Домой Мария вернулась с попутчиком. В Сарбинку ехал с пашни старовер Куприянов. Она вышла на дорогу, попросила подвезти ее.

Нелюдимый старик сначала не отозвался, лишь подхлестнул коня, намереваясь поскорей миновать ее. Но, видимо, вспомнил, какой колдовской силой обладает Мария, и, убоявшись вызвать ее гнев, резко натянул вожжи, буркнул:

— Садись не то…

А когда Мария села рядом, поминутно поглядывал на нее, всерьез опасаясь, как бы не обернулась она опять свиньей или еще какой нечистью. И торопил коня, стремясь поскорее добраться до деревни.

Свекор не ожидал такого скорого возвращения невестки. Спросил обеспокоенно:

— Не встретились разве?

Она рассказала старику о встрече с Иваном. Не сказала только, как спрятали раненого партизана. Просто не успела. На улице раздался гулкий конский топот. Мария выглянула в окно и отшатнулась: скакал отряд карателей.

— Не сюда ли торопятся, паразиты? — встревожился свекор. — Не подглядел ли кто, где ты была? Не дай бог, выведывать примутся…

— Не бойся, батя, ничего не выведают, — сказала Мария.

— Пронеси, господи! Ежели спрашивать станут, куда со смолокуром ездила и отчего возвернулась, так надо толком объяснить…

И опять Мария не успела ответить старику. Каратели спешились под окнами, толпой ввалились в ограду. Потом затопали сапоги на крыльце. Резко хлопнула сеночная дверь, рывком распахнулась избяная.

— Дома, стерва? — гаркнул рябой верзила, первым ворвавшийся в избу.

Следом быстрым пружинистым шагом вошел щеголеватый поручик Куницын. Отстранив рябого, спросил насмешливо:

— Не успела, гражданочка, смыться?

— Куда я смоюсь? От дитя-то! — сказала Мария, покачивая зыбку, в которой спала Танюшка.

— Довод логи-ичный! — протянул поручик язвительно. — Нелогично другое: почему заботливая мамаша бросила это самое дитя и спозаранок помчалась в поле.

— Я не бросала, с батей оставляла.

— Ага, все же не отрицаешь? — ухмыльнулся офицер. — Для начала и это похвально. Надеюсь, любезная, скажешь заодно, куда путь держала?

— На базар со смолокуром хотела съездить. Серянок да керосину хоть чуток у менял добыть.

— Так, так. А нельзя ли узнать, отчего с полпути вернулась?

— Потому что напужалась…

— Гм-м… Любопытное признание, — хмыкнул поручик. — Хотелось бы уточнить причину испуга.

Мария сказала, что у ворот поскотины встретился верховой, сообщил, что у хутора произошла стычка и все дороги будут теперь обложены. Смолокур все-таки поехал дальше, а она забоялась, вернулась домой. Сначала шла пешком, потом ее подвез до села старовер Куприянов.

— Достоверно изложила, — согласился поручик. — Упустила пустяк: где с муженьком виделась, где раненого комиссара припрятали?

У Марии похолодело в груди. Неужели каратели выследили их? Нет, тогда поймали бы всех на месте, под крутояром. Что-то они знают, но далеко не все. Сообразив это, Мария овладела собой.

— Никого я не видела, ничего больше не знаю.

Поручик уперся в нее взглядом.

— Что ж, тогда поступим иначе… — опять усмехнулся он, и в глазах у него мелькнуло ехидство.

Он достал портсигар, закурил, с удовольствием затянулся и негромко скомандовал верзиле:

— Ввести главаря.

В избу втолкнули Ивана. Лицо его было в кровоподтеках, нос распух, вздулся картошкой, руки связаны.

Ноги Марии сделались ватными, она обессилено опустилась на лавку. Все помутилось перед глазами, поплыло туманом.

Отец протянул руки к сыну, намереваясь, видимо, обнять его. Но рябой так хлестко ударил его в скулу, что старый без памяти рухнул в закуток за печью, где зимой висел рукомойник, а летом складывали всякую рухлядь.

— Кого бьешь?! — яростно сказал Иван. — На георгиевских кавалеров царские офицеры не смели руку поднять. А ты, мясник, героя бьешь.

— Ничего, оклемается, коли герой, — осклабился верзила.

