Я восседал за накрытым столом в филерской квартире, ждал двух агентов. Первым было назначено Азефу. Вторая – Юстина – ангорская кошка, дьявол в юбке, русалка со щучьими зубами, должна была припорхнуть спустя час после Азефа.

Я обожал это создание, вхожее на правах любимой фрейлины в покои светлейшей Марии Федоровны, матушки императора. Произведенная во фрейлины Юстина-Юлианна круто заквашена была на авантюре. Ее обольстительная натура стервенела от дворцового пустозвонства, балов и затхлости столичных интрижек, предпочитая им риск слежения, агентурной вербовки и прочих специфических кунштюков и антраша нашей профессии.

Она была спущена в мое парижское бюро распоряжением министра Плеве и оказывала поистине бесценные услуги.

Из головы между тем никак не выходило последнее тет-а-тет с Ротшильдом, чей паучий оплет, с одной стороны, принуждал к подгрызанию имперской мощи России в качестве короеда, но, с другой – развязывал руки перед мощью Плеве.

Все надобно было взвесить, притереть к реалиям и, если повезет, остаться в выигрыше. Мозг скворчал в работе – телятиной на сковородке – в поисках вариантов.

Единственный, кто не пролезал ни в один вариант – Столыпин. Его трезвая, здравомыслящая фигурища бронзовела на фоне Российской плесени, являя собой глыбу имперского масштаба.

Ее свалить руками Азефа? Не по чину аппетит у жидков. А вы не жидок, Рачковский? На жидка я был никогда не согласен. Разве что на жидище.

Однако, где Азеф? Две минуты после пополудни. А! Вот и стук. Но не его.

Я открыл дверь, держа руку в кармане сюртука на браунинге. За порогом горбился неопрятный старик с бороденкой, белёсыми пучками седины из-под засаленной шляпы.

Мне не хватало лишь бомжа накануне агентурной встречи.

– Что вам угодно? – достаточно жестко спросил я.

Старик смотрел остолбенело. Прошамкал, дурно состроив гримассу:

– Пожвольте… а где Жужу? И кто вы такой?

Нет, это мило: кто я такой.

– Какая, к дьяволу, Жужу?

– Мсье, это какой этаж? – Накатывало смутное подозрение – нечто знакомое проскальзывало в тембре.

– Третий, с вашего позволения.

– Пардон-пардон. Я так и жнал. Обиталище Жужу – чечвертый. Но эта дырявая голова и эти петушьи ноги в панике всегда шворачивают шюда, когда им предштоит одолевать еще двенадцать штупеней. Еще раз пардон.

Ах, вот оно что, недурственное актерство. И я решил подыграть, потешить филерское самолюбие.

Азеф в три приема развернулся и, мельтеша руками, растопыривая локти, стал что-то делать с лицом. Затем снял шляпу с волосами.

– В чем дело, мсье? Вам помочь?

– Не стоит, Петр Иванович, справлюсь сам.

Он обернулся. Передо мной стоял филер с торчащими из кулака клочьями бороды. В другой руке щетинилась париком шляпа.

– Браво! Триумфально, Евно Филиппович. Право, я иногда боюсь ваших талантов.

Вошедши, мы сели за стол. Азеф лучился самодовольством, оделяя афоризмом собственной выпечки меня, скушного, серого чинодрала от разведки:

– Боязнь хранит и оберегает. Когда-нибудь я сложу оду страху в виде венка сонетов. Вы упорно забывчивы, Петр Иванович, я просил же именовать меня Евгением, но не Евно.

Он налил шампанского в бокал, стал вальяжно выцеживать его сквозь зубы. Попенял со столь же вальяжной терпеливостью:

– Этот чрезвычайный вызов сюда, надеюсь, оправдан? Вы же понимаете, каждое лишнее рандеву с вами стоит мне года жизни: Париж нашпигован эсерами.

– Понимаю. И, тем не менее, в вас неотложная нужда.

Он изволил смачно откушать бутерброд с икрой, запивая его шампанским. Прожевав, подал, наконец, голос:

– Итак, Петр Иванович?

