Я вызван (не приглашен) в публичную библиотеку, в отдел «Россика» Александром Исаевичем Браудо. Неисповедимы твои пути, Господи! Зубра имперской наружной разведки Рачковского, прибывшего по вызову дворцового коменданта Гессе, манит властным коготком некая книжная крыска. И зубр бежит на цирлах.
В премьерах куролесит Витте, в департаменте, где до меня временно нет никому дела, – хаос. Столыпин, назначенный вместо Плеве, выжил после взрыва дачи и на сей раз и сутками разбирается в делах, чистит авгиевы конюшни.
Мне тоже надобно разобраться с Азефом. Эта сволочь не оповестила, как ей было мною приказано, о планах покушения на Столыпина, и тот уцелел по чистой случайности, вследствие неопытности террористки.
Но на допрос и меры к Азефу пока нет сил. Мир омерзительно, чудовищно пуст без Глинки. Душа нестерпимо саднит, не могу спать, похудел на сорок фунтов. Ныне, механически передвигаясь, через силу верша какую-то бумажно-отчетную возню, с ужасом отдаюсь ослепляющей истине: жить незачем, жизнь потеряла все ароматы, вкус, отдает могильной плесенью и терзает одним лишь виденьем – я стреляю через подушку. Мозжат, ноют перебинтованные руки: кажется, я прокусил на левой вену.
Страх теперь неотвязен: знает ли кто о «Протоколах…» в моих руках?
В отделе «Россика» есть комнатушка для отдыха. Мне велено ждать в ней и слушать: как и у Ротшильда в Париже. У них одинаковый ошейник с поводком для агентурных церберов.
Шелестит растворяемая дверь в кабинете, туда входят люди. Раздраженный голос… Витте?! Опять Витте… премьер со свитой у Браудо?
– Александр Исаевич, нельзя же так!
– Тс-с!
– Что означает ваше «тс-с»?
– В публичной библиотеке нельзя так громко говорить и ходить толпой, даже такой сиятельной. Ваш покорный слуга умоляет графа остаться здесь одного.
Витте отсылает сопровождающего в зал.
– Теперь разденьтесь, граф. У меня натоплено. И будем работать.
– Что все это значит? Председателя Совета Министров телеграммой из Парижа приглашают быть у Браудо в библиотеке. Если у вас была нужда ко мне…
– Это у вас нужда ко мне, граф.
Браудо выудил из ящика стола некий флакон, ножичек и, кажется… яйцо?!
– Это все бесподобно. Но просвятите и меня, наконец, о моей нужде к вам. Что вы делаете?
Браудо с треском кокнул яйцо о столешницу. Потюкал со всех сторон, облупил скорлупу. Разрезал облупленный овал надвое ножичком и стал посыпать половинку… кажется, пеплом… из флакона. Наконец, подал Витте.
– Скушайте, граф.
– Но я не голоден! Послушайте, Александр Исаевич, я…
– Это вы послушайте, Сергей Юльевич. Когда барон Альфонс Ротшильд, который нагрел место премьер-министра для вашего зада, посылает вас телеграммой из Парижа к библиотекарю Браудо, как вы думаете, станет этот Браудо тратить время на Витте за какие-то пустяки? Кушайте, пока у меня есть терпение на вас.
Витте с брезгливостью откусил. Его передернуло.
– Однако…
– Кушайте без «однако», я вас умоляю!
Библиотекарь наблюдал сверху вниз с видом коршуна, в когтях у которого цыпленок Витте. Последнего стали буквально сотрясать рвотные позывы, когда Браудо испустил речитатив, от которого у меня пополз мороз по коже:
– Радуйтесь и веселитися! Да проглотится кровь сия не яко отрока сего, но яко падшего Кудра. Да исчезнет имя Христово, и да сгинут гои, верующие в него.
И уподобятся скотам на бойне!
И смоковнице с подрубленными корнями!
И падали смердящей в синайской пустыне!
Его фальцет был фанатично исступленным. Нам бы их веру, их ненависть, тогда империю не сломит ничья сила… «НАМ». Но кто ты сам? Не есть ли ты один из браудовцев, хотя и растворены в крови твоей посвист вьюг да волчий вой с заснеженных равнин? Особенно много последнего… кажется, что я весь соткан из него.
– Что все это значит, наконец? – Витте трясло.
– Это значит, что скоро наш праздник Пурим. Мы чтим свои праздники и допускаем к ним некоторых непосвященных.
– Что это было на яйце?
– Жженая кровь убиенного царевича Дмитрия.
В глазах у Витте боролись отвращение со страхом.
– Если помните, – продолжил Браудо, – на нем оборвалась и сгинула династия Рюриковичей. Столыпин лишь побочная ветвь. Мы даем этот пепел даже не всякому королевскому гою. Но мы-таки дали вам в знак того, что на вас большая надежда.
– Вы не могли прийти с… этим ко мне?