— Если бы он не вырастил красную сволочь, был бы, разумеется, в почете. Теперь же — пардон! — поручик дернул плечом, приблизился к Марии, заглянул ей в лицо. — Так как, любезная, возобновим беседу? Видишь сама, запираться бесполезно. И ты и твой матрос в наших руках. Скажу откровенно: полного помилования партизанскому вожаку не будет. Но если ты откроешь, где спрятан партизан, то тебя не тронем пальцем, муженька твоего отправим в тюрьму. А нет — будете рядом болтаться на воротах. И ребенок останется круглой сиротой… Даю три минуты на размышление.

Поручик сел на табуретку посреди избы, не спуская с Марии испытующего взгляда, стал пускать колечки дыма.

Иван тоже неотрывно смотрел на жену. Он знал, что Мария не струсит, но ему хотелось хоть немного поддержать ее. Мария не стала раздумывать и минуты.

— Ничего больше не знаю, никакого комиссара не видела.

— А кого видела?

— Никого, кроме смолокура и старовера, не видела.

— А кто говорил, что верховой встретился у ворот поскотины? Может, это и был комиссар?

— Откуда мне знать, на лбу у него отметины не было.

— А может, это муженек твой был? Сцапали мы его недалеко от тех ворот.

— Не бреши, господин поручик. У ворот, да не у тех, не на тракте, а возле мельницы напоролся я на вас, — уточнил Иван. И добавил, видимо, для Марии: — Сцапать было нехитро: конь угодил в сусличью нору, грохнулся на всем скаку и меня под себя подмял. Не велико геройство навалиться целым взводом да скрутить беспамятного. Попробовали бы подступиться, когда очухался!

— Молчать! — схватился офицер за кобуру. — Не то заткну рот пулей!

— Это самое человечное из того, что каратели умеют делать, — поддел матрос.

— А-а, ты еще язвишь? Героя корчишь? С таких героев я живо спесь сшибаю! — Поручик кивнул верзиле-солдату: — Покажи-ка, Демьян, большевичку закрутку. Полагаю, сразу станет податливее…

Детина выбежал во двор, принес круглое березовое полешко, просунул его между веревками, которыми были связаны заломленные назад руки Ивана. Принялся крутить, как крутят у саней завертку оглобель. Скручиваясь, веревки врезались в тело, еще больше заламывали руки, выворачивали их из плечевых суставов.

Поручик, удобно устроившись на табуретке, заложив ногу за ногу, приготовился выслушивать сначала стоны, затем дикие вопли и, наконец, нутряной, нечеловеческий рев.

Но странное дело, все пошло не так, как ожидалось. Солдат усердно крутил веревку, аж сопел от напряжения, руки матроса заламывались все страшнее, слышно было, как трещали сухожилия, но Иван не издал ни единого звука. Лишь лицо закаменело, да на шее толстыми жгутами напряглись синие жилы.

Офицер нервно приподнялся, нетерпеливо потребовал:

— Крути сильнее, болван!

Багровея от натуги, верзила приналег на полешко, повернул его еще.

У Марии помутилось в голове. Она в беспамятстве кинулась на верзилу, вцепилась в него, оторвала от Ивана. И полешко со свистом раскрутилось, веревки ослабли.

Отшвырнув Марию, солдат поспешно принялся исправлять оплошку. Но офицер унял его:

— Погоди, дадим передышку. У него язык, очевидно, отнялся…

Поручик встал напротив Ивана, стремясь заглянуть ему в глаза.

— Мужество, конечно, заслуживает уважения. Согласен, ты человек стойкий. Но бессмысленное упрямство твое тебя же привело к мукам. Пойми, куда разумнее сказать все начистоту.

Тяжело передохнув, Иван произнес с беспощадной издевкой:

— Скажу одно: поджилки не у меня, а у тебя трясутся!

Действительно, правая нога поручика непроизвольно дергалась, выстукивая каблуком мелкую дробь.

— Ах ты, сволочь красная!

— От белой сволочи слышу.

Поручик заметался по избе, стремясь, видимо, придумать, чем бы пронять матроса. Остановился возле кухонного настенного шкафчика, задернутого выцветшей ситцевой занавеской. Сбоку шкафчика были заткнуты за планочку вилки, щербатые деревянные ложки. Выдернув вилку, поручик постучал черенком по ногтям, будто пересчитывая пальцы, — раз, два, три, четыре, пять… Потом брезгливо бросил вилку на выскобленную до желтизны столешницу.

