Три Нинхурсаг вошли и двинулись по залу: одна – богиня во плоти, в ярчайшей белизне хитона, и два блескучих отраженья по бокам – в гранитных стенах.
Сияли плиты под ногами зеркально-серым блеском, стояли стены хирургического храма, глуша и отражая натиск слепящего зноя.
Там, снаружи, довершалось кипенье стройки: мостили крышу из базальтовых овалов.
В квадратные утробы ям, залитые смесью из воды и перегноя, вминали корневища пальм и смоковниц, оливок.
Гортанным и протяжным воплем опростался мастер с запрокинутым, мокрым лицом. Махнул рукой, и трое подмастерьев в рогатых шлемах уставились рогами в кольцо фонтана. Преодолев земное притяженье, подняли тупую тяжесть каменистой глыбы. На шеях вздулись вены. Дрожа от напряженья, понесли ее все вместе, источающую жар над зыбкостью песка – к центру двора, с черными отверстиями.
Еще раз исторгнул рев-команду мастер, и глыба, покачиваясь, снизилась и влипла на века в хрустнувшее под ней ложе. Тотчас резьбой в резьбу ввинтились бронзовые шланги в днище снизу, из тоннелей.
В шлангах с хлюпом чмокнуло и заурчало. Гибким скопищем хрустальных змей взметнулись, в небо струи, размазывая радужную пыль по раскаленной бели зноя, по чахлой, вялой зелени вживленных в ямы смоковниц…
Едва ударил в небо фонтан, мелкой торопливой рысью мимо Нинхурсаг прошелестел Иргиль – хранитель хирургического храма, отвесив на ходу полупоклон. Она ответила раздосадованной гримаской – всем было здесь не до нее.
Пред ней высилась холодной недоступной белизной дверь операционной. Из-за двери вдруг вырвался трескучий костяной клекот и дважды гулко, мощно ударили в ладоши. Еще раз что-то сипло заорало и смолкло. Сочился лишь снаружи победный влажный шелест фонтанных струй.
Нинхурсаг толкнула дверь. Но та не поддалась. Толкнула еще раз – сильно, гневно: обещанное и принадлежащее теперь ей царство хирургии было все так же высокомерно неприступным.
Ее тянуло туда неукротимое любопытство, ибо мозг, пропитавшийся за семь дней знаниями, жаждал работы. Она сладостно парила ныне по эту сторону пропасти, разделявшей одиночек, кто владел великой тайной SHI IM TI, и скопище остальных – непосвященных.
– Богиня Нинхурсаг одна? – гулко ворвался сзади и опахнул спину жаркой волной желанный голос. Она обернулась. Из распахнутой в зной двери несло к ней с магнитным ускорением Энки над холодной гладью пола.
Они обнялись оплели друг друга, слившись воедино.
– Где… хранитель? – он втек в нее прерывистым вопросом.
– Отвесил мне полупоклончик. Потом его тотчас же сдуло сквозняком, – вздохнула Нинхурсаг, смиренно вздернув плечико, фиксируя злорадно грозовую синь, густевшую в глазах супруга.
Он испустил в пространство хлесткий зов:
– Иргиль! – И повторил его.
Внесло хранителя.
– Мой господин?
– Твоя вина: ты не почтил богиню, как предусмотрено в законе клана. Твоя вина вторая: ты заставляешь ждать ее перед закрытой дверью – глаза Властителя земли горели неукротимым гневом.
– Но ваш приказ…
– Я оставляю тебе выбор – убраться через день за стены города, к аборигенам. Или отправиться к Энлилю. Выбирай.
– Мой господин… но акушерка Нинхурсаг не звала…
– Она моя жена отныне. И я засеял ее чрево.
Животным страхом мимолётно мазнуло по лицу хранителя. Но жестким оставался голос и льдистым взгляд.
– Мой господин отдал мне поутру приказ: закончить до захода крышу и запустить фонтан. Я выполнял его, оберегая каждый миг, чтобы назавтра быть свободным для нашего большого SHI IM TI.
