение! Парень вышел в сенки, спустился с крыльца и дошел до саней, ни разу не охнув от боли.

— В пимах, оказывается, легче ходить. Ступня не волочится, не мешает, — сказал он матери.

— Разумеется, — с улыбкой согласилась мать, трогая лошадь.

Максим отобрал у нее вожжи, озорно гикнул. Застоявшийся мерин рванул в намет. Ударил в лицо ветер, завизжали полозья, застучали в передок саней комья снега, летевшие из-под копыт коня.

— Тише, вылетим на раскате! — крикнула Зинаида Гавриловна. Но не испуг, а восхищение слышалось в ее голосе. Она, как девочка, радовалась быстрой езде и тому, что Орешек лихо правит конем.

Ланя услышала скрип полозьев под окнами, выглянула на улицу в узенький талый просвет на заледеневшем стекле, увидела в санях Зинаиду Гавриловну. (Максим в этот момент стоял за столбом ворот, и она его не приметила).

— Раздевайся, Дашутка, опять тебя осматривать идут, — сказала она сестренке и, накинув на плечи стеганку, схватив подойник, торопливо выбежала из дому: хотела избавиться от встречи с фельдшерицей. Дашутка, которой не нравилось «осматриваться», бросилась на улицу за старшей сестрой. Ланя попыталась вернуть Дашутку. Но сестренка вырвалась, опрометью кинулась на крылечко. Ланя — за ней. И наскочила на Максима. Встреча получилась столь неожиданной для девушки, что Ланя попятилась от парня. С минуту, наверное, стояли молча. Максим улыбался до ушей, а Ланя постепенно приходила в себя.

— Это ты? — наконец спросила она едва слышно.

— Я — Пришел вот… попроведать тебя… — все так же улыбаясь, тоже тихо произнес Максим.

— Меня?

Максим смахнул гривку снега с перил крылечка, хотел примоститься.

— Да что это я? — спохватилась Ланя. — Тебе же стоять тяжело!.. А я болтаю. Не садись здесь, холодно на ветру, пойдем в дом. — Она распахнула перед Максимом двери и бережно взяла его за локоть так, как делает это мать, страхуя ребенка при первой попытке самостоятельно одолеть порог.

— Что ты, я сам… — пробормотал Максим. Но от смущения зацепился больной ногой за порог и упал бы, если бы девушка не подхватила его. А подхватив, уже не отпустила, провела, почти протащила до переднего угла, усадила на стул.

Максим рассмеялся, поймал Ланину руку, хотел притянуть девушку. Ланя шлепнула его по рукам и убежала к печке.

— Чем я тебя угощу? — мешая кочергой угли, спросила она. — Ничего, кроме похлебки, не варила.

— Ничего и не надо. Я не голодный.

— Нет уж, так не бывает, чтобы гостя не угостить. — Ланя приложила палец ко лбу, потом весело сказала:

— Испеку-ка блинов. Посиди немножечко, я живо…

Она завела тесто, накалила сковородку. В общем, делала все, что делает любая хозяйка, когда печет блины. Но Максиму каждое движение Ланиных рук казалось необыкновенно проворным, легким, красивым. Все вызывало у него восхищение. Он ждал, что Ланя подаст ему на тарелке блин тоненький, как бумажка, насквозь пропитанный маслом, подрумяненный до хруста. Ланя достала из печи сковородку, перевернула ее, а блин — не отставал. Поддела ножом — оторвался лишь не большой краешек. Присох блин к сковородке намертво. Сконфуженная девушка стала соскабливать его, сгонять с места мелкой стружкой.

— Первый блин, говорят, всегда комом, — попытался утешить Ланю Максим.

— Если бы первый!.. — еще больше смутилась девушка. — Я же…

Она не договорила, разлила и сунула на угли новый блин. Через минуту вытащила. Та же история — блин словно приварился к сковородке. Раздосадованная, раскрасневшаяся Ланя опять соскоблила его, налила третий. Однако и этот испекся не лучше.

— Что такое, почему они пригорают? — окончательно растерялась Ланя.

— Дай-ка я попробую, — подошел к шестку Максим.

— Тоже мне, помощник! — усмехнулась девушка, но уступила парню свое место. Любопытно было посмотреть, как он станет орудовать поварешкой и сковородником.

Максим старательно выскоблил сковороду, налил в нее ложку масла, бросил щепотку соли, поставил на угли калиться без блина. А когда сковорода раскалилась, также неторопливо разлил по ней тесто, испек… Блин снялся целехонький, круглый, как солнышко.

— Вот как умеючи-то делают! — по-мальчишечьи прищелкнул языком Максим.