Суетливый пучеглазый солдатишка, набивавшийся до этого в помощники к верзиле, проворно метнулся к столу, схватил вилку, угодливо замер перед офицером.

В это время из сеней в избу протиснулся Семка Борщов. Красавчик был так сильно возбужден, что даже усы у него топорщились:

— Сграбастали-таки красного главаря. Теперь и отряд его расползется, как гнилая одежонка.

— Не ликуй, обглодыш, — презрительно бросил Иван. — Поглавнее меня у партизан командиры есть и отряды побольше. И до вас, живоглотов, все равно доберутся!

Давно уже никто не называл Семена обглодышем. Уничтожающая эта кличка с новой силой воскресила в нем давнюю обиду. Подскочив к Ивану, он злобно замахнулся. Но увидел страшные кровоподтеки на лице его, и рука опустилась, только зло матюгнулся и крикнул:

— Заткните ему хайло!

Пучеглазый солдат сорвал с Марии платок, подскочил к Ивану.

— Рот заткнете, тогда уж наверняка ничего не скажу!

— Значит, надумал говорить? Скажешь, где комиссар?

— Комиссар с отрядом.

— Брешешь! Зубин его подстрелил, а потом своими глазами видел, как ты его подхватил и к березам ускакал. Ну-ка, Зубин, доложи, как все было.

Из сенок вошел в избу милиционер, вытянулся в струнку, бойко выпалил:

— Так точно, господин поручик… как вы сказали!

— Ты слышал, как он комиссаром того называл?

— Так точно, комиссаром, господин поручик! Я в кустах схоронился, этот рядом проехал и ранетого уговаривал: дескать, не тужи, комиссар, мы еще карателей наскипидарим…

— Заткнись, болван!

— Так точно, господин поручик. Но как вы просили все обсказать…

— Уматывай, пока цел!

Милиционер мигом исчез в сенках.

Борщов наблюдал за этой сценой со странной обеспокоенностью, словно боялся, что милиционер трепанет вовсе недопустимое. И, когда тот скрылся, вздохнул облегченно. Потом кивнул на Ивана.

— Эту большевистскую каналью не уломаешь, я его знаю. Вздернуть на воротах — и делу конец.

— Э-э, нет! Все равно заговорит. Мы ему такое пекло устроим, что потом в ад поволокут, так и тот раем покажется. — Поручик снова уселся на табуретку, рукой прижал судорожно прыгающую ногу.

При слове «пекло» вымуштрованный пучеглазый швырнул вилку на лавку, пулей вылетел в дверь. Вскоре он вернулся, таща охапку сухих тычин.

Рядом с русской печью стоял камелек, соединенный с ней трубой. Такие камельки в Сарбинке клали из камня-плитняка в избах на зиму. Топили только в стужу, когда русская печь не могла обогреть. По весне камельки обычно убирали. Но нынче у Марии руки не дошли.

Пучеглазый натолкал в камелек сушняка, тот загорелся с треском, как порох. Плита живо нагрелась. Когда солдат плюнул на нее, слюна закипела и вспенилась.

— Понятно, что сие значит? — спросил офицер.

— Это значит — беляки похуже зверей, — жестко сказал Иван.

— Так-с… — едва сдерживая бешенство, прошипел поручик. — Тогда пеняй на себя. Я не садист, охотно бы отказался от всякой пытки, но ты сам вынуждаешь…

Верзила с пучеглазым навалились на Ивана. Вдруг снова вмешался Красавчик. Казалось, он должен был злорадствовать, вместе с поручиком изощряться в пытках. Однако Семка явно не хотел этого.

— Зря! — сказал он. — Не валандаться надо, а шлепнуть или вздернуть поскорей.

— Странно, весьма странно аттестует себя начальник милиции, проявляя снисхождение к большевику, — поручик подозрительно уставился на Борщова.

Тот поежился под его взглядом, однако нашелся:

— Странного тут мало. Комиссар-то, похоже, в самом деле очухался, ускакал к своим. Батя мой приметил, как верховой выскочил из березняка и взял наметом к Кедровке. Пока мы тут возимся, он может привести отряд.

Иван и Мария знали, что никакого комиссара в отряде не было. Уцелевший в стычке возле мельницы милиционер перепутал: услышал, как Иван назвал своего товарища коммунаром, и брякнул карателям, что видел раненого комиссара.

Но у Ивана и Марии появилась надежда. Вдруг действительно придет избавление? Ванюха-то Совриков не пойман…

От поручика не ускользнуло, как воспрянули Иван с Марией.

