И втекал в них, разделенных веками, глас:

– Несите к ним Первое, изначально Первое и еще раз Первое: да воздастся каждому по делам его. Как воздастся и за безделие. Ибо в поте лица своего каждый должен есть хлеб свой.

Донесите это до разума их верхнего, человеческого. Но так же и до разумения нижнего, скотского. Пропитайте их верою в ВОЗДАЯНИЕ КОНЕЧНОЕ, как холст бальзамом исцеляющим, дабы не осталось на холсте ни клочка, ни нитки сухой. Ибо их вечность есть лишь мой миг. Уготовлено всем им вознестись светоносной спиралью для суда моего лишь ТУДА. Но ни одному ОБРАТНО:

– ни матери, дабы остановить сына, воздевшему нож над невинной жертвой,

– ни отцу к своей дочери, заползающей с блудом в чужие постели, ни брату к сестре, истязающей злобно пасынка,

– ни сестре к брату, вспухшему жиром на чужом поте и горестях.

С этим, изначально Первым, и с заповедями, порожденными Первым, идите и ТЕРПИТЕ тупость и злость, корысть и лихоимство стад человечьих.

Глас, втекающий в память и души их, иссякал. Но не шли они, а вопрошали с жадным вожделением, разделенные веками, тщась вернуть снизошедший в них голос:

– Господин наш, напитав их извечно Первым, что понесем Вторым?

И звучало в ответ:

– Не время еще засевать стада вторым, пока не пожнут на земле изначально Первого, ибо несоразмерно слаб разум их для ношения Второго, подобен он муравью, норовящему поднять сваленную смоковницу.

– Хватит ли нам отпущенного бытия, чтобы исполнить повеление Твое, – вновь взывали они.

– Многим не хватит, ибо уже низвергнут мною и злобствует в гордыне обезьяна и тень моя, наплодивший Ариманов, Яцатов, Ассуров и тьму, воплощенную в них.

Идите и сражайтесь во всетерпении с ними за людские сонмища.

Тогда уходили они, разделенные веками, но скрепленные волею и верой ЕГО: Авраам (Ибрагим), Моисей (Муса), Исаак (Исхак), Иаков (Иакуб), Аарон (Харун), Давид (Дауд), Илия (Ильес), Иона (Иунус), Иоан Креститель.

Но один не ушел. Лишь один осмелился докучать мольбою:

– Господин, Повелитель мой! Уготовил ты всем вознестись, либо пасть ТУДА, откуда нет возврата. Ты дал нам этот закон во веки веков. Но кто дал, тот волен взять. Утоли смиренную жажду раба твоего, напитай надеждой: возможно ли тебе самому отринуть закон твой и хоть единожды вернуть коголибо, кто вознесся безвозвратно?

– Ты и раб, но и сыне мой возлюбленный, – был голос, – разве не оповестила об этом Мария, мать твоя?

– Оповестила, Господин. Но дерзко мне веровать в грозную эту весть, даже из уст матери.

– Не дерзко, сыне. Весть эта – истина. И как сына вопрошаю: во имя чего возжелал ты попрания закона моего?

– Во имя Твое, господин и Отче мой. От Энки, Энлиля и Нинхурсаг, первожителей земли с планеты Мардук, о коих ты нам поведал, до Адама и Евы, от Адама и Евы до Ноя (Атрахасиса), от Ноя до сих времен не был нарушен закон твой.

Но понесу я в мир тяжкую ношу: напитать людей извечно Первым о всевластии Твоем и воздаянии за поступки и дела земные. Хватит ли ничтожных сил моих без явления чуда от тебя?

Я пущу в паству стада слов, но все они ничто рядом с явлением ОТТУДА по твоему повелению.

– Тяжела твоя ноша, сыне. Поэтому дважды будет попран закон мой, когда попросишь. Но остерегаю: не алкай этого без крайней нужды.

– Благодарю тебя, Отче, за милость великую, отныне усердствую лишь об одном: чтобы не настигла эта нужда.