– Вы провалены, Азеф.

Он, поперхнувшись, закашлялся, выкатив глаза и задыхаясь. Я наблюдал. Не надо объедаться и строить из себя гения, это вредит делу, господин Евно.

– К-как… провален?! – наконец просипел он.

– Ну-ну, еще не все потеряно.

– Из-вольте п-подробности.

– Третьего мая по вашему донесению охранное отделение взяло в Петербурге вашего конкурента и врага эсэра Гершуни. Случился казус. Наши мерзавцы из тюремной охраны прошляпили: он извернулся передать в ЦК партии письмо, где обвиняет вас в провале и сотрудничестве с нашей охранкой.

– Идио-о-ты, подлецы! – С ним, кажется, начиналась истерика.

– Мы состряпали все, что смогли: подстраховали вас показаниями двух уголовников, подбросили эсерам еще один вариант провала Гершуни. В ЦК состоялось совещание. Наша утка сработала: вас архиактивно защищали Савинков и Брешко-Брешковская. К тому же воссиял ваш ореол патриарха бомбистов.

Решения никакого не принято. Но все висит на волоске, ежели мы безотлагательно не подтвердим ваш героизм. Что у вас в подготовке?

– Готовим теракты против князя Оболенского и генерала Богдановича! – Холодный душ, кажется, пошел ему на пользу: экие собачьи глаза образовались вкупе с тошнотворно-масляным тоном.

– Мелко! – поморщился я. – Это дворянские зайцы. В вашей же ситуации нужно валить медведя. А еще лучше – двух.

Азеф сомнамбулически уперся взглядом в стену. Пожалуй, свою оду страху этот лицедей породит еще не скоро: страх пожирал его самого, заживо, вместе с зародышем оды.

– Да очнитесь вы, черт возьми! – с хамской брезгливостью рявкнул я. – Не время киснуть. Тем более что я не все еще выложил.

– Не все-о-о?! Ну, добивайте.

– Здесь, в Париже, роет под меня комиссия, посланная самим Плеве. Дословно точное напутствие министра членам комиссии: тайные агенты Рачковского – не агенты полиции, а фиктивное прикрытие для революционеров. Пример Азефа: этого мерзавца давно пора повесить. Теперь делайте выводы о Плеве.

Поняв все, он на глазах оживал, восстанавливая гибкость в членах и апломб во взгляде. Поистине бессмертен паразитарный подвид хамельонов.

– Вы… сдаете нам этого «медведя»? – тонко и понимающе усмехнулся Азеф.

Я ощерился:

– Что значит «сдаю»? Я дарю вам единственный способ сохранить вашу многоцветную жизнь.

– Вкупе с вашей, – еще более тонко, почти «филигранно» охамел шпик.

Это уже слишком. Жонглер чужими жизнями с поразительной прытью пытался привязать мою к своей, филерской.

– О моей я сам позабочусь. Я больше вас не утруждаю. Пст-пст. Адью.

Я встал.

– Разговор и все прочее закончено.

– Петр Иванович! Ваше высокопревосходительство! Вы же знаете – я готов сапоги лизать за сей подарок. Плеве – за Гершуни небывалой щедрости гешефт для эсеров! После этого я взмою на эсеровскую вершину.

Наглая дурашка, почему я все время должен подталкивать тебя к сосцам жирной карьеры? Так-то лучше.

– Евно Филиппович (привыкай, милый), мы вели речь, помнится, о двух «медведях».

– Кто еще?

– Столыпин. И ваша вершина станет Олимпом.

– А ваша – креслом министра, когда я сдам тепленькими всех охотников на «медведей».

Горбатого, поистине, могила исправит. Я захохотал.

– Ах, сво-олочь! Ну, иезуит!

Отсмеявшись, мы стали пить. Азеф, оживший и пульсирующий возбужденно, подбивал сальдо-бульдо:

– Петр Иванович, при случае, будучи уже министром, просвятите обожаемого монарха: что такое есть наш с вами незыблемый союз. Вы нашими руками чистите свои ряды, мы вашими – свои. Это и есть высшая стадия либерально-конституционной монархии.

