Конец беляков, как сказала Мария Борщову, был действительно близок. К началу зимы партизаны освободили от колчаковцев почти весь Алтай. Присалаирье — тоже. В среднем и нижнем Причумышье гремели имена Рогова, Анатолия Ворожцова. Рогов стал главнокомандующим партизанским войском всего Причернского края, который был объявлен Советской республикой. Анатолий — комиссаром. А позднее, когда Рогов с Новоселовым, фактически изменив Советской власти, ушли через Салаирский кряж в прикузнецкие села и шахтерские города и поселки, Анатолий сформировал Первую Чумышскую Советскую дивизию, двинулся на соединение с частями Красной Армии.
Только церковь в Высокогорском все еще держалась, хотя у карателей никаких надежд на спасение не оставалось. Запасы продуктов в церковных подвалах попы и купцы создали заранее, а в ограде имелся глубокий родниковый колодец, и беляки могли еще долго отсиживаться, но пробиться к своим через обширные освобожденные районы им оказалось не под силу. И выручки ждать не приходилось: колчаковская армия стремительно катилась на восток, ей было не до гарнизона, сидевшего за церковной оградой в каком-то безвестном притаежном селе. Конечно, каратели понимали всю безвыходность своего положения, но сдаваться не хотели: слишком много зла натворили на земле, чтобы надеяться на пощаду. Лишь тогда, когда партизаны подвезли пушку, гарнизон выкинул белый флаг.
Но отряд Путилина ушел из села до того, как обреченные беляки капитулировали. На осаду церкви было поставлено пришедшее из степного Причумышья роговское подразделение, в которое влился Коська Кривопятый со своими головорезами, а Путилин ушел на подступы к Бийску. Беляки из города пытались прорваться к Высокогорскому, против них нужно было выставить боевой заслон.
По первозимку Красная Армия заняла Бийск. Путилинский отряд влился в регулярные части.
Здесь и рассталась Мария с Путилиным и Ванюхой Совриковым. Коммунар и Ванюха ушли с полком Красной Армии на восток, добивать Колчака, а Мария вернулась в родное село.
Прежде всего она решила взять к себе Анютку, партизанскую дочь. Однако ни в Сарбинке, ни в Высокогорском, ни в одном из ближних сел и деревень не нашла Катерину.
Поехала к Лешке на пасеку. Он был не один. У стола сидела миловидная девушка в стареньком полушубке. Тяжелая бордовая шаль откинута с головы на спину и плечи, над широким открытым лбом кудрявятся светло-русые волосы. Заметив недоуменный взгляд Марии, Лешка смущенно сказал:
— Стеша это, Липунова. Тоже на пасеке живет, в Макухином логу. Скучно, говорит, одной. Вот и… пришла.
— Да уж какое веселье, — потупилась девка, скраснев.
«Милые вы мои! — улыбнулась Мария в душе. — Чего застыдились? Дело молодое…» Вслух спросила:
— Нe сестра Павлу Липунову?
— Ну, — подтвердила Стеша.
— Наш. Партизан, — сказала Мария и обратилась к Лешке: — Где отец и Катерина?
— Знаешь сама, какую расправу учинили партизаны в Высокогорском. Испужался батя, что ни ему, ни Катерине с ребятней не уцелеть, и подался неведомо куда. Когда пала церковь, там действительно учинили крутую расправу над белыми: анархисты Новоселова и Кривопятого порубили шашками не только офицеров и кулацкую дружину, купцов и попов, но и рядовых солдат из тех, кто были мобилизованы насильно, даже мужиков, укрывшихся за церковной оградой со страху. Анархисты Новоселова и Коськи в конкретной вине не очень разбирались.
Мария знала, что за подобное самоуправство, учиненное в Кузнецке, Новоселов был позднее арестован Советской властью, но каким-то образом сбежал из-под стражи, скрылся в Мариинской тайге. А Коська с кучкой наиболее верных ему дружков мародерствовал в деревнях Присалаирья, нагло объявляя при этом, что продолжает искоренять белых последышей. Мария вполне уже сознавала, что ни Новоселов, ни Коська не были борцами за Советскую власть, а примкнули к партизанскому движению из самых низменных целей. Но почему-то не могла признаться в этом Лешке. Наоборот, нахмурилась и сурово сказала:
— Ну, стариков и баб с ребятишками там никто не тронул. Не то, что беляки…
— Один черт! Вместо того, чтоб жить по-людски, повыкрасились кто в красное, кто в белое, кто вовсе в черное и давай лупить друг друга. А кровь-то льется одна — человеческая.