– Иргиль не верит господину! Он легковесно полагает: вонючее жилье аборигенов не для него. Всмотрись. Он уверен, что некем заменить Иргиля завтра при SHI IM TI. Замена есть. Скажи ему.
– Мой MU семь суток подпитывал ее программой SHI IM TI, – помедлив, неохотно отозвался бог.
– И акушерка ведает теперь не меньше, чем Иргиль незаменимый. Что дальше? – тотчас продолжила богиня, уставившись с холодным любопытством в бессменного доселе ассистента.
Серел лицом Иргиль.
– Я ведаю отныне в деле ассистента не менее, чем ты. Что дальше? – напористо взорвала тишину богиня еще раз.
– Осталось научиться делать то, что знаешь, – угрюмо, обессилено ответил мастер.
Ужас свершившегося таял. Накатывал покой. Один мардукский полновесный, тяжкий цикл он был бессменным ассистентом при Энки. Оберегал. Учил вторгаться в клетки микромира: в хромосомы, гены, искать такие сочетания геномов, чтоб из-под скальпеля и микроскопа мутантное являлось совершенство, а не монстры.
Теперь же ученик подрос и накопил свой опыт. И подготовил ассистента. На этом – все. Ушли, истаяли интриги и ледяной прибой из зависти и злости из лагеря Энлиля. Отпало самоистязанье мозга в экспериментах на хирургическом столе. Отхлынули заботы о дворце, возложенные на него.
ОН ОБРЕТАЛ ПОКОЙ.
За белой дверью хрипло заорали:
– Кр-р-р-р-ра-а-азь! – Ор перерос в визгливый клекот. Затем пошли аплодисменты, тяжелым плеском омывая стены, будто упившись вдрызг, огрузлый великан, затащенный на представленье, со скотским хамством бил в ладоши на скорбном монологе, требующем тишины.
Нахрапистая мешанина звуков, нафаршированная злобой, – ударили по слуху Нинхурсаг. Она содрогнулась, придвинулась к Энки:
– Кто… там за дверью?!
Бог не ответил, вглядываясь в ассистента: «Ты выбрал?» Рассасывался, растекался гнев. Он стал осознавать, что натворил, прогнав Иргиля. Болезненно и виновато ныло сердце.
– Я выбрал, господин. Туземцы меня примут. Я отобрал средь них двенадцать лучших самок, чтоб имплантировать в их яйцеклетки наши гены. Все племена об этом знают: чем мы засеем лучших дочерей, кто породит помошников богов LU LU – почти таких, как мы.
Я проведу остаток жизни среди них.
– Вонь… шкуры… грязь… болезни… ты предпочел все это пиршеству работы при Энлиле? Я удивлен, Иргиль.
– Зарыть отбросы пищи – вонь исчезнет. Грязь можно отскрести, отмыть, а шкуры выдубить. Болезни лечатся. Я научу их этому. И главному – травить и убивать скота внутри людей: чему учил тебя.
Но научить Энлиля не быть скотом над человеком – мне не по силам.
Энки невольно оглянулся.
– Не бойся, господин, здесь нас никто не слышит. – Он выпрямлялся, отдаваясь облегченью: свободен, наконец!
– Позволь перед уходом оставить для тебя советы, – устало, тихо попросил старик.
– Я их ценил всегда.
– Ценил, но не всегда. Я предостерегал о несовместимости видовых генов при перестройке ДНК. Ты же слил три вида: бога, кошку и ворона.
– Мы повторяемся, Иргиль. Я отрабатывал приемы размножения митозом двухъядерных клеток гетерокарионов.
После митоза у них образовались два синкариона с родительскими клетками. Я совершил гибридизацию, Иргиль, не только разных видов, но и типов! В гибриде 49 пар хромосом: 23 от бога, 20 – ворона и 6 от кошки. И мне не важен был биовидовой результат: я зафиксировал и утвердил всего лишь тактический прием.