– Приходить ко мне будете вы, Витте. Кто такой библиотекарь Браудо, чтобы мозолить глаза Председателю правительства и сиятельному графу? Но граф обязан ходить в библиотеку, чтобы казаться умным для России.
…Однако! Он не церемонничал с Премьером. Мы все куклы в их руках. И, самое омерзительное, привыкли к этому состоянию, потеряли сопротивление, не делаем попыток выдраться из нашей кукольно-хитиновой оболочки.
«Мы», «их». Кто же ты сам, Рачковский, разберешься ли, наконец?
– Теперь к делу, – подал голос Браудо, – что вы знаете о попе Гапоне?
– Его авторитет достаточно высок у рабочих.
– У Николая Второго была Ходынка. Но ее списали на верноподданические чувства толпы. Теперь вы должны сделать толпу в три Ходынки, в три, Сергей Юльевич! Остальное – наша забота. Сейчас сюда приведут Гапона, а я вас покину. Посоветуйте Гапону организовать демонстрацию к царскому дворцу. На ней на царском страхе перед толпой сумейте выжать из царя Манифест и Конституцию для империи. Вот вам проект Конституции.
Он подал Витте роскошную, в бархатном переплете папку.
– Работайте, Витте, и помните, какое яйцо вы скушали перед нашим праздником Пурим.
За Браудо закрылась дверь. Вскоре в нее вошел Гапон. Вероятно, он был складирован и упакован, как и я, неподалеку. Бог мой! В центре славянской столицы действует виртуозно отлаженный механизм иудейского заговора, направляемого талмудистом, в совершенстве обученным всем законам кротового бытия, которые ничем не уступают нашим конспиративным правилам в зарубежной агентуре.
Витте встал навстречу Гапону:
– Рад вас приветствовать, Георгий Аполлонович.
– Весьма польщен и изумлен, признаться, вашим вниманием, господин Витте. К тому же вся эта… пикантная обстановка…
– Надеюсь, вы понимаете сложность нашего рандеву. Премьер-министру царского правительства принимать у себя в кабинете вожака рабочих, бунтаря, пламенного оратора…
– Вы мне льстите, граф.
– Не до лести тут, батюшка. Я буду предельно прям и откровенен с вами. При дворе – пронемецкая позиция императрицы, черносотенная – вдовствующей императрицы.
Весь этот клубок интриг, подсиживаний есть не что иное, как грязная возня за место, приближенное к императору.
Мои попытки достичь внимания государя с целью улучшения рабочего положения разбиваются обо все это вдребезги. Нужны кардинальные решения царя, нужен Манифест, Конституция, кои облегчат их каторжное, нищее прозябание.
Именно поэтому я инкогнито призвал вас с просьбой… может, даже с мольбой о помощи.
Гапон был ошарашен, положительно выбит из колеи.
– Но… ваше сиятельство… что могу я, смиренный слуга Господний, ничтожный священник, заслуга которого лишь в обретенной любви рабочих?!
– Ах, батюшка, вы столь же скромны, сколь влиятельны в низах. Ваше отеческое влияние на рабочих общеизвестно. Призываю: идемте же вместе к великой цели – облегчить их муки.
– Что вы предлагаете предпринять, граф. Велите.
– О каком велении речь, помилуйте, Георгий Аполлоныч?
Всего лишь сострадательное раздумье: а не организовать ли вскоре… ну, скажем, девятого января, манифестацию с молитвами, хоругвями и мирной мольбой к своему Государю об улучшении их каторжного положения? Это возможно?
С моей стороны, я по мере сил подвигну Государя к предельному состраданию и хоть каким-то послаблениям и облегчениям указами императора.
– Приложу все свои слабые силы, ваше сиятельство.
Гапон был, кажется, не на шутку рассироплен и азартно польщен предстоящей миссией.
– Если манифестация состоится и потрясет душу монарха, тогда и моя роль облегчится, я, даст Бог, сумею добиться высочайшего Манифеста и Конституции, куда незыблемо пойдут права и завоевания трудового класса.
– Я сотворю грандиозное шествие! – окончательно дозрел в трансе Гапон.
– Именно, Георгий Аполлонович! Оно должно быть грандиозным. С Богом, батюшка. И Россия вас не забудет. Не говоря уж о моей… особой благодарности в самом ближайшем будущем после манифестации.
За Гапоном закрылась дверь. Вскорее вышел и Витте.
Признаться, в какие-то моменты склизким извивом заползала зависть: столь убедительно, с чугунной логикой обрабатывать и не раздражать, не будить внутреннего сопротивления агента способен не всякий даже среди нашего брата. Витте стоил своего кресла, а значит – затрат на него Ротшильдов.
Интрига государственного сотрясения завязывалась морским узлом здесь, на моих глазах. Какова роль предназначена мне, полицейской кукле? А вот и куклодвижитель.
– Рачковский, где вы там?
Я вышел из комнаты. Почтительно, с холодным уважением поклонился: оно не было суррогатным, я всегда уважал профессионалов своего дела.
– Ну что, Рачковский, как вы находите нашего премьера под вашим ювелирно-шпионским взглядом?
