После того как Мария расправилась с Коськой, а чоновцы уничтожили в Лапаевке остальных бандитов из его отряда, в Присалаирье наступило затишье. Мария съездила на курсы советских работников. Только возвратилась из города — началась новая заваруха.

В Сарбинку приехал делопроизводитель волисполкома и пригласил Марию на срочный съезд причумышских партизан. Было немного странно: о созыве этого съезда ничего не сообщалось заранее. Но Мария привыкла уже ко всяким неожиданностям. Возникла необходимость — вот и зовут. Почему не в Высокогорское, а в Лапаевку? Вот это уже трудно объяснить.

По привычке разведчика наблюдать за всем, что происходит вокруг, она заметила, как верстах в двух от Лапаевки волисполкомовец дважды поднял кнутовище вверх, а в стороне от дороги взметнулась над кустом рука с двумя поднятыми пальцами. Мария приняла эти жесты как взаимное приветствие. Но у самой Лапаевки снова два взмаха кнутовищем и снова — рука с двумя пальцами. Это уже обеспокоило. Почему волисполкомовец не сказал о пароле? Выходит, ей не доверяют?

В ограде крайнего двора она увидела с десяток оседланных лошадей под охраной двух дюжих мужиков. К ним подошел какой-то усач, поднял два пальца. В ответ один из мужиков вскинул вверх кнутовище, после чего подвел к усачу коня. Что за чертовщина? Для чего партизанам понадобились такие предосторожности в мирную пору?

Волисполкомовец подвез ее к дому местного богатея в центре деревни. Дом этот выделялся теперь среди других домов не только затейливыми резными наличниками и расписными ставнями, но и тем, что из распахнутых окон слышался гул голосов и сизыми струйками тянулся табачный дым. К пряслу напротив дома было привязано несколько подвод, туда же поставил и волисполкомовец своего коня.

В остекленных сенцах Марию с волисполкомовцем встретили двое, предложили сдать оружие.

— Шибко жарко спор пылает, — усмехнувшись, объяснил один. — Расходиться станете — обратно заберете. А то недолго до пальбы…

Мария подалась было назад. Но волисполкомовец заслонил двери.

— Не дури, все сдают оружие на время. Такой приказ. Я, вишь, тоже обезоруживаюсь. — Он с готовностью протянул дежурным свой револьвер.

Препираться было бесполезно. Выхватить наган и уложить волисполкомовца, стоявшего в проходе, попытаться вырваться из западни? Еще не было полной уверенности, что это западня — волисполкомовец сам сдал револьвер, а он тоже советский работник и бывший партизан.

Мария нехотя отдала оружие, прошла в дом. Народу там набилось битком. Сидели на лавках вдоль стен, на стульях, на табуретках, на подоконниках и просто на полу в двух смежных комнатах. Сердце у Марии похолодело от того, что она увидела и услышала. За столом в красном углу горницы сидел Рогов. Рядом стоял эсер Новоселов. По одутловатым щекам его с висков катились струйки пота.

— Будем создавать и оборонять подлинную Советскую власть! — вскинул он вверх руку, будто для сабельного удара.

Руки у Новоселова были жилистые и непропорционально туловищу длинные. По уверениям приближенных, это были руки истинного кавалериста-рубаки, но Мария-то знала, что Новоселов вместе с дружками-анархистами больше любил показывать удаль в расправах над безоружными, чем в сабельных боях.

— Будем отвоевывать исконно крестьянскую вольную волюшку! — продолжал Новоселов. — Ни царских сатрапов, ни колчаковских правителей, ни коммунистических комиссаров не надо русскому мужику, ему нужна свобода, земля — и больше ничего. Мы за Советскую власть без комиссаров! — выкрикнул Новоселов.

Среди собравшихся тоже загорланили:

— Сибирскому мужику не по пути с российскими лапотниками!

— Мы за Советы, но против коммунистов!

«Что все это значило? Куда и зачем ее привезли? Что тут затевается? — лихорадочно соображала Мария. — Разве может быть Советская власть без коммунистов? Неужели этого не понимает Новоселов? И если уж не понимает, то почему никто не одернет, не образумит.

Мария вскочила с места, хотела крикнуть, чтобы Новоселов не наводил тень на ясный день. Ее опередил какой-то кудлатый, молодой еще, но уже совершенно седой мужик, примостившийся на подоконнике.

— Тогда не Советскую власть тут собрались оборонять, а кулацкую становить!