– Но результат живет. Тобой порождено чудовище: в размерах, агрессии и адаптации к любой среде. Там, в черном черепке под перьями, клокочет злобный, пока лишь примитивный разум.
– Он… говорит?! Ты слышал сам?
– Он понимает нас. Осмысленно воспроизводит блоковую речь. То долголетие, которое ты внес в гибрид сегментом теломера, позволит ему веками совершенствовать инстинкт истребления. На КИ скоро не будет равных ему убийц.
– По-моему, ты нас пугаешь.
– Нет, мой господин. И если он способен размножаться…
– Он стерилен. Я применил энзимы для разрыва нити ДНК и слил в ней третью пару хромосом кошачьей самки X-X и наши мужские Х-Y. Гибрид заполучил итоговые хромосомы Х-Х-Y. Его геном бесплоден.
– Вот это – лучшее, что сделано тобой. И все же… – старик замолк.
– И все же… что ты предлагаешь?
Иргиль молчал. Гортань, язык и связки мастера чуть трепетали, сопровождая мысленный ответ лишь для двоих:
– Пока он в клетке – уничтожить.
И вновь истошной яростью взорвалась тишина за дверью. В накате ядовитых воплей все явственней угадывались слоги.
– Кар-р-р-ир-р-ги-и-иль… вра-а-аг! Кар-р-рму кр-ррашу-у-укр-р-ровью стар-р-рику-у-у!
– Он понимает нас, не открывайте клетку. Теперь он на- учился ловить не только речь рабов…
Иргиль опустошенно, зябко пожал плечами.
– Я ухожу, мой господин. Позволь забрать с собой к туземцам лишь небольшой набор лекарств и инструментов.
– Энки! – загородив дорогу старику, вонзилась взглядом в мужа Нинхурсаг, – он окончательно тобой отпущен?
– Но этого хотела ты…
– Не я. Взбесившаяся фурия во мне, иль бабья ревность, Я выдрала ей волосы теперь и затолкала в выгребную яму. Сейчас она молчит, а говорит твоя жена. Иргиль, я глупая овца в загоне, чей разум все еще далек от твоего величья пастуха. Останься.
Энки, нас слишком мало в противостоянии Энлилю. Проси Иргиля, как и я, остаться.
Она стояла перед ними. Раскаяние и тревога давили ее разум, поскольку рушилось их общее блистательное дело.
Она, появившаяся на земле до потопа, войдет в историю и мифы междуреченских шумеров, греков, галлов и вавилонян как «владычица горной вершины» – с акушерским ножом в рукаж для разрезания пуповины новорожденным. Но и после потопа ее имя, как прародительницы человечьих рас, встанет рядом с именем Энки, гениальным микрогенетическим хирургом-пришельцем в первобытное человечество земли.
– Иргиль! – позвал Энки, – мне остается повторить: останься.
– Поздно, господин.
– Куда мы спешим?
– Во мне все износилось. Здесь на КI буйствует, избыток кислорода. Он засылает в нас «свободных радикалов», они грызут сегменты теломеров втрое кровожаднее. Ищи от них иную, не мардукскую защиту, господин.
Я ухожу спокойным – мне есть замена. Идем. Я покажу все приготовленное назавтра для SHI IM TI.
Иргиль отпер дверь ультразвуковым пультом.
Они вошли в голубоватую стерильность операционной, с тревогой замечая сгорбленную спину мастера. Он двигался с трудом.
Над ними что-то шелестяще завозилось, сухо, кастаньетно щелкнуло.
Нинхурсаг вскинула голову. В сознание ее через зрачки уткнулись вдруг два кинжально режущих клинка. За частым переплетом бронзы в метровом кубе клетки сидела на перекладине иссиня-черная химера с горбоносым клювом. Над клювом полыхали желтизной два круглых, почти кошачьих глаза. Между приспущенных до пола крыльев вцепились в жердь когтистые чешуйчатые лапы.
