Они увязли в прощании, стоя в густой тени копны. Слов не было. Лишь жарким, нестерпимым током пронизывало сцепленные руки.

Уже дважды коротко и деликатно вякал гудком давно урчащий газон, а желто-слепящие пучки из фар, отхватив у ночи тоннель с искристой стерней, бессильно истощался в двадцати шагах.

Переминались в кузове, начиная зябнуть, артисты, доверху налитые щедрой смычкой и волшебной ночью. Но держали голоса и нетерпение в себе: вершилось в соломенной тени великое таинство зарождения новой семьи, к которой давно уже пересудом подкатывалось все село.

– Пора, Ванечка, – наконец шепнула она, – ребята ждут. А мне еще Аиду у тетки Глаши забирать.

– Иди, – севшим голосом выдохнул Иван. – Завтра буду у тебя. Все и решим по этапам: на какой день назначаем и кого позовем.

– Завтра все решим, – эхом отозвалась горлинка на проводе, которой не нужно уже было никуда лететь.

Они отъехали. Сквозняк из леса сдул чужеродный выхлоп газов, осквернивший хрустальную чистоту предгорья.

Догорел костер. Михеич давно спал.

Евген с Иваном завороженно вбирали в зрачки, в самые души малиновый трепет углей от угасавшего костра, уже подернутый пеплом, когда в великую немоту природы, уже пропитанную предутренней росой, вкрадчиво вплелся мерный, хлесткий посвист.

Он плыл в верхней черноте издалека и, всмотревшись в искляксанную Млечным Путем бездну, они оба скорее почуяли, чем увидели, как скользяще заляпывал звезды, продвигаясь к ним, кромешный сгусток ночи, ее озвученное посвистом ядро.

Оно близилось, буравя в черной бездне вихревой тоннель, зарождая оцепенелость в спинах – пока не раздвоилось почти над головами.

В рубиновые переливы углей упала и взорвалась огнем бомба, нещадно обдав сидящих жгучим фонтаном.

Они крутились, прыгали, сбивая с лиц, с волос, с одежды россыпи углей. Сбив основные, ринулись к роднику, очумело плеская водой в лица, на шеи, на колени, где припекало ожогами.

Наконец, промокшие до нитки, дрожа и лязгая зубами в промозглой стыни, вернулись к почти затухшему кострищу, куда брякнулось послание с небес.

Вдруг вынырнула из-за туч луна, пролила волглый полусвет. У самого костра шибануло в нос паленой шерстью. Иван нагнулся, ощупал темный меховой сгусток в горячем квадрате.

Уцепил, поднял.

На них безглазо, черными дырами пялилась оскаленная морда зверя с пустой, разодранной грудью и выдолбленными глазницами.

Евген всмотрелся: заяц! Тот самый, утренний; с отчекрыженной восьмушкой уха. Беглец из недоношенной полосы.

– К-какая… с-сволочь сбросила? – рыкнул подрагивая в ознобе, Пономарев.

Холодными тисками сжало сердце у Евгена, сдавливалось, усыхало тело и кости, пока не сплющилось все до размеров малого, мокрого комочка на руках у матери под Наурской, в который с тем же разбойным свистом била черная молния при кошачьей башке.

«Ворон! Для меня посылка».

– Это моя посылка, Ваня, – сказал Евген, разлепив замороженные губы.

– Чего жидишься? – усмехнулся, набиравший цепкое равновесие Иван, – отдай хоть половину.

– Возьми, если сможешь. Да не отдается.

– Может, пояснишь, какая падла дохлятиной кидается?

– Долго рассказывать.

– Ну, как знаешь.

Они закопали зайца в десяти шагах. Легли на хрусткое подножие копны, навалив на себя пласты соломы. Затихли, глуша озноб, согреваясь.

Евген засыпал, проваливался в колодец с далеким дном.

Там, на дне, только начала копиться несметная толпа, с истошным, разноголосым воплем заполняя площадь в коптящем трепете факелов.

Как крючком подцепил и выволок его на поверхность чей-то голос. Евген прянул спиной с соломы, развернулся. Рядом лежал Иван с закрытыми глазами. Катая желваки по скулам, цедил свое, с вечера допекавшее:

– Шестнадцать ковров… серебро с золотом… а ты их, ОГЛЫед хренов, заработал?! Ага… на кляче… хурдой-мурдой, гнильем всяким… Давить сразу вас надо, паразитов, кобелей черножопых, для вашей же пользы… как Рим давил… вещий Олег…

Евген нагнулся, дунул Пономарю в ухо, оборвал тираду на полуслове. Иван замолк, задышал ровно, глубоко. Тогда и сам он рухнул спиной на нагретое, упругое ложе, торопясь обратно, вниз – к толпе.

Она клубилась на окраине вечного города Иерусалима, на его верхней половине – площади Ксист, что бугристо стелилась булыжным размахом под ноги иудейского народа.