– Вижу томление твое о заповедях, кои понесешь людям. Разомкни уста.

– Это истинно так, Всевидящий. Я понесу в селения человечьи твои заповеди, засею ими ниву. Но обречен на голод сеятель, не ведающий, куда ссыпать урожай и как печь хлебы. Я слуга твой, могу лишь скудно домыслить о жатвенной поре, если дозволишь.

– Домысли, сыне.

– Видел я, как отбывал к тебе праведный раб твой. Истощивши силы в невзгодах и тяжком труде, остывало тело его в кругу неутешных родных. И лишь успокоилась плоть – будто выпорхнуло из нее и вознеслось к тебе нечто белым голубем.

– Ты видел. Сие дано не многим.

– Я видел и другое: выпархивали из рабов твоих и пестрые голуби и черные. Они собирались в стаи. Ныне две стаи над землей: белая и черная. Значит ли это, что посланы мы тобой множить белую стаю и прореживать черную?

– Ты постиг истину, сыне. В ней сокрыта часть Второго: возносятся первой стаей пестрые, где в белое вклещились клочья тьмы. И принимает стая очищение от тьмы через страдание и муки, чтобы вознестись в иную ипостась белой стаей.

– Еще одно, Отче. Было великое смущение людей. Над Мертвым морем…

– Над ним летало невиданное вами.

– Истинно так, Господин мой. Будто чаша из глины в дырьях, из коих втыкались в море зеленые лучи, словно спицы из клубка пряжи, и кипело под лучами море. Страшен и крив был небесный путь той чаши, схожий с путем пьяного козопаса. Что мне отвечать, если спросят про это?

Ты просветил нас былью до потопа: кто был сородичами, чья кровь подмешана в Адама с Евой: Хам-мельо и Сим-парзита. За этим последовала великая вражда двух «богов» из плоти: так они себя называли, присвоив в гордыне твое имя, – Энки с Энлилем, передавших своим детям как совершенство ума, так и неиссякаемую злобу. Она не затухла и в потомках Ноя: Иафета, Сима, Хама.

Не эти ли потомки управляют ныне теми чашами с зелеными лучами? И не их ли вражда прорастает в людях? И надобно ли мне нести людям все то, о чем оповестил ты раба и сына своего?

– Еще не время смущать слабую сущность людскую творившимся до Ноя. Обо всем снизойдут знания, когда придет пора, и врезали их уже писцы людские в глиняные таблицы: им дал я умение и память просвещать. И будет еще свой час и свой день, когда потекут познания с таблиц в человечий разум. Но ныне: какое дело кроту до летящего над ним аиста? И пристало ли черепахе заботиться, куда бежит мимо коза?

Все они – суть творение мое. С этим иди, изначально Первым. Не к менялам и фарисеям, но к рыбарям и хлеборобам. Они – соль паствы твоей, они почва благодатная для семян наших.

– Благодарю тебя, Создатель. Иду.

***

Лишь тогда сошел он с лысого холма, остриженного наголо зноем и ветрами.

Зной висел над долиной. Жгучее марево обволокло и смирило все вокруг. Уплывал за спину идущего придорожный засохший мандарин. На повороте обвисла пыльным тряпьем листва пальмы.

Душная пыль царствовала окрест. Она присыпала желтую щетину трав вдоль тропы. Она скрючила кусты, роняя с них жухлую листву. И шорох этой падающей листвы гадюкой вползал в уши путника в обтрепанном хитоне.

Горячий пот тек с шеи его и мокрил ткань на лопатках. Солнце всасывало пот, хитон обрастал изнутри кристаллами соли. Они разъедали спину.

Но не имело все это власти над ним, ибо неукротимо и сладостно пульсировала память, сортируя и перебирая драгоценную россыпь слов, заложенных в него на вершине холма, таящих высший смысл и высшую предназначенность его.

«Иди и неси вечно Первое: живущему воздастся за все, это как грозный меч, но и бесценный дар для каждого раба и для его владельца. Чтобы множилась белая стая душ над землею».

