Энки с младенцем на руках, смеялся: горячим ручейком по комбинезону окроплялся союз туземцев с богом.
Скачками, неслась к нему снизу молодая мать младенца. Неистово плясало на ветру за головой ее черненое язычество волос.
Он передал ребенка в материнские руки: обтянутые кожей кости. Руки обвили дитеныша черными плетьми, прижали к тощенькой груди.
Смотрел на бога слезами и потом залитый лик, где ультрамариновым блаженным ужасом мерцали два глазных родника.
Энки всмотрелся вдаль и вниз. Многоголовый пласт толпы, устилавший землю, вздувался там и сям: аборигены поднимались на колени. Энки поднял руку к капюшону. Нащупал шов в ткани левее рта. Сжал пальцы и ощутил чуть хрустнувший щелчок – соединились воедино два кнопчатых контакта. Замкнулась цепь лазерного мегафона. И бог сказал, взывая к тем, кого любил и пас, чью искру разума раздувал сквозняками познаний.
– Дети мои! – рокочущий обвал двух слов обрушился на первобытность туземного стада, пригнул его к земле. Энки понизил голос. И эхом гудящий полушепот стал впитываться в потрясенную толпу.
– Я отворяю затворы вашего терпения и выпускаю наружу ваш гнев на эту тварь.
Он пнул ногой нахохлившийся вороний ком у ног. Тот хрипло и картаво каркнул.
– Я повелеваю вам преследовать вора и похитителя детей, преследовать везде, всегда, любым оружием: стрелой из лука, палкой, камнем и мотыгой, а так же вашим А-pin-cur.
Отныне его место только в клетке брата моего Энлиля. Вор должен знать – как только он покинет пределы клетки – его ждет возмездие людское повсюду, в любое время дня и ночи, от устья Нила и до моря.
– Ты так велел?! – Раздалось снизу. Пернато-черный монстр подобрав крыла раскачивался на ногах, угрюмо желтым блеском распалялись глаза. Продолжил:
– Энлиль велел иначе. И кар-р-рма бр-ра-та тяжелей твоей, тебя она сомнет своим гневом.
Энки с размаха поддал носком брюзжащий пернатый ком. Тот отлетел на пять локтей, истошно визгнув. Поднялся на ноги, с хрустом запустил когти в песок. Энки стал разъяснять:
– Изделие мое, ты брак. Всего лишь брак и мусор в твореньях моих на KI. Без права голоса в присутствие богов. И если брат Энлиль желает тратить досуг на смрадную, тупую гнусь из твоей глотки, то это дело брата.
Но впредь запомни – разинешь клюв еще раз, когда я рядом, я раздавлю тебя, хотя ни разу не убивал на KI живого существа.
Советую поторопиться. Как только мы уйдем отсюда, все ринутся с единой целью: втоптать в песок и разбросать по склону твои кишки из лопнувшего чрева.
Задавленный в утробах гул людской просачивался снизу, вспухал стонущий восторг от услышанного.
Энки пошел к толпе внизу. Ич ринулся вослед. Из-за спины Властителя дал знак десятку нукеров внизу, у брошенной квадриги жеребцов. Те, разделившись, вломились в толпу, разваливая потное людское месиво пополам. Через минут, ширясь, тоннель рассек аборигенов.
Зарождался среди толпы восторженно ликующий гул: будет что рассказать детям и внукам – средь них прошествовал, спустившись с неба, главнейший средь AN-UNA-KI.
В конце прохода дыбились резные деревянные врата фазенды Ича, приклепанные к двум каменным столбам сияющими петлями из бронзы. Энки всмотрелся в округлую массивность каменных столбов. Чуть тронула усмешка губы. Два напряженных фаллоса смотрели в небо, вздымаясь от земли на десять локтей, два порно-символа у Ича с Олой струили вкруг себя зной похоти и размножения.
И в этой беспощадной смеси пока что чахли, рабски никли первичные и робкие ростки в аборигенах: добро и честь, взаимопомощь и сострадание.
Ворота растворили четыре черных нукера LU – LU. Поблескивали лезвия мечей на бедрах.