— Да уж не лапотную! — побагровел Новоселов.

— То-то, гляжу, даже каратели здесь объявились. Знать, твоя вольная крестьянская жизнь при новой власти без коммунистов им не претит!.. — ядовито бросил седой, тыча пальцем в дальний угол.

Мария глянула туда и обомлела. В углу стоял Семка Борщов! Только колчаковский начальник милиции был теперь не в мундире, а в сатиновой синей рубахе-косоворотке… Да, если уж и этот гад оказался здесь, то ждать добра не приходится.

Был бы при ней наган, она немедля пристрелила бы паразита. Но, видно, поэтому и обезоруживали заранее, что тут не один такой Семка. Да и Новоселов за свои слова пули заслуживает.

— Заткни хайло! — гаркнул Новоселов кудлатому. — Борщов давно нам не враг! Он мне, хочешь знать, жизнь сохранил. Прошлой весной я белякам в лапы угодил, так он повел меня будто на расстрел, а сам на волю отпустил.

— Ну, значится, еще тогда он понял, что ты только снаружи красный, а внутри — черный, как головешка! — поддел седой.

— Говорю, заткнись! Не то Колчак тебя до седины довел, а я вовсе жизни лишу! — Рука Новоселова потянулась к желтой блестящей кобуре, висевшей у него на животе.

Седой, однако, был не из робкого десятка. Не обращая внимания на угрозу Новоселова, он продолжал ядовито:

— И присмотреться, так больно мало чего-то здесь боевых партизан. Компания собралась с бору да с сосенки…

— Это ложь! — гаркнул волисполкомовец. — Я партизан с восемнадцатого. И Мария вот… Даже она приехала, а какую ужасную расправу сотворили колчаковцы над ее матросом и ребенком — все знают. Значит, никто не смеет нас упрекать в сочувствии белякам!

Седой глянул на волисполкомовца презрительно.

— О тебе не слыхивал, чтоб ты за ради Советской власти живота не жалел. А о Марье и ее матросе слава доходила, хотя не в нашем отряде они партизанили. Поэтому пущай-ка она сама скажет, зачем сюда явилась. — И седой уперся в Марию требовательным взглядом.

В том, что тут происходит, Мария начала разбираться и поэтому сказала твердо:

— Ехала я сюда Советскую власть крепить, а тут, чую, мухлюют… как бы половчее подсунуть какую-то новую. Похоже, на кривой кобыле хотят объехать.

— Правильно, Марья, учуяла! — радостно крикнул седой. — Советская власть для нас одна — та, за которую твой матрос голову сложил. А на кривой кобыле народ не объедешь!

— Молчать, комиссаровский последыш! — рявкнул Новоселов, потрясая наганом. Выстрелить он не решался, потому что между ним и седым торчало слишком много мужичьих голов — пуля могла отправить на тот свет кого не надо.

— А ты, Григорий, чего супишься? — обратился седой к Рогову. — Разве не чуешь, куда тебя тянут? Неужто не смекаешь: ведь Новоселовым да борщовым ты нужен вроде приманки. Чтоб народу поболе клюнуло на ихний крючок. Глядите, дескать, сам партизанский батька с нами!..

Рогов сидел угрюмо нахмурившись, словно трудно решал, чью сторону окончательно взять в этой разгоравшейся схватке.

Но тут он взвился, будто седой кипятком на него плеснул. Крикнул взбешенно:

— Вышвырнуть этого краснопришельца в окошко!

— Э-э, нет! Я сам лучше выскочу, — седой вспрыгнул на подоконник, мигом выметнулся на улицу.

В комнатах поднялся несусветный тарарам. Лишь немногие мужики, видимо, из тех, которые от растерянности не решались теперь ни на какое действие, остались неподвижными. Все остальные сорвались со своих мест. Одни рванулись в погоню за седым, выскакивали в окошки, другие, решившие подобру-поздорову уйти из опасной авантюры, втягивали голову в плечи и торопливо проскальзывали в дверь. Ругань, матерщина обрушились водопадом, захлопали выстрелы.