Он извлек из кармашка серебряную луковицу часов.

– О-о, у меня через пять минут… – спохватившись, осекся, – если, конечно, ваше высокопревосходительство не изволит продолжить…

– Мое высокопревосходительство изволит дать настоятельное и не подлежащее дискуссии распоряжение. Невыполнение оного немедленно карается вашим полным провалом, за которым мы понаблюдаем с полнейшим удовлетворением и, если понадобится, окажем активную помощь эсерам.

Я не шутил и был, как никогда, серьезен. Он это понял, меняясь в лице.

– Петр Иванович, об этом не стоило напоминать.

– Условие: ни шагу, ни движения без моего ведома и распоряжения в период охоты на «медведей» в Петербурге. На карту поставлено слишком многое. Расчеты с вами – там же, такса будет повышена полуторно в случае успеха. Я вас больше не задерживаю.

– Исчезаю.

Он нацепил бороду, парик, зашамкал:

– Храни вас Сатана, мсье! Меня ждет моя Жужу.

Я запер за ним дверь. Итак, ваше превосходительство, господин Плеве, не я засылаю комиссию по грешную душу парижского агента. Я засылаю азефов. А их поведение зависит от вашего.

Столыпин же… в нем некий аромат, утоляющая арбузная свежесть. Он буйный ручей, очищающий авгиевы конюшни, где нагажено по колено табуном троянских жеребцов и кобыл. Дай ему Бог силы и терпения. А я дам оповещение о засаде, когда созреет азефова гончая свора.

Гончим надобно ломать хребты на излете, желательно всем и сразу.

А! Вот и стук, свой стук.

Я резво вымахнул из-за стола. Что с тобой, Петруша? Всего лишь деловое рандеву. Но с той, чей магнетизм взял дряхлеющее сердце в клещи.

Она вошла, и пришлось затратить нешуточное усилие, чтобы источать суховатую насмешливость.

– Вы по-королевски точны. За королевой шлейф тянется, как правило. Или хвост – в зависимости от ранга приставленных к ней пажей. Кто к вам приставлен, прелестница?

– Это моветон, ваше превосходительство, не менять юмор несколько явочных свиданий. Хвостов за мной нет, мой затылочный глаз на месте. Что стряслось? Что-нибудь… о господи, Петруша, я, оказывается, смертельно соскучилась…

Мы целовались. Свет померк, остановилось время, замедлили свой бег светила. Мы были в омуте.

Однако первой из глубин нетерпеливой птицей выпорхну-ла она, отряхиваясь, топорща перышки.

– О-ля-ля! Фуршет в мою честь?

– В твою, розанчик, в чью же еще.

– Стареем, ваше превосходительство, в сантименты потянуло. Агента надобно в черном теле содержать – тогда он злее в работе. Ну-с, вновь приступим? Шампанское и поцелуи!

Мой бог, за что стареющему козлотуру, пропахшему грехом, враньем и кровью, такой восторг? Я изрекал пошлятину, но никогда она не была такой исступленно правдоподобной:

– Богиня! Сегодня я заждался.

– Какой-то вы сиятельный ноне, Петр Иванович. Непривычно, оттого и кошачьи поскребыши на душе. Не к добру…

– К добру, душа моя, к добру. Готовься вновь принять столь скушный тебе облик фрейлины Марии Федоровны.

– Неужто… в Петербург?

– Через два дня. Поможешь мне с агентурной картотекой для сдачи преемнику. Но кое-что оставим для себя и заберем. Сюда уж не вернемся.

– Петруша, голубчик… но меня не выпустят.

Я остывал от эйфории.

– Проигралась опять? Сколько?

Она трагически вздохнула, подернув плечиком.

– Не помню точно… тысячи три-четыре.

Я протрезвел, опущенный в ледяную купель.

– Не по чину азарт, сударыня. Мой агентурный фонд не бездонен. Извольте покрыть.

– Когда и где?

– Там, где денежнее и привычней. На панели. Завтра.