Прохладной негой под кронами гигантских пальм играли водяные струи. Фонтаны трепетали хрусталем меж белых и резных беседок… Кокетливо впаялись в зелень стеклянные оградки для кустов… Загоны, где паслись газели, фазаний резкий крик… Чирикали в листве колибри-попугаи…
Энки вдруг вспомнил: E DEM в NI ВRU KI! Он повторялся здесь, у Ича, чья настырная, тоскующая память хранила слепок сада с детства. Ич, изгнанный оттуда в туземные миазмы, сумел почти восстановить свой первобытный кокон, где генетически зародилась его личинка.
– Вы узнаете, мой владыка? – дождался узнавания и возник первородитель всех Хабиру.
Энки кивнул: поистине достойно удивления повторное творение.
– А что я говорил своей старухе? Она скрипела про затраты, про гнев богов, которым донесут мои LU – LU про персональный мой E DEM. Но я добился сходства, я– таки сделал свое детство снова…
– Мой господин! – истошная мольба за их спинами проткнула вкрадчивую негу E DEMа. Ич и Энки обернулись. В свирепом четверном захвате нукеров в отчаянных рывках билось полуголое мужское тело.
– Мой господин, я прорываюсь к тебе уже неделю!
– Зачем?! – у Ича раздувались ноздри.
– Мой долг, Архонт! Мой долг в ракушках…
– Сегодня судный день. У каждого есть право поведать мне свои заботы.
– Я приходил с утра, но стоило мне изложить свою беду, твои LU LU расквасили мне нос, а задница моя в который раз мне доложила, что нет надежнее и тверже башмаков Хабиру из буйволиной кожи.
Ич оценил. И косоглазый блин лица его расплылся в ухмылке. Велел LU LU:
– Когда начну – пусть этот будет первым.
Энки сидел за тростниковой занавеской, невидимый, неслышимый властелин земли.
Ич восседал средь зала на деревянном троне, инкрустированным шершавой перламутровостью ракушек – от подголовника до сандаловой подставки для ног.
Пред ним стоял на коленях тот самый, прорвавшийся, настырный.
– Мой господин, позволь мне изложить суть дела, – не поднимая глаз заговорил проситель.
– Зачем? Я знаю твое дело. И тебя. Ты Садихен, учитель суахили и зулусов. Ты обучаешь их чернозадых потсов счету и письму. А здесь – чтоб умолять меня отсрочить долг. Я посчитал твой долг: сто двадцать ракушек. Ты взял у меня сто – на дом и на женитьбу. За год к ним наросли как и положено в законе, плюс двадцать.
Год на исходе. Ты не отдал не только сто, но даже двадцать. Поэтому к тебе придут десять нукеров. Выселят из дома и заберут скотину. Жена пойдет ко мне в рабыни. Ты здесь, чтобы просить отсрочку? Я не даю отсрочек. Таков у нас Закон, ты его знаешь. Твой долг– сто двадцать пять ракушек. Иди!
– Мой долг сто двадцать по Закону, господин! Откуда вылупились еще пять?
– Я нарастил твой долг сейчас на пять ракушек, за то, что ты сделал мне скучно. Мне стало скучно от тебя. Иди, сказал.
– Архонт красиво смотрится на фоне перламутровых безделиц – сказал должник. Змеилась чахлая и непонятная усмешка на губах – здесь их достаточно, чтобы скупить всю живность у зулусов с суахили. И их дома. И жен их, и детей.
– Иди, не засоряй мне уши, – закрыл глаза главарь Хабиру. Зевота раздирала его рот.
– Но мой Архонт не так все понял. Я разве клянчил отстрочить мне долги?
– Тогда зачем ты здесь?
– Чтобы услышать твою просьбу. Архонт сейчас меня попросит: премудрый Садихен, не отдавай свой долг, поскольку ты ничего уже не должен.
Зевота разом прекратилась у Архонта и улетучивалась скука, ползуче заменяясь разъедающей тревогой: как-то не так ведет себя туземец, и говорит не то.