Грозен был настрой к мести у несчетных тысяч, стекавшихся ко дворцу Асмонеев, смрадным, коптящим пожаром плескались над их головами языки факелов.

Стал опадать вулканный гул, и обострился жадный слух несчетной толпы навстречу двум, вышедшим на помост.

Взошли на него и скорбно впали в ожидание царь с сестрой, она – в темном одеянии, босая, остриженная, с черным платом над сокольими бровями.

Вдохнул, заполняя жаркой копотью грудь, царь и воззвал зычно, надтреснуто, посылая крик самым дальним:

– Иудеи! Вы ведаете о том, что я, Агриппа, полновластный царь над всей Палестиной. Со мной рядом сестра моя Вереника. Но перед главным, что раздирает наши сердца горем и печалью, я напомню вам то, что было.

Когда я возобновил запретное при Ироде чтение Второзакония в конце субботнего времени, я, царь, шествовал в храм вместе с вами, не гнушаясь вашей толпы и вашего рубища.

Я читал вам главы из Второзакония. Это было?

– Так ты делал… было… – глухим и согласным рокотом отозвалась масса, колебля ветрилом дыхания пламя факелов и светильников.

– Тогда я напомню, что было дальше. Во время чтения главы я прочел стих: «Из среды твоих братьев выбери себе царя». Я пролил слезы, ибо вспомнил, что я, царь, стоящий над вами, не чистый иудей, но разбавлен идумейской кровью. И покаялся в этом.

Вы же, фарисеи, саддукеи и ессеи, стали утешать меня и вытирать мои слезы, говоря:

«Ты наш брат… ты наш брат!» Это было?

И опять каленым и согласным гулом отозвалось людское скопище:

– Все было… так было… Ты наш брат!

– Но если вы зовете меня братом, который тратит на постройки и подарки в Иудее двенадцать тысяч талантов в год, я вправе говорить с вами о наших язвах, не опасаясь вашего гнева?

– Говори! – сумрачно и покорно согласилось людское море.

– Тогда я начну с самого горького: значит, не столь сильна была ваша вера и любовь к своему храму в шестнадцатый день Артемизия, если ее сдул один зловонный треск римского осла.

Ваш разум затмил голый зад и позорный звук римского легионера на галлерее храма, когда вы стеклись в Иерусалим на праздник опресноков при наместнике Кумане. Тогда почему вы спокойны в вашей повозке, когда запряженный в нее осел повторяет тот же треск и зловоние, испущенное солдатом? И какая между ними разница?

Вы же забросали за это римского солдата на галлерее камнями, тем самым сдвинув с места лавину неповиновения Риму.

Спустя немного времени, при наместнике Гессии Флоре, вы вступили в бой с кесарийцами и римской конницей Юкунда только из-за того, что какой-то полоумный кесариец принес в жертву птицу на горшке перед воротами синагоги, намекая на прокаженных иудеев, изгнанных из Египта.

Позже вы стали издеваться над диктатором Флором и поносить его за то, что он взял из храмовой казны семнадцать талантов на нужды Императора.

Все это привело к казни трех тысяч иудеев.

Теперь же ваш гнев окончательно перерос ваш разум. Вы разрушили колоннады галлереи, тем самым явив Риму жест отпадения от него.

Вы готовитесь к войне с ним, слушаете смутьянов и подстрекателей из зилотов и сикариев. Но прежде чем продолжить о войне, я вернусь ко времени правления Ирода.

Вы проклинали Ирода и Рим, который поставил его над вами. Но всякий народ достоин того правителя, который им правит. Вы обвиняли его, что он строил замки и водопроводы, стадионы в других городах, другим народам.

Да, иудейское золото текло в Грецию. Ирод построил гимназии в Триполисе, Дамаске и Птоломаиде. Берит и Тир получили от него колоннады, галлереи и рынки. Сидон и Дамаск – театры, Лаодикея – водопровод, Аскалон – купальни и колодцы.

Ирод благоустраивал и покровительствовал Сирии, Финикии, Киликии, Малой Азии.

Но почему? Не потому ли, что построенное для вас в Иудее вы сами забрасывали камнями, грязью и разрушали только потому, что это носило его имя?

Он был поставлен Римом над вами потому, что свирепее других мог обуздать:

– вашу жадность, когда иудей готов донести Риму на другого иудея и убить его, чтобы завладеть богатством убитого;

– вашу чванливость, когда иудей, принадлежа к клану Бнебабы, готов растоптать другого иудея за то, что тот менее знатного рода;

– ваше вероломство, когда вы, давая слово и клятву не-иудею, с легкостью отрекаетесь от них и становитесь клятвопреступниками.

Да, Рим живет богаче и давит нас. Но для нашей же пользы, чтобы мы не истребили друг друга.

Вы стонете о потере свободы под Римом. Но надо было раньше сражаться за свою свободу, когда Помпей принес меч в нашу страну. Но наши предки и их цари, которые далеко превосходили нас и деньгами, и силой, и мужеством, не смогли устоять против малой части римского войска, потому что большая часть нации, предавшись обману, наживе и разврату в других народах, не захотела выступить против Рима единым войском.