В общей суматохе Мария тоже выбежала во двор. Первым желанием было — броситься к ходку, на котором привез ее волисполкомовец. Но партизанский опыт помог Марии и тут. Она мгновенно сообразила, что это грозит верной гибелью. Не успеет отвязать коня, как ее сцапают. А если и успеет вскочить в ходок, то догонят на улице или подстрелят, как ворону. И она бросилась не туда, куда устремилось большинство — на улицу, к подводам, а на задворки. Перескочила через городьбу и, пользуясь общим замешательством и свалкой, по-за огородами успела добежать до крайней ограды, где приметила заседланных коней. Подняла два пальца. Ездовой вскинул вверх два раза кнутовищем и, видя, как она запыхалась, торопливо подвел ближнего коня. Только спросил:

— С чего переполох-то? Опять краснопришельцев ловят?

Мария вместо ответа потребовала:

— Давай кнут!

— Но ведь… это… — растерялся ездовой.

— Другой возьмешь.

Мария выхватила у него кнут, огрела коня, вымахнула за ворота. И вовремя. Едва успела она миновать первую заставу, как в ограду ворвался Семка Борщов с волисполкомовцем.

— Кто стерве коня дал? — заорал Красавчик.

— Так ведь… она пароль показала, — оробевший ездовой поднял два пальца. — Сказала: краснопришельцев ловить…

— Краснопришельцев! Она сама насквозь красная. Это ж Страшная Марья, болван!..

— Так мне… как велено…

— Велено! Башку надо иметь на плечах. — Семка так трахнул мужика по уху, что тот опустился на карачки.

Вскочив на коней, Семка и волисполкомовец устремились за Марией. Они надеялись, что о тайной заставе Мария ничего не знает, и ее там непременно задержат.

Но в двух верстах от Лапаевки Мария дважды вскинула кнутовище вверх. В ответ над кустами взметнулась рука с двумя расщеперенными пальцами. И Семка с волисполкомовцем, оставшись с носом, начали бешено нахлестывать коней, открыли пальбу. Но вооружены они были револьверами, и пули не доставали Марию. Стало ясно, что теперь все зависит от коней, от их резвости и выносливости.

Расстояние между преследователями и беглянкой стало медленно сокращаться.

Впереди дорогу пересекала речка. Мария круто повернула прямо по руслу. Семка с волисполкомовцем не сообразили, что, на минуту исчезнув с глаз под берегом, Мария может направиться не по дороге, а по воде. Она успела скрыться за прибрежными ветлами, а преследователи поспешили дальше по дороге. Вскоре они разобрались, что дали промашку. Кинулись обратно, стали рыскать по кустам.

Мария могла бы уйти от погони: неподалеку пролегала другая проселочная дорога. Но случилось что-то с конем. Загнала его Мария или раньше он был надорван, только, выскочив на берег, вдруг заспотыкался, захрипел, вот-вот упадет. Мария поспешно спрыгнула с седла.

Теперь оставалась надежда лишь на собственные ноги.

Она бросилась в кусты и наткнулась там на цыган, сделавших привал на лужайке.

Собственно, в первое мгновение она не разобралась даже, что это цыгане. Наскочив на подводу, возле которой возились люди, шарахнулась в сторону — откуда было знать, друзья это или враги. Остановил ее гортанный мужской голос:

— Руфа, дологи!

Из-за кибитки показался цыган с вожжами в руках. Мария узнала в нем кузнеца. Рядом с ним стояла Руфа, а возле вертелся с бичом в руках лохматый цыганенок.

Цыгане тоже заметили и узнали Марию. Руфа на радостях кинулась обнимать ее.

— Голубонька, а мы обратно в Сарбинку едем…

Но Мария отстранилась, сказала взволнованно:

— Ой, Руфа, гонятся за мной, спасаться надо!

— Кто гонится? Зачем спасаться?

— Бандиты гонятся! Верхом, а у меня конь запалился…

— Бандиты? — переспросил цыган, сведя брови. — А мы спрячем тебя, матка! — И, не дожидаясь согласия Марии, он откинул полог кибитки. — Лезь скорей!..

Едва успела Мария влезть под брезент, как цыган властно скомандовал:

— Михайло, на место!

И в кибитку втиснулся кто-то сопящий, вонючий, оттеснил Марию, почти вдавил в пуховик, лежащий сзади. «В баню, что ли, не ходят цыгане сроду?» — подумала она.

Цыганенок вскочил на передок кибитки, цыганка со стариком-свекром, которого Мария впопыхах даже не заметила, устроилась на телеге со всяким домашним скарбом.

В это время конь, на котором скакала Мария, тяжело поводя боками, тоже подошел к цыганскому привалу. Цыган присвистнул, живо соскочил, поймал его.