– У Садихена повредилась голова на солнце, – угрюмо ворохнулся в кресле Ич – сейчас ее поправят.
– Я не закончил, господин. Архонт, вдобавок к первой просьбе, сам мне предложит сто ракушек. А может быть и больше. Без отдачи. За весть, которая созрела в этой голове и просится наружу. Он постучал ладонью по затылку и встал с колен. Буровили его отточеные зрачки безжалостного рабовладельца..
– Я наблюдал за вами год. За тем, чем заняты твои Хабиру, почти что год я наблюдал, мой господин. И думал. И сделал выводы. Пока они гнездятся здесь, под лобной костью Садихена, Архонт может поспать спокойно. Но не долго.
– Ты угрожаешь мне?!– изумление заполняло Архонта. Заполнив – затопило разум, предостерегавший: надо смирить себя, дослушать должника. Тот здесь неспроста, и вид его и наглость взмутили устоявшуюся гладь комфорта, к которому Ич с Олой продирались через кровь и битвы, через лишения и трупы – столетия ломилась их Хабиру-каста.
Архонт хлопнул в ладони, вызывая стражу. Когда вбежали двое, он указал на Садихена:
– Он надоел мне!
Учитель запустил ладонь в карман хитона и бросил на колени Ичу какую-то костяшку. Его схватили под руки и, сдернув с места поволокли к двери.
– Ты мне принес одну мою ракушку? – недоумение опаляло хозяина фазенды.
– Осмотри как следует, – скалил зубы непостижимо обнаглевший раб. – Ты осмотрел? Ракушка не твоя. Мы научились сами делать эту гадость. Теперь у нас их сотни, а скоро будут тысячи, – захохотал гонец чудовищной лавинной вести. Он был уже у самой двери, утаскиваемый стражниками.
– Стоять! – придушенно рявкнул Архонт двум стражам. – Оставьте его здесь.
Он мял ракушку, переворачивал, приближал к глазам и отдалял ее – отличий не было. Недостижимый для профанов красноватый блеск литого перламутра (кровь рабов!) чеканная отточенность полукруглого окаема, пупырчато – фиолетовая россыпь костяных прыщей на внешнем сгибе – то было их ракушка, продукт сверхтайный, секрет которого хранила стража с собаками.
Туземец лжет!? Вся та обслуга: кормильщики маточного стада ракушек и составители потайного меню для моллюсков держались изолированно в клетках, а истощивших силы на работе – убивали, как и ныряльщиков на глубину, у которых лопались ушные перепонки.
– Ты убедился господин? – Садихен сидел скрестив ноги на тусклом блеске навощенного пола перед Архонтом, раскачиваясь взад-вперед. Бесстрашное безумие неприкасаемого плескалось у него в глазах. Он наклонился и воткнул в уши Архонта свистящий полушепот подельщика и компаньона:
– Сцедивши кровь раба из жилы, смешаем ее с илом, добавим в смесь кашицу из маиса, сваренного на буйволином молоке и размешаем с соком сахарного тростника… и получаем корм для самочных моллюсков.
А выводки их в две недели раз промываем в решете раствором слабого вина, и лишь затем опускаем их в сетчатых садках на глубину в десять локтей. Через полгода достаем со дна вот эту… – он ткнул кривым и грязным ногтем в округло – фиолетовую шершавость элитного изделия в руках Архонта – вот эту дрянь, вот это ядовитое дерьмо, пожизненную кабалу, петлю на шее моего народа.
…Ич выплывал из бездонного ужаса. Шепот двуногого скота, каким – то образом проникшего в секрет их необъятной власти над племенами – этот шепот жег сердце и мозги. Убить вот этого немедленно нельзя: за всем здесь наблюдает бог. И надо было начинать словесную игру, перехитрить и приручить шального дикаря, заряженного разрушением их всевластия. Но главное узнать: кто, когда и как? Кто передал тайну избранных, спустил ее в отхожие миазмы примитивных? Кто и как?!