Теперь же вы, уподобившись стае шакалов, возомнили, что лев, убивший добычу, без боя уступит ее вам. Рим и есть тот лев и царь среди других народов. И он заслужил право быть царем, истязая себя воинской повинностью с шестнадцати до шестидесяти лет. Он заслужил право на добычу, несчетно отдавая охоте на другие народы кровь и жизни своих лучших сыновей.

И на его стороне Бог, потому что нельзя без Его покровительства завоевать и покорить весь мир от Дуная на севере, до Ливии на юге, от Евфрата на востоке до Гадеса на западе. Без Бога невозможно воздвигнуть такую империю.

Вы жалуетесь на тяготы и налоги для Рима. Но куда более многочисленная и могучая Александрия платит налогов в десять раз больше, чем вы.

Платят налоги и покорены германцы. Кто из вас не слышал об этом могучем и великом народе? Их телесную силу и гигантский рост вы видите повсюду, так как римляне везде имеют рабов из этой нации, пленников и гладиаторов. Они презирают смерть и свирепее диких зверей. Но разбитые всего восмью легионами Рима, они теперь безропотно платят ему дань.

Вы не подумали об участи карфагенян, которые хвалятся своим великим Ганнибалом, об участи благородных финикеян. И те и другие пали на колени перед Сципионом.

А галлы? Окруженные такими неприступными крепостями, как Рейн на севере, Альпы на востоке, Пиренейские горы на юге и океан на западе, они восемьдесят лет вели войну за свою независимость.

А теперь их держит в покорности и собирает дань тысяча двести римских солдат, в то время как у галлов больше городов, чем эта малая горсть воинов.

Вспомните фракийцев. Их страна имеет пять дней езды в ширину и семь дней – в длину. Она гораздо более дика и защищена, чем Иудея, их жестокие холода служат страшилищем для неприятеля. И, однако же, они покорно сгибаются перед шестью прутьями римлян, за которыми всего две тысячи римских солдат.

Вы знаете об иллирийцах. Владения их простираются до Далмации и Дуная, не раболепствуют ли они перед двумя римскими легионами, которые еще помогают им отражать нападения дакийцев?

Так нет же у вас никаких надежд на победу, иудеи! Как нет надежд и на пощаду, если вы не склоните голову перед Римом.

Те злодеи, которые подстрекают вас к войне, не подумали о главном. Мы рассеяны по свету среди народов и приспособились к жизни, обирая и обманывая их. Вот почему нас везде ненавидят!

Но как только вы вступите в войну с Римом, нас начнут истреблять его подданные, как истребляют повсюду крыс, клопов и вшей. Прольются моря иудейской крови.

Вы ропщите на тяготы несвободы, зависимости от Рима. Но Рим никогда не покушался на нашу веру, наш язык, наши обычаи и законы. Он не покушается на наш Иерусалим и наш храм. Вы же сами часто нарушаете законы наших праотцов Авраама и Моисея. Если вы собираетесь воевать с Римом, вы должны будете сложить оружие в субботу, так как в субботу нельзя даже поднять свой сандалий.

Но римские легионы и когорты не опустят оружие в субботу и станут убивать вас в этот день. Если вы начнете сопротивляться, вы сами растопчете заветы наших вероучителей, об оскорблении которых вы так рыдаете.

Вот почему я зову вас к миру и смирению. Ибо блага мира для малого народа под покровительством империи несоизмеримы с ужасами истребления его в бунте. Только, в мире с Римом вы имеете возможность растить ваших детей, учить их на своем языке, сеять свой хлеб и обирать другие народы, на что Рим закрывает глаза и гасит месть этих народов вам.

Над вами пока простерта рука Рима. Но эта рука уже готова взять меч для вашей шеи. Мы объявили шестнадцатый день Артемизия днем плача. Война станет для нас веками плача, если Рим решит наказать нас в назидание другим…

– Вставай! – грянул над ухом Евгена голос, и жесткая рука тряхнула его за плечо.

Он вскочил, дико озираясь. Беззвучно ухнула, растаяла в небытие толпа в ночи. И факелы. И царь с сестрой. И красный блеск булыжника под факелами, шлифованного сандалиями.

Сияло над миром тихое зарожденье дня, пронизанного хорами птах. Сонно трепетала листва над головой.

Пономарев еще раз тряхнул за плечо:

– Проснулся? Соображать можешь? То не тебе посылка. Мне.

– Какая посылка?

– Безглазая, с паленой шкурой. Я – в село.

– Куда? Двадцать километров! А трактор? Кто потащит комб…

– Скажи Михеичу: к обеду вернусь. Досыпайте.

Он побежал неспешной, пожирающей версты рысцой, как когда-то бегал кроссы. Только на горб уже не давила полная боевая выкладка с карабином. Изводила до черноты в глазах тревога: горлинка собралась вспорхнуть с аульского провода.