Можно было ожидать, что Ланя упрекнет его в хвастовстве, заставит попробовать хваленый блин (конечно, он страшно пересолен, есть его нельзя). Тогда они посмеялись бы вместе. Однако Ланя побито опустилась на лавку возле печи, закрыла лицо руками и разрыдалась так горько, что Максим переполошился.

— Ланя, Ланя!.. — присел он возле нее. — Я ж не хотел тебя обидеть… Я ж пошутил… Ну что тут такого? Не испекся блин — стоит из-за этого плакать!..

— Ой, да разве я из-за блинов плачу! — захлебываясь слезами, сказала Ланя. — В жизни мне не везет, вот что!.. Ну ни в чем не везет, даже самая маленькая радость неприятностью всегда оборачивается.

— Да ну уж… — Максим хотел возразить, что это неправда, но почему-то не решился сказать столь категорически и произнес менее уверенно: — Ну уж, всегда…

— Всегда, всегда! — воскликнула Ланя. — То ли я вправду проклятая?

— Ты в уме? Кто тебе мозги вывихнул? Отец с матерью? Одурма…

— Не говори так! — вскрикнула Ланя. — Не смей!.. Не хочу я…

Максим прикусил язык. Он понял: обвинять умерших родителей девушки в том, что они калечат ее жизнь и после смерти, сейчас оскорбительно для Лани.

— Ладно, о прошлом не будем вспоминать, — сказал он как можно мягче. — А будущее — чем оно тебя пугает? Ничего же страшного.

— Ой, как же не страшно! — изумилась Ланя. — Совсем я запуталась, света не вижу.

С горечью, с болью стала она рассказывать, в каком отчуждении оказалась, как чудится ей, что все ее презирают за родителей, сторонятся, словно заразной. Страшно так жить. Поневоле подумаешь, не прав ли был отец, когда перед смертью сказал, что мучиться ей совестью вечно…

О блинах они забыли. И не вспомнили бы, если бы не пришла из школы Дора. Вместе с ней вернулась домой с улицы и Дашутка. Девочки еще в дверях стали, как мышата, поводить носами, принюхиваться — учуяли запах стряпни. Потом Дора, нелюдимо насупившись, проворчала:

— Сегодня же день постный.

— Не будет больше никаких постных дней! — резко сказала Ланя. — И праздники будем праздновать со всеми людьми.

— А сегодня разве праздник? — ехидно спросила Дора, прищурив голубые, как и у старшей сестры, глаза.

— Вот и поговори с ними! — Ланя глянула на Максима так, словно извинялась за сестренок. — До того упрямые, особенно Дорка.

— Потому что ты вероотступница! — огрызнулась Дора, точь-в-точь как огрызается и наскакивает на обидчика рассерженный щенок.

— Видишь? Совсем замучила меня. И учительницы не слушается. Правда, в школе не огрызается, но молчит, как рыба.

— Поупрямятся и перестанут. Теперь же никто их с толку сбивать не будет.

— Это я понимаю. Да сейчас-то мне с ними каково!

— А сейчас давай блины печь да есть, — промолвил Максим. — И поскорей, а то последние угли истлеют.

Ланя стала к печке. Теперь блины не пригорали, соскакивали со сковороды будто сами собой.

— Ну вот, давайте дружной семьей за стол, — сказал Максим.

— Не буду я их есть, — угрюмо отозвалась Дора.

— Почему не будешь?

Девочка наклонила голову, словно собиралась бодаться, но ничего не ответила. Дашутка жалась к ней, поглядывая на блины, но не смея сесть за стол. Привыкла, видно, не Ланю, а Дору считать для себя примером.

— Значит, есть блины грешно? — продолжал Максим серьезно. — Тогда давайте договоримся: я беру этот грех на себя.

Дора уставилась на Максима: не смеется ли? Потом потянула носом-пуговкой — больно вкусно пахли блины! Обернулась к Дашутке: «Сядем, что ли, за стол?..»

Дашутка не заставила себя ждать. Она, не раздеваясь, подбежала к Лане, попыталась подхватить блин прямо со сковородки. Тогда и Дора решительно сбросила пальто и потянулась к этому же блину.

— Обожжетесь, глупые! — рассмеялась Ланя. — Не торопитесь, хватит вам досыта.

Руки Лани стали летать с таким проворством, что Максим опять невольно залюбовался.

С этого дня Максим стал ежедневно появляться на улице. Приучился ходить, не стыдясь того, что волочит ногу. Пытался даже, несмотря на протесты матери, хозяйничать во дворе: то корове сена бросит, то снег от калитки откидает…

Однажды Максим встретил на улице бригадира. Смущаясь, остановил его.

— Николай Агафонович, у меня к вам просьба. Нельзя ли привезти Лане дров?

Бригадир посмотрел на парня непонимающе.

— Какой Лане? Синкиной? А-а… Чего это ты о ней так пекешься?.. — В глазах бригадира появилась лукавинка.