– Поговорим? – Архонт взял сандалового столика рядом с креслом кувшин ароматного, пятилетней выдержки вина и два бронзовых кубка. Ударил кубком по засмоленному горлу кувшина. Осколки обожженной глины с треском рассыпались по лощеной глади кипарисового пола. Разлил бардово-черную, благоухающую влагу в кубки. Один поставил на пол, носком сандалины придвинул к Садихену.
Тот взял и залпом, трижды гулькнув горлом, осушил его – драгоценность крепчайшего нектара, которую положено цедить живительною струйкою сквозь зубы, лаская жгучим ароматом нёбо. Но Садихен, притушив глотками палящую давно уже жажду, заговорил.
– Вы, пришлые Хабиру, с мечом, копьем и луком вламывались к нам, туземцам. Вся ваша цель – отнять и завладеть чужим.. Вы грабили – мы защищались, мы били и преследовали вас повсюду. Пролились реки крови и небеса забрали лучших из наших и средь вас. Так было долго, пока вы вдруг, сложив мечи, не запросили мира и земель у нас, чтоб заселить их. Мы вам поверили, уставшие от горя и могил.
Вы жили меж собою сцепленным клубком, как стая гюрз при случках, не смешиваясь с нами, презирая нас. И общими средь нас и вас были лишь торжища. Вы предлагали пряности, вино, дурман из конопли и ткани из-за моря. Мы – скот, зерно, оружие и рыбу. Все то, чего не было у вас. Потом, как нам рассказывал наш дед, на этот холм спустился с неба SHEM Энлиля. И вскоре один из вас принес на торг ракушку, добытую с глубин. И за нее, блестящую от перламутра, он получил с десяток рыбин.
Летели годы. Вы стали предлагать в жены нашим вождям своих сестер и дочерей и ваших шлюх. Те, напоив мужчин, все чаще требовали для себя никчемной перламутровой дряни со дна реки. Пока ракушка не стала вдруг на всех торжищах главной и единой ценностью.
Вы научились выводить ее на глубине – отборные экземпляры, храня секреты разведения моллюсков в тайне. И вот настало время, когда за эту пакость любой из вас мог получить все то, что вы не захотели и не научились делать за века: скот и мясо, рыбу, овощи, оружие, жилища, челноки, фелюги и галеры. А к этому – и наших жен. И мы с покорностью и пьяным изумлением ходили с голым задом и приносили в голодающие семьи никчемные костяшки. Затем вы с разрешения одурманенных наших вождей принялись убивать нас за то, что кто-то захотел добыть ракушки сам, ныряя в глубину реки. Расставив сторожей с собаками, вы прибрали к своим рукам все омуты, где заводились россыпи моллюсков.
Потом вы вбили в одураченные головы вождей премудрости какого-то Закона, и мы с тупою честностью клялись нашим богам и вам, что будем исполнять его.
Все сильней раскачивался Садихен, кривя дрожащее и пьяное лицо, смоченное слезами. Пронзительным и стонущим фальцетом взвился его голос, дорисовав картину окончательного рабства:
– И, одуревши окончательно, мы сами лезли в кабалу за то, что не могли отдать когда то взятые у вас говенные пустышки.
Теперь мы подыхаем в голоде и в пьянстве – вы скоро лопнете от жира. Мы в нищете плодим детей – вы забираете их в рабство, и все лишь потому что кто-то и когда-то, свихнувшись головой, отдал вам десять рыбин за ракушку! Теперь все это позади! – ликующе и трубно возопил учитель. Шальное торжество плескалось в омутах его глазниц.
– Мы отдадим вам сполна эту костяную дрянь, вернем долги! И вам конец! Конец всем тем, кто не умеет растить маис, капусту, рис, кто брезгует забросить сеть и накормить осла или корову, кто разжирев от чужой крови с потом, умеет лишь мусолить в пальцах ничтожную костяшку с перламутром!
– Позволь задать вопрос, премудрый Садихен – втесался в ликование аборигена белеющий Адам – а ты умеешь это делать?
– Что именно?
– Растить маис, пасти коров и выгребать нужник! Ты этому обучен?
– Архонт мне задает хорошие вопросы. Продолжай.