– Витте бесподобен. Гапон станет неодолимым магнитом для рабочей массы. Он возбуждён своей миссией до фанатизма.
Что надлежит сделать мне?
– Петербургский генерал-губернатор Трепов и дворцовый комендант Гессе ввинтили в череп Николая одну немудреную мыслишку, разожженую тотчас императрицей Аликс: без абсолютных полномочий полковнику Рачковскому революция скушает империю, как Витте скушал яичко. Они вместе подавали вас как гения сыска и истребителя социал-революционеров.
К тому же у полковника Рачковского имеются агентурное сообщение и государственный план подавления смуты для государя, поскольку министр Столыпин высокомерен, чванлив и беспечен к подобным планам у всяких подчиненных ему полковников. Так сказали государю Трепов и Гессе. Поочередно.
И император-таки пожелал видеть Рачковского завтра. Что вы имеете сказать для государя, полковник? Что вы таращите глаза? Это же я, Ники-император, вы разве не узнаете? Говорите.
Это становилось весьма забавным. Хотя от предлагаемого театра-варьете потянуло запашком серы. Однако я принял игру.
– Государь…
– Пошли вы к черту, полковник, с вашей кислой мордой. Вы совсем не верите про меня, что я император.
«Рабэ Станиславский сказал знаменитое: «Не верю!» Повторим».
– Государь!
– Что, Рачковский?
– Из надежнейших агентурных источников нам стало известно о готовящейся к 9 января грандиозной манифестации с непредсказуемыми последствиями.
– Ай-яй-яй.
– В начальном течении она будет иметь мирный вид, но по мере скопления масс на Дворцовой площади революционные элементы возбудят их и бросят на вторжение в Зимний диорец.
– Чтоб они сдохли, сволочи.
Меня передернуло. Эта местечковая мартышка, воображающая, что император выплевывает из себя направо и налево «сволочей», при всех усилиях Станиславского, никогда не осилит императорскую роль. В лучшем случае ей найдется местечко в императорской особе в районе мочевого пузыря.
– Александр Исаевич, давайте прекратим этот балаган.
– Молчать, мерзавец. Что вы предлагаете императору?
Я потерял дар речи. На меня смотрела из раскаленных глазных щелей вся хищная, надменная мощь всемирного кагала.
– Ваше величество…
– Что, полковник?
– В такой ситуации совершенно необходимо будет разместить в засадных местах войска, снаряженные боевыми зарядами и использовать их мощь в критической ситуации.
Я докладывал, страшась лишь одного: будет ли принят мой прожект-импровизация.
– Мы последуем вашему совету, генерал Рачковский.
Я стал генералом? Но они… всегда делают то, что говорят.
– Готов отдать жизнь за ваше величество.
– Шейте форму генерал-майора. Но прежде подарите любезность своему императору; ответьте на два маленьких вопроса.
– Как перед Богом.
Что-то взорвалось во мне, затопило яростной тоской: что же ты за тварь дрожащая, Рачковский? Во что ты превратился, если язык, исторгая кощунство, мерзкое богохульство, не подчинен твоему разуму, если им управляет не достоинство, а посул генеральских эполетов… но коготок увяз – всей птичке пропасть.
– Отчего ваша агентурная квартира в Париже замазана кровью и куда делся ваш агент Ларина-Глинка, она же – фрейлина вдовствующей императрицы.
Вот оно! Обрушилось, навалилось то, от чего бежал! Они-таки разнюхали квартиру… где Ларина?! Ее там не было?! Ушла…
Что значит «ушла», у тебя помутился разум… унесли? Кто?
Но, слава Богу – не они. Они еще не знают всего. Кровь… он ждет ответа, скорее! У меня изранены руки – вот откуда кровь.
Я вытянул руки.
– Я нализался вдрызг перед отъездом, не дождавшись Лариной. Она дорога мне, Ваше величество… не только как агент. Но она бесследно исчезла, а искать ее уже не было времени, имея незамедлительное распоряжение от господина Ротшильда отбыть в Петербург. В невменяемом состоянии я раздавил в руках бокал и изрезался как свинья, собирая осколки.
Более мне ничего не известно… государь.
– Тамбовский волк твой государь. Последний вопрос. В Саратове вместо Столыпина вы с Азефом ухлопали Сахарова. Зачем нам дохлый Сахаров и живой министр Столыпин над псарней охранки вместо Плеве?
– Я немедленно допрошу Азефа. Я вытрясу из него…
– Пошел к черту, Рачковский. Император ждет вас завтра. А после аудиенции мы продолжим допрос про ЛаринуГлинку. Ею очень интересуется Париж за ее карточные долги. И еще кое за что.
Я вышел. Генерал Рачковский отправился жить далее.
Белоснежный Невский искрился, залитый тускло-зимним солнцем и копытным перестуком экипажей. Над головой не просматривалось ни одной тучи, чтобы исторгнуть молнию и поразить особь с собачьим сердцем в полковничьих погонах.