Но разум борзый мой, как пес, изголодавшийся без хозяина, хватает на лету догадки, лишь бы они познаньем пахли. Все ж, для чего та стая? И где ее предел? И скоро ли она послужит Отче нашему для высших целей? Для каких? И кто Он, Отче, сгонявший мне в черепную клеть (без губ, без языка, без облика) благословенное стадо мудростей?

…Пыль вспухала под подошвами его сандалий, с ленивым хлюпом обжигала ступни. Он поднял глаза. Черно-зеленый, хрупкий штрих дрожал недосягаемо в далеком мареве: река, укутанная в смоковичный кокон из деревьев. Там животворно струилась по прохладной слизи на камнях сама жизнь.

Здесь же давил, спекал глотку желтый гной зноя. Три… нет, четыре тысячи локтей-шагов. Горели ноги, ошпаренные пыльным кипятком.

Он шагнул с тропы на жухлую, травяную ость, выхрипнул: «Бо-же…» Язык вялой теркой царапнул нёбо.

Глядя под ноги на проплывающую верблюжью колючку, он стал считать шаги. Мозг под раскаленной костью уже подергивался беспамятством, а воспаленные глаза все чаще заволакивала пелена слепоты. Долго он стоял на лысом холме, слишком долго.

…Он очнулся, дрогнул от пронизавшего опасения: под занесенной подошвой распластала крылья птаха. Он перенес ступню над взъерошенным комочком и повалился на бок. В полушаге толчками трепетало на пернатой грудке малое сердце, из глазных бусин сочился ужас. Солнце било в них. Божьи пернатые создания пробивались сквозь зной к воде, но лучи светила отстреливали летунов, сбирая влажный налог с каждого.

Жаворонок иссыхал с разинутым клювом.

Путник сглотнул. Но сухо было во рту, ни капли слюны, чтобы напоить певчего брата-пророка, возвещавшего о пришествии света по утрам.

Он взял птицу в ладонь, прикрыл краем хитона. Жаворонок затих. Потом двое долго поднимались. Наконец пошли.

Они почти одолели путь к реке, когда на одиноко стоявшем оливковом дереве присел и распустил крылья ворон. С ленивой мощью ударил он сизо-черными опахалами в зной и взметнулся в каленую синь. Блесткое тело его пронзало свирепую духоту, круглая желтоглазая голова с аккуратным клинышком бородки целилась в ползущего по пыли.

Ворон выбрал над рекой полузасохшую смоковницу с сухой и голой вершиной. Подлетая, он застопорил их в размахе и бухнулся на торчащий сук. Скосил горбоносую башку на человека, заживо кипящего в зное, проскрипел ржаво и буднично:

– Кр-р-р-ровь сгустела… но глаз ж-ж-жидок. Вкус-с-сно.

Человек лежал в нескольких шагах от тени: горячая, напитанная густой кровью плоть с распахнутой и жидкой глазурью очей, заштрихованных куделью волос. Через глаза, через зрачки лежащего соскользнуло в самый мозг и обрело резкость видение: та чаша с потускневшими зелеными лучами, что была над морем, вяло и бессильно изогнувши их, спиральною орбитой ввинтилась в черно-пеструю стаю, где клокотала в стонущем безмолвии смрадная пыль. Разверзся люк во дне чаши и со свистящим хлюпом стал всасывать ту пылевую взвесь. И наполняя ею чрево, чаша будто раздувалась, подобно жрущей падаль гиене, торопящейся закончить жор свой до прихода льва.

Раздувшись зримо, обрела та чаша утраченную было резвость, взмыла вихревым броском, сверля тоннель в искляксан-ном звездами пространстве. И растворилась в нем…

Ворон приспустил крыла, готовясь соскользнуть в веселый, легкий пир, когда из пятнистой тени деревьев вышмыгнул еще один, но резво-живой двуногий и кинулся к лежащему.