— Ай вай, дружок, худо тебе? Так и так теперь пропадать совсем. Сослужи нам последнюю службу.

Цыган выдернул из телеги пучок сена, сунул коню под хвост, прихватил обрывком бечевки. Подпалил спичкой. Когда сено вспыхнуло, конь взвизгнул, бешено рванулся и помчался из последних сил, спасаясь от огня. Но пламя только ярче разгоралось от ветра.

Загнанный окончательно, конь, казалось, должен был пасть где-то невдалеке. Но опасность придала, ему неведомые силы, он галопом уносился все дальше и дальше.

Цыган вскочил на передок кибитки.

Вскоре наперерез им из кустов вырвались Семка с волисполкомовцем. Потрясая револьверами, спросили:

— Марью тут не видели?

— Какую Марью? — переспросил цыган.

— Красную партизанку! Тьфу, да откуда тебе знать, как ее зовут!.. — сплюнул Семка. — Баба, в общем, верхом тут должна была появиться.

— Не видели бабы.

Бандиты настороженно оглядели подводу. Из кибитки торчала разная рухлядь и выглядывал старый облезлый медведь со слезящимися глазами, с железным кольцом в носу. Это был «кормилец», с которым цыгане выступали по деревням с нехитрыми «номерами», собирая плату натурой. Любопытные мужики и бабы и особенно ребятня тащили им хлеб, молоко, солонину…

— Больше там никого нет? — кивнул Семка на кибитку.

— Кто под медведя полезет! — усмехнулся цыган. — Зверь — он и есть зверь, хоть и ручной. Попробуйте, может вас пустит.

Он чуть тронул за кольцо, медведь рыкнул, и кони Семки и волисполкомовца отпрянули.

— Так не видели бабы?

— Топот слышали, вон там! — махнул цыган в сторону, куда ускакал конь с пучком горящего сена под хвостом.

Семка с волисполкомовцем глянули туда. Увидели, как мелькнула на пригорке среди кустов лошадь. Гикнули, поскакали в погоню. А цыгане подхлестнули коней, заспешили в другую сторону.

По дороге Руфа сказала:

— Прознали, будто ты в председателях теперь. И вот поехали узнать, не нужен ли опять кузнец, раз мирная жизнь вернулась.

Мария ответила, что кузнец-то нужен, но мир еще не совсем установился. Кулачье, похоже, затеяло восстание.

В Сарбинке Мария подняла всех верных партизан и вместе с ними поскакала в Высокогорское.

Кулацкое восстание, поднятое Роговым и Новоселовым, не получило широкого размаха. Народ не удалось поднять обманом, уверениями, что мятежники борются за истинно Советскую власть. И хоть немало погибло от рук бандитов по селам советских и партийных работников, но чоновцы вместе с бывшими красными партизанами подавили бунт. Рогов застрелился, Новоселов ушел в Мариинскую тайгу и там был убит своими же головорезами. Красавчик сумел снова скрыться.

Летом двадцать первого, по-настоящему мирным летом, в Присалаирье судьба в последний раз свела Марию с Семкой.

В мае Мария заболела тифом, месяц провалялась в уездной больнице. Возвращалась она в Сарбинку уже в июне, когда начинаются первые покосы. Волисполкомовские лошади оказались в тот день в разгоне. Правда, можно было взять подводу у кого-нибудь из высокогорских мужиков по наряду, но Мария отказалась от этого.

Торопиться было некуда, захотелось спокойно пешком пройтись по мирной земле.

Денек стоял солнечный, но не жаркий. Со степи к тайге катился настоенный на травах ветерок. По небу неспешно плыли перистые, насквозь просвечивающие облака.

Впервые за последние годы Мария испытывала нечто вроде покоя. Хотя слишком глубокими были раны на сердце, но ведь они болят не всегда с одинаковой силой. Случается, боль утихает от одного ласкового слова. А для Марии, с малых лет научившейся не чувствовать себя одинокой на природе, много говорили и шелест трав, и дрожание осинового листа, и звон кузнечиков, цвирканье незаметной овсянки в кустах, даже трескотня сороки на березе. Все было полно тепла, все касалось души.