— Да ты, паразит, понимаешь, что мелешь? — возмутилась Мария.
— Я понимаю одно: хватит кровь лить, надо в согласии жить.
— С кем? С твоими братцами? — задохнулась от гнева Мария. — Так с волками и то легче сладить!
Когда сдался гарнизон Высокогорского, Семена Борщова там не оказалось, хотя все знали, что он скрывался в церкви. Красавчик исчез, будто сквозь землю провалился. Вернее всего, Семка тайно вышел из осажденной церкви в ночь перед сдачей, а дружки Коськи, встретив его, помогли скрыться. Позднее люди видели Красавчика в деревне километрах в пятидесяти от Высокогорского. Под угрозой оружия он отобрал там у старика-бобыля последнюю лошадь, несколько кусков сала, две булки хлеба и окончательно исчез из виду.
— Братцев я не одобряю, — продолжал Лешка угрюмо. — Заявились бы — на порог не пустил. Кровопийцам нечего там делать, где трудится безгрешная пчела… А Катерина с батей да ребятишками — другое дело. Им-то за что страдать?
— А за что мою Танюшку убили?
— То зверь, а не человек сделал. Зверей надо переловить, а людям жить в мирном согласии. И чтоб ни белых, ни красных, ни богатых, ни бедных не было, а просто жили добрые люди в добре…
— Смотри ты, как языком чесать научился! — усмехнулась Мария. — А себя, к примеру, ты к добрым или злым причисляешь?
— Я зла никому не сделал. И дальше буду стараться жить беззлобно.
— Беззлобно, значит? С пчелами? Но ведь и у пчелы жало есть! Как же будет, если зло тебя само найдет, нахрапом на тебя полезет?..
— Тогда поперек встану!
— Ладно, поглядим.
Мария уехала с пасеки, ничуть не веря в то, что Лешка способен оказать какое-то сопротивление любому злу. И все его рассуждения о доброй жизни среди добрых людей ее ничуть не тронули, просто любопытно было послушать, что же заставляет младшего Борщова «безгрешно» жить на пасеке.
Вскоре сельчане избрали Марию председателем Сарбинского Совета. На сходке не только бабы, но и мужики дружно потребовали:
— Марью председателем, Марью! Если в восемнадцатом она ладно себя показала, так теперь и вовсе поведет дело по уму.
— Лучше поставьте меня сызнова заместителем, а председателем кого пограмотнее, — попросила Мария.
— Оно и верно, грамоты у Марии мало, трудно бабе будет, — подхватил кто-то из толпы.
Но тут бывшие партизаны, вместе с Марией вернувшиеся в Сарбинку, поднялись горой.
— Трудней уж того не будет, что Марье довелось пережить! А грамота — не самое главное. Бумажки разные и секретарь сумеет составить. Зато мы Марье верим боле, чем самим себе.
Наверное, среди крепких хозяев были и такие, которые не хотели видеть Страшную Марию председателем Совета, но возразить партизанам не посмели. Избрали Марию единогласно.
Что и как делать в Совете, Мария теперь уже знала. Примером служила председательская работа Ивана, не забылся и собственный опыт. А партизанская закалка прибавляла решительности в действиях.
Совет немедля передал опять в общественную собственность все борщовские заведения: и мельницу с крупорушкой, и маслобойку с пихтовым заводом, и шерстобитку с пимокаткой. Конфискованный у Юдашкина и других богатеев скот и инвентарь снова отдали беднякам и семьям погибших партизан.
Снаряжались и отправлялись в помощь городам подводы с зерном. Для этой же цели бабы сушили в русских печках сухари.
Но председательские заботы все-таки были в эту зиму не главными для Марии. Больше приходилось гоняться с чоновскими отрядами за бандой Коськи. Кривопятов имел в деревнях и на заимках свою агентуру, поэтому успевал вовремя уйти из-под удара. Воевать с ним было, пожалуй, потруднее, чем с карателями. Все же чоновцы в конце концов так потрепали Коськин отряд, что бандит понял: приближается конец. И однажды ночью он бросил на произвол судьбы своих до беспамятства упившихся головорезов. А сам вместе с Фроськой и Степаном сгрузил на воз все наиболее ценное из награбленного, на тройке цугом решил смотаться в края, где его не знали. Побег было задумано совершить ночами, а днями скрываться в стороне от людных мест, на заимках, пасеках, в охотничьих избушках. За самое близкое и надежное убежище была признана пасека, где жил Алешка. И на исходе первой ночи Степан постучал в низкие двери приземистой избушки с единственным оконцем.