– Идемте, госпожа, – Иргиль тронул за плечо оцепеневшую богиню. Та не ответила: слепая ярость вздымалась в ней, бунтарски принимая хищный вызов птицы. Наращивая волевой посыл, вливая в черно-клювастый черепок царственную властность, она ломала иную, нечеловечью волю.
Шли мгновения. И горбоносая башка угнулась. Мигнул, тускло угасая, кошачий взгляд. Воронье чудище обеспокоенно переступило, судорожно дернуло крылами. И подобрало их.
– А вот теперь идем, – сказала Нинхурсаг.
– Какая-то взъерошенная дрянь… огрызок протоплазмы в перьях, – меланхолично выцедил Энки, шагая за Иргилем с золоженными за спину руками, – к тому ж в пробирке слеплена, посмела вытаращивать гляделки на полновластную богиню.
Глаза его смеялись.
– Вот именно, мой господин, – смущенно огрызнулась Нинхурсаг.
– Мардук и КI от вас получат невиданное еще потомство за три последних цикла, – с тоскливой нежностью сказал Иргиль.
«Создатель! Продли и закрепи все так, как есть!» – взмолилась Нинхурсаг.
***
Двенадцать самок-аборигенок, курчавых, черных, при эбонитово-точеных телесах, нагие, разом приподнялись на белоснежных ложах, накрытых прозрачными куполами саркофагов. Здесь третьи сутки щел неумолимый процесс обеззараживания кожи, легких, печени и почек от бактерий и микробов.
Все двенадцать, едва вошли в палату трое увидели и возбудились лишь одним – Иргилем. Под блеском стекло-пузырей тянули к нему руки, раззевали рты. Двенадцать умоляющих и смоченных слезами мордашек гримассничали вразнобой, безмолвно: стенали, ужасались, вопрошали в запаяно-тюремных полусферах.
Иргиль ускорил шаг, доковылял до пульта. Стал тихо говорить-пришептывать в решетчатое рыльце микрофона. Энки и Нинхурсаг ловили неведомый еще язык туземцев: шипяще-цокающий, обворожительный набор созвучий.
Туземки зачарованно стихали, откидывались на стерильность ложа. Уж теплились на многих лицах блаженные улыбки. Вытягивались, расслаблялись руки и просыхали слезы. Все успокаивалось, затихало.
Иргиль, с усилиями разогнувшись, пошел к богам, встал пред Энки сурово отрешенный.
– Мой господин, я не успел сообщить тебе последний замысел. Вчера я завершил исследование двухсотого из местных биовидов. Два из двухсот поистине отточено-неповторимы. Туземцы их зовут Хам-мельо и Сим-парзит. Оба вида зародились в мезозое и за семнадцать миллионов лет почти не изменились.
– Хам-мельо – ящерица. Вертлява, виртуозна в подгонке цвета собственных телес к среде, где ждет в засаде: на камне, на листве, в ветвях. Его добыча – любая живность, попавшая в чужой желудок.
– В чужой? – недоуменно переспросил Энки.
– Ты не ослышался. Хам-мельо ждет в засаде, наблюдая за чужой работой, кто напрягается в охоте: змея, шакал иль крокодил.
Любой из них, поймав и заглотив добычу, затихает, блаженствуя в пищевареньи. Хам-мельо, начав процесс преображе-нья, доводит все до совершенства, приобретая цвет, повадку, запах насытившейся твари. Ползет к ней абсолютно схожий, гипнотизирует и расслабляет, вгоняет в столбняковый идиотизм. Затем через раскрытый рот он лезет липкой трубкой-языком в желудок. Отсасывает полупереваренную пищу. Нажравшись – оплодотворяет, предоставляя обворованным вынашивать его зародыш. Немало случаев среди туземцев, когда их женщины рожали хвостатого, когтистого гибрида.
– Поистине царь хамов и главарь воров, – был изумлен Энки. – Ну а Сим-парзит?