— Да просто… По-товарищески, по-комсомольски…

— Съездил бы сам да привез — вот это было бы по-комсомольски. А то на других заботу сваливаешь. Думаешь, мало у меня и без того всяких хлопот?

— Я бы не просил, если бы сам мог. Знаете же вы…

— Знаю. Но знаю и то, что Синкины не больно еще заслужили перед колхозом. И вообще о дровах для своей избы каждый сам обязан заботиться.

— Сироты же все-таки… Просто по-человечески, без всяких заслуг, разве нельзя помочь?

— Ну-ну, ладно. Сообразим что-нибудь потом. Сейчас некогда.

Бригадир заспешил дальше. А Максим остался, как побитый. Зря он только унижался… Нет, никакое это не унижение! А дров Лане он сам привезет, сразу же съездит, как только ноге станет немного полегче.

Максим не заметил, что невдалеке стоял Тихой, что он слышал весь разговор.

Назавтра чуть свет Тихон отправился к бригадиру, взял лошадь, поехал в лес. Ему не понадобилось долго искать сухостой и место, где удобнее подъехать. Все березовые колки, все черневые, то есть с примесью хвойных деревьев, перелески окрест были ему знакомы до последнего кустика. И хотя снег в лесу лежал уже глубокий, парень утопал в нем выше пояса, это не было для него большой помехой. Он живо повалил две березы-сушины, обрубил сучья, разделал стволы на трехметровые коротыши и нагрузил на сани такой воз, что лошадь еле сдернула его с места.

Ланя снимала в ограде с веревок белье, когда Тихон подъехал к воротам.

— Открывай пошире! — крикнул он.

Ланя махнула рукой, как бы сказав: «Проезжай, не разыгрывай!».

Девушка не верила, что дрова привезли ей. Тихон соскочил с воза, распахнул ворота сам. Взял коня за повод, повел в ограду.

— Раздурился! Где ж ты тут развернешься, как обратно выедешь? Ограда же тесная… — и тут еще не поверила Ланя.

— Велика хитрость! Воз свалю, сани занесу в сторонку — и все, — пояснил Тихон.

Подъехав к сараю, он стал развязывать воз. Лишь тут девушка начала понимать: парень не шутит. Но, веря и не веря этому, молча смотрела, как он распутывает веревку. Только когда Тихон принялся скидывать лесины к сараю, Ланя вновь обрела голос.

— Ты и вправду нам дрова привез? — спросила она, не замечая, как промороженное до хруста фланелевое Дашуткино платьишко, которое она снимала с веревки, ломается у нее в руках, точно хворост. — Откуда ты взял, что нам дрова нужны? Я же не просила.

— Откуда? — Тихон едва не проговорился, что дрова привезти надоумил его Максим. Но спохватился и сказал небрежно, как о совершенно пустячном деле: — Ты ж плетень на топливо разбираешь… Каждому прохожему, небось, видно…

— Ой, платьишко Дашуткино изорвала! — И Ланя стремительно убежала в дом.

Вышла она обратно не сразу, уже когда Тихон поскидал почти все лесины.

— Пила у тебя есть? Отведу коня, приду распилить, расколоть, — сказал он, занося сани, будто игрушечные.

— Не надо, мы сами с Дорой распилим помаленьку, — запротестовала Ланя. — Спасибо за то, что привез.

Отведя лошадь на бригадный двор, Тихон вернулся.

Максим удивился, когда, придя к Лане, увидел, что Тихон привез ей дрова. Он не догадывался, что толкнуло того на такой добрый поступок, в душе даже позавидовал ему, пожалел, что его опередили. Но все-таки он, не лицемеря, пожал Тихону руку.

— Вот это по-товарищески!..

Потом все вместе принялись доводить дело до конца. Весело пошла работа. А Ланя переживала открытие: она не одна, вокруг нее друзья, готовые поддержать в трудную минуту. Внешне она ничем почти не выдавала себя. Пилила спокойно, размеренно. Лишь глаза ее, когда она вскидывала их на Максима или на Тихона, лучились необычайной синевой. Максим, впрочем, и по одним ее глазам понимал, что творится у нее на душе. Он и раньше примечал: глаза Лани всегда наливались густой синевой, когда она была счастлива.

Тихон никогда не обижался на свою силу. А теперь он даже суковатые березовые чурбаки колол играючи — далеко отлетали поленья. Тихон не был лентяем, случалось ему увлекаться той или иной работой, но чтобы чувствовать себя счастливым от нее — это открылось ему впервые. Еще вчера скажи ему кто-то об этом, он бы ни за что не поверил, рассмеялся бы, как над выдумкой. Вообще с Тихоном творилось что-то неиспытанное, необыкновенное.