А звон кос, доносившийся в чистом воздухе издалека, говорил ей о том, что и за долгие годы войны и неурядиц люди не разучились бережно относиться к земле. Немного еще звенело литовок, настоящая сенокосная пора не пришла. Это валят траву на сено-зеленец для телят и жеребят. А для коров и лошадей выйдут заготовлять корм позже, когда трава созреет, выколосится, даже частично выбросит семена. Тогда сено будет хоть, и погрубее, зато поэкономнее. А главное — на следующий год травостой не оскудеет, вырастут не только корневищные растения, но и те, которые размножаются семенами…

Вот о каких крестьянских делах думала Мария.

Внезапно невдалеке от дороги раздался заполошный крик. Мария настороженно повернулась в ту сторону, откуда доносился голос, и увидела: из лога по густому разнотравью, порой ломясь прямо через кусты, бежал к ней Тит Голубцов.

— Ma… Марь… Марья-я!.. — вопил Голубцов, захлебываясь. — По-по-стой!.. По… по-годи!..

— Чего тебе? Что стряслось? — Мария заспешила к нему навстречу.

— Ба… ба… бандит тамот-ка!.. Бо… Бо… Борщов!..

— Семка?! Обглодыш? Откуда он взялся?..

— Там, там он! — захлебывался Тит. — Я… я… к-косой его!

Время хотя и настало мирное, но Мария еще ни дня без оружия не ходила. И теперь при ней был браунинг, она мигом поставила его на боевой взвод…

— Где, где он, Борщов, показывай?

— У че… че… че…

Мария, не дожидаясь, когда Тит справится со своим языком, впереди него устремилась по логу.

Позднее Голубцов, всячески преувеличивая свою отвагу, во всех подробностях рассказывал, как и что случилось.

Семен подкараулил Тита на покосе, под дулом револьвера отобрал лошадь, выделенную для семьи Голубцовых Сарбинским совдепом. На этот раз горемыка Тит не уступил, однако, безвольно, как тогда, когда забрали у него корову, приведенную ему в восемнадцатом году Марией. Годы гражданской войны кое-чему научили Тита. В тот момент, когда Семка вскакивал на коня, Тит успел схватить литовку, изловчился и, как крюком, сдернул насильника на землю, а потом кинулся звать на помощь Марию. Он еще раньше увидел ее на дороге, это и придало ему смелости.

Прибежав на место стычки, Мария увидела Семку лежащим на боку в луже крови и зачем-то шарящим рукой в выкопке — неглубоком колодчике, вырытом Титом в логу, чтобы не ходить с покоса на речку. Другой бок Красавчика был так разворочен литовкой, что кишки вываливались наружу.

Семка тоже увидел Марию. Он перестал елозить рукой в выкопке, приподнял голову, сказал хрипло:

— Добивайте!

— Ишь чего захотел — легкой смерти! — вознегодовал Тит, вдруг перестав заикаться. — Сам-то, небось, как людей истязал. И у меня вон лошадь захапал — ребятам бы с голодухи довелось помирать… Так и тебе будет самая лютая смерть!..

Голубцов оглянулся по сторонам, заметил невдалеке под черемухой большой муравейник, предложил Марии:

— Швырнем его на эту кучу. Муравьи, как лягушку, до костей обгложут. Пусть-ка покрутится.

В глазах у Семки метнулся ужас, он выдавил непослушным языком:

— Пощади, Марья!.. И так… помирать тяжко… живот-то огнем горит…

И, странное дело, не возникло ожесточения в душе Марии, шевельнулось даже что-то вроде жалости. Она презирала себя в эту минуту за слабость, но ничего поделать с собой не могла. Враг был повержен, обречен на смерть — и в сердце уже не было ни ярости, ни ненависти к нему. Вместо этого явилось любопытство: зачем здесь оказался Красавчик, если не осталось у него в Сарбинке никого из родни? Неужели бандита могла позвать родная сторона? Ведь Семка не дурак, знает, что где-нибудь в чужом краю ему было проще скрыться от кары.

И Мария не удержалась, спросила об этом Семку, который теперь ничуть не походил на былого Красавчика: все лицо у него обросло диким волосом, нос перебит, лоб рассечен широким шрамом, одно ухо наполовину оторвано. Знать, крепко досталось от чоновцев.

— Попрощаться приходил…

— С кем?

— С батей… с сынками… Ну и с Катериной тоже… хоть и не люба она мне.

— А где она, Катерина? — взволнованно спросила Мария, сразу вспомнив о партизанской дочке Анютке.

— Где ж еще… на хуторе…

— На каком хуторе? Ну, отвечай, слышь!

— На каком еще… на своем… — с усилием отозвался Семен. — Вернулись они к пашне.