– Этот попроще. Внедряется в желудок и кишки всех видов фауны диаспорой яичек. Напитываясь соками чужого организма во всех его пищеварительных местечках, яички разбухают, лопаются и порождают крохотных личинок. Те, поглощая переваренную пищу, растут клубками, закупоривая пищеварительные тракты до тех пор, пока носитель их, хозяин – не погибнет. Но Сим-парзит успел уж завершить свой цикл: личинка исторгает из себя с хозяйским экскриментом диаспоры яичек. По сути, он бессмертен.
– К чему нам эта мерзость? В чем замысел?
– Мой замысел – в их сути, в уменьи адаптироваться и внедряться всюду, питаясь соками чужого вида. Как виды – оба совершенны. Их форма, способ и привычка паразитировать в любой среде – неповторимы и ценны нам.
– Зачем?
– И у того и у другого вида я разорвал рестриктазой кольцевые молекулы ДНК. В области разрыва образовались липкие концы, комплиментарные липким концам нужного для пересадки гена. Фермент лигаза сшила концы гена и плазмиды. В итоге я получил рекомбинантную молекулу ДНК со способностью проникать в клетку-реципиент.
Клонировал ее. Теперь у нас есть клон клеток с заданными свойствами для пересадки. Я их расшифровал. Они отвечают за адаптацию к любой среде и пропитания за счет чужих усилий.
Сплетенья их ДНК – в геномо-банке.
Ты хочешь, чтоб я назавтра в SHI IM TI имплантировал во всех туземок…
– Не во всех, лишь в двух, мой господин. А десять остальных, заполучивши в яйцеклетки наши гены, нам породят LU LU гибрид раба и бога, для помощи в преображеньи КI. Мы изнываем в не посильном напряженьи, у подмастерьев назревает бунт.
Но в двух аборигенок мы внедрим геномы паразитов.
– Зачем?!
– Зачем мы посылали на планеты с Мардука два робота? И главным качеством в них было: уменье мимикрировать и выживать в материи живой иль мертвой.
КI необъятна и богата. Богатства никогда не удается получать без боя, приходится платить за них здоровьем, жизнями богов. К чему такие жертвы? Тогда мы сделали два разведчика из стали, платины и микросхем. Назавтра вы с Нинхурсаг их сотворите из мяса, крови и мозгов.
– Мы! Мы сотворим их вместе! – вмешалась умоляюще богиня. – Я виновата, мастер. Но я уже винилась. Забудь обиду. Неужто капризный взбрык какой-то акушерки так тяжко пал на судьбоносные весы, что перевесил здравый смысл в тебе, учителе всех мастеров? Ты нас бросаешь накануне битвы.
Ведь я одна не справлюсь завтра, хоть голова моя нафарширована богатством знаний: как применять, их знаешь только ты!
– Богиня ищет комплименты?
– Иргиль, не предавай нас накануне боя.
– Смотри! – старик поднял и вытянул вперед ладони. Все пальцы тряслись мелкой непрерывной дрожью.
– Когда… это случилось?! – был поражен Энки.
– Сегодня.
– Я объявил… изгнанье… и у тебя…
Иргиль молчал.
Со стоном опускалась на колени Нинхурсаг. Энки поднял ее, прижал к себе. Богиня плакала.
– Не утопи меня в соленом море слез, сиятельная Нинхурсаг. Мне слаще утонуть в сиропе обожания туземцев. Идем. У нас перед SHI IM TI накоплены завалы дел.
Он двинулся, обратно, в первый зал: измученный, но просветленный. Оттаяла и разморозилась обида. За ним втянуло шлейфом покаянья Энки и Нинхурсаг.
Так шли они среди сиянья стен и ослепительного блеска инструментов, вдоль разноцветного сплетенья проводов, между приборов, холодильных камер к большому залу, где в хладной и стерильной пустоте топтался в клетке на стене эксперимент Энки: облитый перьями кошачье-человечий ворон.
***
Он мыслил блоками. Блок-импульсы рождались у него в мозгу с последовательной, ледяной целесообразностью, изредка перемежаясь вспышками рефлекторной злобы на изводящее неудобство бытия: недвижимость, теснота, мертвящий постоянный свет.