Я бил наотмашь. Не я, Петруша, но главарь – агент притона Рачковский, ибо жизнь и опыт за долгое время стерли разницу между рулеточным разгильдяйством профурсетки и провалом ценного агента. Где допускалось первое, там стилетом в ребра всовывалось и второе.

Слава Богу, не надо было объясняться, расхлебывать истерику. Она жила со мной и без меня по единым правилам европейской агентурной малины. И даже сохранила безмятежность.

– От вас, ваше превосходительство, Плюшкиным несет и Собакевичем вкупе. Именно панелью я занималась в последние дни у мадам Жоли, предвидя ваш посыл. Извольте посмотреть итог.

С кошачьей грацией подтянула сумочку, выудила некий сверток-трубочку, брякнула его передо мной.

– Что это?

– Продувшись в рулетку, я предложила ангажировать себя мадам Жоли на два-три дня с условием: клиентов выбираю я.

– О Боже! Ведала бы вдовствующая императрица, с каких помоек к ней впорхнет любимица фрейлина.

– Так вот, является к Жоли субтильный господинчик петушьего обличья. В котелке, весь в черном, с алмазами на перстах и с ним пять пейсатых держиморд. Сдувают с пердушка пушинки. Дичь, сам понимаешь, для кошечек мадам Жоли невиданная. Писк, визг, декольте разъято до пупков – ажиотажец на грани обмороков.

И тут выплываю я – фрегат ее императорского Величества. Порода, Петруша! Котелок бросает мадам Жоли стофранковую кредитку, меня в золоченую карету – и в чертоги.

– В какие? Где они?

– Жидок осторожен был. Черные шторки на оконцах, а перед выходом мне эдакий клобучек на голову, как соколихе после полета…

Я развернул свернутые в трубку рукописные листы. И, ухватив глазами первое слово оглавления «Протоколы…», перебросил взгляд на текст.

«Мы разбили престиж царствующих гоев частыми покушениями на их жизнь через своих агентов, слепых баранов нашего стада, которых легко несколькими либеральными фразами двинуть на преступление…»

– Да ты, я вижу, не слушаешь! – возмутилась Юстина.

– Продолжай.

Фраза впечаталась в мозг каленым тавром: это ведь не только про эсеров…

А ведь я знал об этом документе! Более того, именно на нем потерял одного из самых лучших агентов. Он выкупил копию этой зловещей стряпни у участника тайного конгресса сионистов в 1887 году за бешеные деньги, надеясь заработать больше. И успел лишь передать майору Сухотину для доставки ко мне. Но тот ударился в самовольство и отпечатал 100 экземпляров на гектографе вместе с Клеповым, чиновником для особых поручений.

Ни одна из копий не дошла до меня: трое были зарезаны с мясницкой жестокостью, а экземпляры исчезли все до единого.

В сознание проник голос Юстины:

– …завели, рассупонили от клобучка. Бог мой! Такой роскоши, Петруша, просто не бывает. Куда нашей матушке Марии Федоровне, куда императрице при дворе!

– Ты у Жоли была под своим паспортом?

– Сударь ненаглядный, ну кто же из фрейлин в проститутки со своим паспортом ныряет? Я панельная курочка Ларина.

– Умница.

– Ну-с, пока петушок спускал панталончики, пуговки расстегивал, пейсики за уши закладывал, я сейф усмотрела: черная махина с позолотой в стену вделана. Петруша, терпеть не могу пустозвонить. Может, оставить тебя? Ты не слушаешь.

Я успел пробежать взглядом две страницы. До меня, наконец, дошло, что принесла Юстина. Святая святых, сверхсекретное кредо Ротшильдов и иже с ними: мирового власть имущего клана. Это была потаенная программа подчинения нас, овец, во всем планетарном масштабе, программа собирания человечьего стада в единый загон для вековечной стрижки и для заклания по выбору.

Когда хватятся этой рукописи? Может, уже хватились? Что будет с ней, со мной, когда доберутся? Работает комиссия Плеве… теперь к ней со всей яростью и бешенством примкнет Ротшильд… не много ли на бедного таракана Рачковского?

Спина леденела в ознобе. Я смотрел на пунцовые уста Глинки. Они шевелились.