— Благодарю за сообщение, — иронически поклонился он Борщову. — Но прошу не волноваться: партизаны врасплох нас не захватят. Вокруг села стоят дозоры… Эй вы, живо! — накинулся он на верзилу с пучеглазым. Те потащили Ивана к плите.

Мария не выдержала, вскрикнула дико. И тогда зашлась в страшном, совсем не детском вопле Танюшка. Она давно уже плакала у себя в зыбке, но никто не замечал ее слез, не слышал ее всхлипываний, хотя Мария механически качала зыбку.

Истошный рев ребенка окончательно вывел поручика из равновесия, он тоже завопил, как помешанный:

— Вышвырните гадючку вон!

Требование было настолько чудовищным, что даже верзила с пучеглазым не решались исполнить его. Тогда поручик в бешенстве рванулся к зыбке, схватил ребенка и вышвырнул в дверь. Танюшка ударилась головой о косяк, коротко вскрикнула и умолкла.

В доме воцарилась кошмарная тишина. Потом безумно закричала Мария, с яростью и стремительностью росомахи бросилась на убийцу.

Красавчик успел заломить ей руки. Но такой ненавистью к палачу пылали глаза матери, что поручик не снес этого прожигающего насквозь взгляда. Он схватил с лавки вилку, ткнул в глаз Марии.

Наверное, он ткнул бы и во второй, вообще вырвал бы ей глаза. Но тут, воспользовавшись замешательством верзилы и пучеглазого, Иван вырвался из их лап. И хотя руки у него были связаны и покалечены, так ударил поручика сапогом в пах, что тот улетел к порогу, грохнулся возле закутка за печью.

Правда, он сразу же вскочил, но лишь на мгновение. В закутке поднялся с пола старый солдат, очевидно, он пришел в себя в ту минуту, когда закричала Танюша. Смерть любимой внучки на какой-то миг снова оглушила старика, он не видел, как каратель изуродовал Марию, и окончательно пришел в себя как раз тогда, когда Иван сбил офицера с ног.

Отец схватил с полочки за печью, где всегда у него лежали плотничьи и сапожные инструменты, стамеску. Едва поручик успел вскочить с полу, как он из последних стариковских сил, но с былой солдатской сноровкой, будто штыком, снизу вверх ударил его под левую лопатку этой стамеской. Каратель рухнул замертво.

Красавчик выхватил из кобуры наган, в упор выстрелил в старика. Падая, дед всхлипнул:

— Внучка-то… Дите-то…

Мария, полуслепая, захлебываясь кровью, рванулась к дочке, подхватила ее. Вместо упругого живого тельца руки ощутили нечто совсем расслабленное.

Пришло беспамятство.

Очнулась Мария на лавке возле печки оттого, что кто-то плеснул ей на лицо холодной воды. В избе не было уже ни Ивана, ни верзилы с пучеглазым. Перед Марией стоял Семка Борщов. Склонившись, он тихо спросил ее:

— А пулемет ты не знаешь где?

Мария невольно вздрогнула.

— Ничего я не знаю. Отстань, гад, — с трудом, еле ворочая языком, сказала она.

— Ну, ну, не хрипи! — прищурился Красавчик. — Я давно понял: знаешь, да мне не надо было, чтоб ты поручику об этом сказала. Теперь вместо поручика отряд принимаю я. И придется еще с тобой потолковать мне.

Мария хотела размахнуться, что есть мочи ударить по самодовольной харе Красавчика, но руки оказались связанными. И даже плюнуть она не смогла, во рту пересохло.

— Не дергайся, не дергайся. Я для того тебе руки и связал, чтобы не буйствовала. Поручик не предусмотрел, так поплатился, а я вашу семейку знаю, — продолжал Борщов, ухмыляясь.

Мария прохрипела что-то нечленораздельное.

— Ладно, не рычи. Связанная не то что баба — волчица не страшна. Мне теперь не к спеху, очухаешься — еще потолкуем.

Красавчик вышел в сенки, позвал солдат. В избу ввалились трое карателей, подхватили Марию, вывели во двор, посреди которого остановился Семка.

— Можешь проститься со своим разлюбезным. И со старым хрычом тоже. — Он кивнул на ворота.

На перекладине висели Иван с отцом. Матрос еще конвульсивно дергался, старик был неподвижен.