У Марии от волнения перехватило дыхание. Она тоже с трудом спросила:

— А… Анютка где?

Семка не ответил. Прикрыл глаза посиневшими припухшими веками.

— Чего ты молчишь, гад? — закричала Мария. — Угробили Анютку?

Окрик заставил раненого отозваться.

— Приемыш-то? Нюрка-то?.. — слабо сказал он. — Чего ей доспеется…

И опять замолчал. Вернее, губами шевелил, хотел еще что-то сказать, но уже не мог — обессилел от потери крови.

Мария резко повернулась к Титу:

— Ну-ка, запрягай поживей коня, поедем на борщовский хутор!

Телега стояла рядом, меринок как ни в чем не бывало пощипывал травку чуть в сторонке. Тит опрометью метнулся к нему, стал заводить в оглобли. Когда запряг, кивнул на Семку:

— А эту падаль как… швырнуть на кучу?

Мария глянула так, что Голубцов втянул голову в плечи.

— Клади на телегу. Поднимай за плечи, я — за ноги…

— Так это… На хутор нешто повезем? Гада-то такого…

— Он — гад, а мы людьми должны быть.

— Людьми-то людьми, а только больно уж…

— Кому больно? Тебе? А откуда эта боль у тебя взялась? — вскипела Мария. — Может, оттого, что в затылке чесал, когда другие для тебя и твоих ребятишек светлую жизнь отстаивали? Или оттого, что жалко гнать коня, подаренного тебе Советской властью?

— Да нет, я так… Я с охотой… Для Советской власти я завсегда. Я бы ее и с партизанами оборонял, да токмо ребятня одолела, — залебезил Голубцов. — Но-о, п-пшел!..

Телега заскрипела, колеса зашелестели по густой траве. Тит, подстегивая меринка, быстро зашагал рядом, Мария пошла следом.

Остыла она так же быстро, как и вспыхнула. Погодя немного, сказала Голубцову:

— Зверем сделаться, Тит Власыч, просто, человеком быть — потруднее.

— Оно вестимо так, вестимо, — поспешно согласился Тит.

Марию покоробила эта чрезмерная угодливость Тита, она ничего больше не сказала уже до самого борщовского хутора.

В сущности, ничего прежнего от этого хутора на старом месте не осталось. На пепелище Матвей сложил из пластов дернины одну лишь землянку, наподобие той, в которой жила у ворот поскотины Марька, когда пасла свиней. За землянкой посажен огород, а невдалеке засеяно десятины две пашни. Видимо, старик твердо намеревался укорениться с Катериной и внуками на прежнем месте.

Подъезд к хутору со стороны голубцовского покоса был неудобен из-за промывины-оврага. Тит двинулся в объезд, а Мария перебралась напрямик. Ей не терпелось увидеть Анютку. Рвалось к ней сердце, словно к родной дочке, хотя нашла она Анютку под кустом вовсе случайно и на руках удалось подержать всего несколько минут.

У землянки Марию встретил Матвей. Он совершенно поседел, резкие морщины вдоль и поперек иссекли его лицо.

— Возвернулись, вишь, в родное гнездовье, — сказал он. И сразу полез в карман, достал берестяной футляр наподобие табакерки.

«В старости-то, знать, никакие уже грехи не страшны», — подумала с усмешкой Мария: раньше табак и водку Матвей относил к проклятому зелью, всякое употребление их почитал за грех куда больший, чем сожительство с Фроськой.

Но это была не табакерка. Из футляра Матвей извлек заскорузлыми пальцами свернутую трубочкой бумагу, бережно развернул ее.

— Могешь глянуть, ты грамотна. Тут дозволение от Ленина. Я прошение ему с чужедальной стороны посылал. И вот дозволено жить с внучатами на хуторе. Потому изничтожать нас — это не по закону, даденному Советской властью.

— Откуда ты взял, что вас собрались уничтожать?

— Мало рази лютовали?

— Лютовали больше не мы, а твои Семка со Степкой да Фроськой.

— Ну, стал быть, в отместку….

— Старикам да бабам с ребятишками большевики не мстят.

|— Bсe едино, с грамоткой-то поспокойней.

— Да это вовсе не Ленин пишет, — прочитала Мария бумажку.

— Ясно, не самолично, но все едино по его, поди, указанию.