– Господи! Да что с тобой, Петруша?!

– Итак… сейф, с позолотой…

– Ты же знаешь, я всегда держу в этом перстеньке снотворное. Капнула в бокал петушку, сама свой опорожнила. В охапку козлика моего – и в перины. Жиденький пейсатик оказался. Повзвизгивал в восторге и сомлел за три минуты.

Ключ у него на шее, на цепочке висел. Сейф открыла малыми хлопотами. И что? Этот конверт с писаниной. Какие-то «Протоколы…».

Выглянула в окно – третий этаж. Внизу кустарник стрижен под гребенку, за ним – Монпарнас. Сбросила конверт в кусты, все приметила. Ключик петушку на шею – и баиньки с ним. Вечерком обыскали и к мадам Жоли доставили. Ночью подобрала и даже просмотреть, как следует, не удосужилась.

Так что это за «Протоколы», господин полковник? Потянут хоть на половину рулеточного конфуза моего? Хотя, Петенька… кажется, я тебе нечто бесценное раздобыла, экий ты очумелый. Дай хоть внимательней на добычу глянуть…

Я убрал исписанные листы, вновь свернул их в рулон.

– Потом, Юстинушка. Налей-ка шампанского, отпразднуем отъезд. Надеюсь, содержание твоего перстенька при тебе останется? Нам спать не ко времени.

– Раньше у тебя были шутки поинтереснее.

– Ты никому обо всем этом, ни с кем?

– Нет! Послушайте, ваше превосходительство, может, вы все-таки скажете, что за «Протоколы» прячут в сейфы Ротшильды, от которых вас так корежит?

– В них действительно есть нечто… я, пожалуй, погашу твой долг.

Я дал ей пачку денег – все, что у меня было.

– О-ля-ля, либо вы сами стали Ротшильдом, либо…

– У нас будет время на разгадку. Ну-с, богиня, давненько я не вкушал ваших прелестей. Марш в постель!

– Наконец-то глас не мальчика, но мужа. Рачковский, извольте ко мне.

Я долго наливал в бокалы шампанское. Повернулся. Она была в постели. Я пошел к ней каким-то диким зигзагом, ибо немощь, попиравшая меня, свинцом растеклась по ногам.

– Боже, да тебе не терпится, голубчик! Ты, право, ужасно сегодня забавен. Ну, иди же, иди!

Заведя руки за спину, она попыталась расстегнуть лиф. Я поставил бокалы рядом с изголовьем на стул. Попросил, не глядя на нее:

– Позволь мне.

Она развернулась, уткнув лицо в подушку. Я взял вторую, лежащую рядом, положил ей на спину. Задохнувшись от желанного, знакомого запаха духов, приставил дуло револьвера к левой стороне спины и спустил курок.

Она содрогнулась и обмякла. Слепо шаря руками, опрокинув стул, я дошел до стены, уткнулся в нее лбом. Все кончено. Ей уже ничего не страшно. Весь мировой страх, вся тоска остались мне и их волочить на себе до самого…

– Петруша, – раздалось сзади.

Я дико вскрикнул – ее голос ударил громом. Она смотрела, обжигая бездной зрачков на меловом лице. Подбородок рассекала красная струйка изо рта.

– Ваше… превос-хо… дитель… ство хотели в сердце… да запамятовали: я уродина… сердце у меня… справа… прощайте, голубчик.

***

Я придушено выл, собирая вещи. «Протоколы» были заброшены на дно саквояжа. Мне оставались минуты: я спиной чувствовал набухавшую сзади гоньбу по следу.

Ночью в вагоне петербургского экспресса я, вероятно, продолжал выть в подушку, поскольку дважды ко мне стучался и тревожно окликал проводник. Я на время стихал, впившись зубами в руку – ту самую, что спустила курок.

К утру пришлось заматывать ее полотенцем, кожа была изорвана, а подушка – залита кровью.

Петербург вползал в окно серым вурдалаком, с воплями извозчиков, гудками паровозов, гулом толпы.

Оказывается, жизнь продолжалась, и ей не было дела до чьих-либо смертей или истерик.