Ко всему этому вдруг примешалось ощущение сильнейшей опасности, накапливая потенциал действия.
«Синий бескрай. Крылья машут в работе. Опора под ними. Сила – сжались когти – горячая кровь. Вкусно-хорошо. Когда это будет?»
«Крылья висят. Чужая вонь. Холодно кр-рови, холодно. Тес-с-сно. Кто делает тес-с-сно? Он. Стар-р-рик. Он носит мясо – вкусно клюву, горлу.
Потом от него опасность. С ним двое. Большой хозяин стар-р-рика. Самка. От нее режет глаза. На нее не смотреть. Там сила. От стар-р-рика вкус-с-сно, но опасность. Старик – нет силы».
«Стар-р-р-ик – большая опасность- СМЕРТЬ!
Смерть-карма-мне».
Ворон заорал свирепо, хрипло, с треском ударил крыльями по бронзовым прутьям клетки, кромсая когтями деревянный кругляш, на котором сидел. Летели на пол ошметки коры.
«Не пускать смерть. Опередить. Вмять когти в старика. Здесь тес-с-сно. Там простор. Туда!!! Как? Решетка – дверь. Через нее пища, вкус-с-сно. ЗАДВИЖКА. Старик цеплял задвижку мягким когтем. Тянул. Потом чистый квадрат – ПРОС-С-СТОР-РР-Р. Его добыть. Действовать!»
Ворон сунулся к задвижке желтоглазой башкой меж прутьев дверцы. Пролезли клюв и полчерепа. Вся голова не лезла. Он надавил сильнее, захрипел, заклокотал:
Боль! Еще раз. По-другому.
Развернул голову боком, попытался просунуть вновь. Бронзовый прут решетки надвинулся на глаз, смял веко. Ворон отдернул башку, нахохлился.
Большая боль. Снова. По-другому,
Просунул меж прутьев лапу, распустил когти. До задвижки оставались сантиметры. Упираяясь другой лапой в пол клетки, стал втискивать тело меж прутьев, вытягивая лапу к задвижке.
Его грудная клетка сминалась, ошпаривая внутри дикой резью.
«Боль!!! Плохо, как смерть. Еще!»
Тихо треснули пеньки перьев на груди, вылезая из мяса. Струйкой цвикнула на лапу кровь.
«Боль!!! Плохо… скоро смерть… ЕЩЕ!!!»
Коготь зацепился за сгиб задвижки.
***
Трое вошли в зал, и Нинхурсаг кольнул слабый разряд. Она вскинула голову. На краю распахнутой клетки сидело желтоглазое чудище. Закованное в угольное перо тулово покоилось на расставленных чешуйчатых лапах, одна из которых была заляпана свежей глазурью.
Ворон присел, оттолкнулся. Ударил воздух опахалами. Шелестяще свистнуло, и птицу швырнула упругая сила под потолок. Он завис там под сияющей твердью, приплясывая тушей вверх-вниз, меся воздух равномерным редким махом. Крючконосая, круглая башка прицельно поворачивалась.
– Энки! – успела сдавленно позвать богиня.
Под потолком смазалось, взорвалось пространство от свистящего маха черных крыльев. Антрацитовый болид пронзил зал по ниспадающей диагонали и тупо, страшно врезался в лицо Иргиля. Сталистого отлива когти обрушились и смяли сморщенный овал старческого лица. Лопнула кожа, обнажая черепную кость. Слизь выбитого глаза брызнула в лица Энки и Нинхурсаг.
Иргиль осел и завалился на бок.
Ворон взмыл, неся под брюхом растопыренную красноту когтей. Нацелился, потянул неторопким вертикальным зигзагом к полуприкрытой двери, ведущей в знойно-белесый простор.
– Кар-р-рму кр-р-р-ашу кр-р-р-ровью стар-р-р-ику, – отчетливо прорезался вороний клекот из улетающей глотки.
Птица ударила в дверь когтями с костяным стуком, распахнула ее.
Растаяла в желтом мареве слепящего полудня.