— Не финти, старый. Никакого тут указания нет. Просто из приемной ВЦИК дают разъяснение, что на земельный надел имеют право хуторяне, которые не занимаются эксплуатацией, обрабатывают землю своими силами.

— Какая теперь сплуатация, прокормиться бы только.

— Так тебя никто и не гнал, сам сбежал. А раз вернулся — живи. Но только от себя скажу тебе: смотри, внуков на ту же дорожку не поставь, что сыновей.

Тут подъехал Голубцов.

— Вот, можешь похоронить Семена по-людски, — кивнула Мария.

Матвей, глянув на распростертое тело сына, на развороченный его живот, весь затрясся, сжался, будто вдруг голышом оказался на морозе. Потом обрушился на Марию:

— Убила, стерва!.. Последнего сына убила!..

На крик выскочила из землянки Катерина, но тут же замерла столбом. Смотрела на телегу остановившимися глазами, однако не заголосила, как заведено у деревенских баб, даже слезинки не выронила. Видно, вышел у нее большой разлад с мужем, не жалела она его, а было просто тяжко, что такая злая пристигла его неожиданно смерть. Ведь ушел он с хутора нынче поутру.

— Прицепилась, ведьма, к нашим душам! И Лешку со Степкой сгубила, и до Семки добралась! — вопил Матвеи.

— Не бреши, старый хрыч! Лешка был у тебя почестнее других сыновей, мне его убивать было не за что. На тот свет отправился он по воле кровного братца, Степки. А Степку потом такие же, как он сам, бандиты угробили. Хотя не таюсь, я бы тоже не помиловала…

— Ведьма проклятущая! Неведомо было, кого на загорбке волок в свой дом, а то бы придушил тогда — святое дело сотворил! — брызгая слюной сквозь выщербленные зубы, исходил бессильной злобой старик.

— А кто бы за паралитичкой твоей стал прислуживать? Кто бы свиней пас? — поддела Мария.

— Гадюка, укараулила, убила последнего сына!..

— Не Марья, батя, меня убила, — совершенно неожиданно и четко сказал Семен, приподнимая голову, словно намереваясь встать. — Марья-то по-людски…

Голова Семки со стуком, словно деревянная, упала на доски телеги. Видимо, это было то секундное облегчение, которое появляется перед смертью даже в самом обессиленном теле.

Матвей подсунул под голову сына ладони-лопаты, принялся уговаривать мертвого:

— Молви еще словечко, сынок… Бог милостив…

Мария подошла к Катерине, спросила:

— Где Анютка-то?

Катерина молча отступила в сторону от дверей — за спиной матери на пороге землянухи стояли двое ее сыновей, черноглазые чумазые, неухоженные бутузы лет двух и четырех. Из-за мальчишек выглядывала такая же неухоженная светловолосенькая, сероглазая девчушка. Ножонки у нее были колесиком, и держалась она на них неуверенно, в поддержку цепляясь за рубашонку старшего мальчишки.

— Анютка! — Мария шагнула к девочке, подхватила ее на руки, поцеловала по-матерински нежно.

Дети обычно нехотя идут на руки к незнакомым, часто разражаются в таких случаях оглушительным ревом. А тут, привыкла ли Анютка в дальних странствиях к чужим людям, или сердечком своим почувствовала искреннюю ласку, но только она, к радости Марии, заулыбалась широко и ясно, показывая остренькие сахарные зубки.

— Заберешь? — спросила Катерина угрюмо.

Мария кивнула утвердительно.

— Обвыклась я уж с ней, жалко, — вздохнула Катерина. — Ну, да у тебя никого. И слово было дадено…

— Спасибо, Катерина, — растроганно сказала Мария.

Вместе с Анюткой она вышла за ворота. Через пять шагов оглянулась, добавила мягко, почти просяще:

— Сыновей-то не держи в потемках, на солнышке пусть растут.

От хутора до Сарбинки Мария шла той же самой тропкой-прямушкой, по которой много лет назад нес ее на спине Матвей Борщов. И было в душе такое чувство, что на руках вовсе не Анютка, а она сама возвращается в родную деревню, только не в няньки и свинопаски, а начинать жизнь новую…

На горке перед Сарбинкой, с которой открывался широкий вид на всю деревню, на реку за ней, на луга, леса и пашни, уходящие в дальнюю даль, Мария опустила Анютку на землю.

— Шагай, Анютка, смело! Учись держаться на ногах крепко!

Село Тогул — г. Барнаул

1968–1970 гг.