Алешка поднялся с топчана, спросил, кто там ломится спозаранку.
— Поживиться у меня нечем, но если кто голодный, кусок хлеба найдется, — сказал он.
— Припасы у нас свои, — отозвался Степан. — Укрыться на день надобно, открывай живей, братуха.
За дверью воцарилось молчание.
— Ты нешто оглох? — удивился Степан. — Открывай, говорю, негоже у дверей топтаться, мороз на дворе дюжой — за нос хватает!
За дверью опять ни звука.
— Да ты сдурел? Говорю, открывай, не то дверь высадим! — рассердился Степан.
— Так ты, выходит, не один? — полюбопытствовал Лешка.
— Знамо, не один, — зачастил Степан. — Фрося вон идет, и Костатин Варфоломеич счас явится, только коней у омшаника под ветер поставит.
— Это Коська Кривопятый, что ли, бандит-то?
— Эй, ты, подавись-ка таким словом! — испуганно понизил голос Степан. — Разве Костатина Варфоломеича можно так-то…
— А что слово! Дела его кровавые всем окрест известны.
— Заткнись, заткнись, говорю! Замкни язык!
— А я не язык — я дверь вот лучше замкну на березовый засов.
— Лешка, не дури, говорю. Я ж тебе старшой брат, обязан…
— Раньше был брат, а теперь — грабитель. Поэтому скажу: катись-ка отсюда, не желаю с тобой знаться.
— Ну и зазря ты так рассудил, — попытался Степка воздействовать на Лешку по-другому. — Я же не по своей воле в партизаны-то подался. Батюшка присоветовал. Семка, мол, у белых, так ты подайся к красным. И тогда хоть кто верх возьмет — легче будет за жизню зацепиться. А ты ничейный — тоже не худо. Вот пригодился…
— Потому и не открою, что ничейный. Бандитам у меня приюта нет. Не открою, хоть у дверей околевайте.
— Ах, ты вон какой стал! Брат у дверей околевай, а Марью-партизанку с коммунаром выручал? Сказывали ребята… Красным, гад, сделался! — озверел Степан. — Семка тебе зубы выкрошил, я голову оторву!..
Подошла Фроська, принялась визгливо крыть Лешку самыми последними словами, какие не всякий мужик решится произнести. На крик поспешно явился Коська, сразу сообразил, в чем дело, без долгих слов бросился к накату березовых сутунков, заготовленных Лешкой на дрова. Вместе со Степаном раскачали сутунок поувесистее, трахнули несколько раз по двери. Дверь не выдержала — вывалилась вместе с косяками.
Степан в полутьме навалился на Лешку. Но Лешка был помоложе, покрепче его, загородил проход своим телом, и Степан оказался не в силах отпихнуть брата. Тогда, осатанев, он пырнул его ножом. Лешка, громко икнув, рухнул у порога.
Коська с Фроськой вытащили его на мороз, а сами влезли вслед за Степаном в тепло избы, кое-как приткнув двери на место.
Наверное, они просидели бы там весь день, а ночью смотались дальше, да Стеша Липунова помешала. То ли сердце у нее запечалилось, почуяло беду, то ли какая другая кручина погнала девку, только она, несмотря на лютый мороз, с рассветом отправилась к Лешке. Еще издали приметила тройку, которая нераспряженной стояла за ветром у омшаника. Незнакомая тройка, таких лошадей не было у Борщовых. Розвальни нагружены мешками, какими-то тряпками, шубами, и все это увязано веревками, а сверху под веревкой — заиндевевшее не то зеркало, не то картина под стеклом в деревянной резной раме. Стеша насторожилась, пошла к пасеке с оглядкой. И сразу увидела, что двери вышиблены и на место прилажены наспех: из щелей струился пар. Заметила она и березовый сутунок, брошенный у дверей, а мгновение спустя взгляд ее наткнулся на русую голову Лешки, торчавшую из-под разваленного наката дровяных сутунков.
Девка едва не закричала от ужаса. Но вовремя закрыла рот рукавицей и без памяти побежала на свою заимку. Едва успела добежать и рассказать брату Павлу, как тот вскочил на коня, примчался в Сарбинку.
Чоновский отряд, вместе с которым гонялась за бандами Мария, как на грех, спешно ушел среди ночи в Лапаевку, откуда поступило известие, что Коська затеял там бесшабашное гульбище. Никто не предполагал, что Кривопятый умышленно спаивал дружков, чтоб сбежать от них.
— Бандиты на борщовской пасеке? Лешку убили?! — переспросила Мария Павла Липунова, ворвавшегося в Совет.
Известие вызывало недоумение. Чем поживятся бандиты на пасеке? У Лешки там шаром покати. И за что его убивать? Кому он мог так смертельно досадить, живя отшельником, не признавая ни белых, ни красных? Уж не братца ли кровного на порог не пустил, как обещал?.. Но как бы там ни было, а человек убит, значит на пасеке орудуют недобрые люди.
Мария велела Павлу поднять по тревоге всех сарбинских партизан, которые окажутся дома, и немедля скакать к пасеке. А сама, не дожидаясь, когда соберутся мужики, бросилась оседлывать верного Игреньку, который после гибели Ивана прошел с ней сотни опасных дорог.
Она не доехала до пасеки. Поднявшись на пригорок, вдруг увидела неподалеку тройку, которая мчалась по направлению к бывшей борщовской мельнице. Сразу узнала беглецов. Степан с Фроськой сидели на возу, а Коська — верхом на переднем коне, отчаянно дубася его пятками и плеткой.
Мария оглянулась: сарбинские мужики скакали вслед за ней еще не близко, но уже на виду. Она махнула им рукой: догоняйте, мол, меня, а сама направила Игреньку напрямик, по бездорожью, через березняк, наперерез тройке.
Нещадно гнали коней Коська со Степкой, но поклажа, видно, была нелегка, а дорога шла по косогору, и кони бежали внатяг. Игренька же нес Марию легко. Было ясно, что она вот-вот перехватит повозку.
Коська заметил, что она вооружена наганом, значит могла стрелять лишь с близкого расстояния. А у него, кроме маузера, еще винтовка. И он не замедлил воспользоваться этим преимуществом. Но меткой стрельбой Коська никогда не славился, больше орудовал шашкой. И теперь, стреляя бесприцельно, на бегу, никак не мог попасть ни в Марию, ни в Игреньку. К тому же Мария скакала по березнику, фигура ее мелькала между деревьями так быстро, что у Коськи рябило в глазах.
Не обращая никакого внимания на выстрелы, Мария, как одержимая, летела наперерез Коське. Лицо ее помертвело, глаза же, наоборот, сверкали сумасшедшей яростью.
Израсходовав находившиеся в магазине винтовки патроны, Коська бросил винтовку, выхватил шашку, чтоб перерубить постромки, ускакать на освободившейся от воза пристяжной. Но уже опоздал. Только взмахнул шашкой, как Мария вскинула наган и с первого выстрела сняла его с коня.
Вторым выстрелом она рассчитывала повалить коренника. Однако случилось непредвиденное. Кони шарахнулись в сторону от свалившегося на дорогу Коськи, резко повернули прямо навстречу Марии. Игреньку задело отводиной саней по ногам, он взвился на дыбы, и Мария ударилась головой о нависший над ней толстый сук березы, потеряла сознание. Конь, почуяв неладное, остановился, и она, сникнув, повисла у него на шее.
Примчавшиеся к месту происшествия сарбинские мужики вместо того, чтобы оставить одного — двоих около Марии, остальным продолжить погоню, все вместе принялись тормошить ее, приводить в чувство. А когда Мария пришла в себя, Степка с Фроськой скрылись из глаз. Догонять их не имело смысла. Дальше, в лесу, дорога делилась на несколько развилок, там не просто было определить, куда они умчались. Да и не было у мужиков особого желания гнаться за Фроськой со Степкой — мелкой сошкой, когда главарь банды валялся на дороге.
— Ощерился, будто волк, — сказал кто-то. — И гляньте-ка, в зеркале-то еще зверюжнее выглядит.
Мария поглядела удивленно: в каком зеркале? Оказывается, с воза упало украденное где-то Фроськой зеркало, воткнулось в снег недалеко от Коськи.
Есть в народе поверье: при покойниках надо завесить зеркало, чтобы мертвый «не двоился», иначе может вскорости умереть еще кто-то из близких. Ни в какую чертовщину Мария теперь не верила. Но вышло так, как предсказывало поверье. Коська «сдвоился» и «потянул» за собой своих близких — Фроську со Степкой.
Позднее, уже по весне, сарбинский коваль поехал к шахтерам за углем для кузницы и возле заброшенного таежного зимовья увидел вытаявшие из-под снега голые ноги. Это оказались Степан с Фроськой. Видимо, нарвались они на других бандитов, те обзарились на чужое добро, укокошили их. Даже одежду с тела, обувь с ног стащили. Остались Фроська со Степкой лежать в снегу в чем мать родила.