– Ты обучаешь счету и письму детей. Но плату за труды давно берешь ракушкой, поскольку не обучен ничему другому – привстал, навис над Садихеном Ич.– Каменщик берет ракушку с рыболова, поскольку не научен плести сетей и рыбу добывать, а рыболов дает ракушку садоводу за дыни и арбузы, которыми желают лакомиться его жена и сын! А садовод расплатится ракушкой с козопасом, который забирает в стадо пастись коз! А козопас, скопив ракушку, расплатится с тобой, за то, что его дети узнают письменность и счет. Замкнулся круг. И что теперь? Пре-муд-рый Садихен? Да всех вас, чернозадых недоумков, спасает моя ракушка! Иди и отмени ее. И ты получишь в племенах тотчас такой бардак! Ты не боишься, что за него туземцы, тебя за яйца ухватив, повесят на суку? И приползут потом ко мне: Архонт, помилуй нас, верни свою ракушку в нашу жизнь! – неистовым, злым воплем завершил Архонт. И озадачился: учитель счета и письма в насмешливом ехидстве облизывал края пустого кубка, смакуя аромат и вкус ушедшего напитка.
– Хороший был вопрос, хозяин. Ну а теперь продолжу я. Не скажешь, владыка, за что пороли на твоей конюшне нукеры Омар-Сина? Свои так отодрали своего, что он полночи, возвратившись, выл и не давал всем спать? Молчишь? Сказать за что?
– Не надо! – ознобом крылась спина Архонта.
– За то, что Омар-Син сделал со своим все то, что делаете вы с туземцами. Он дал соседу Хабиру в рост ракушки. Отдав на месяц десять, затребовал назад двенадцать. Он получил сверх долга квинту, иль пятую от долга часть. Ту самую, что требуешь со всех туземцев по Закону ты.. Ведь ваш проклятый Закон гласит, что в рост давать своим нельзя под страхом смерти. Нам – чернозадым и скотоподобным, можно, нужно, а своим нельзя. За это и отведал дюжину плетей ослушник. Легко еще отделался, кучерявый, он должен башмаки тебе лизать остаток жизни.
– Замолчи!
Едва ворочал языком Архонт, затравленно косясь на грозное безмолвие занавески, где восседал Энки. – ты прав был, Садихен, твой долг прощен. Я дам, вдобавок, без отдачи, столько же еще. Но мне необходимо имя. Кто научил вас взращивать ракушки.
– Ну нет, Архонт. Я только разошелся. Концовочку состряпать тянет. Дослушайте вместе с AN-UNA-KI (проворно раскорячившись на четвереньках бухнул Садихен головой в паркет по направлению к тростниковой шторе и заговорщецки мигнул невидимому, сошедшему с небес) – глядишь и пользой обернется мой визит, а дети с внуками хлебнут не рабской, а свободной жизни.
– Ты замолчишь?!
– Пусть говорит, – двоих объяло знобящим повеленьем из-за занавески.
– Благодарю, владыка всей земли! Сегодня ты врастешь еще в одну легенду, младенца отобравший у вороны! И внуки, правнуки зулусов-суахили твой подвиг врежут в камень наскальными рисунками. Я много говорю, божественный, прости. Но ты обязан знать про квинту, капкан, поставленный на нас Хабиру. Я высчитал ночами: любой из занявших у Ича сто ракушек, работая от света до темна, за год произведет добра не больше, чем на две сотни ракушек.
Он вырастит маис, капусту, рис, бананы, добудет зверя, поймает рыбу, наплетет сетей. Продаст все это и взамен получит две сотни бесполезной дряни за год. Лишь сто из них, питаясь кое-как, ходя в лохмотьях, расходует заемщик за год на семью. Остальные сто он отдает Архонту. Он был бы хоть и нищ, но счастлив и свободен. Но по Закону роста несчастный обязан отдавать Хабиру не сто, а сто двадцать. Что это значит? Работавший от света до зари с семьей, питаясь впроголодь, должник не только остается должником, но надевает на себя пожизненных хомут раба, поскольку долг растет с годами. И в племенах аборигенов сейчас такие почти все. Мы все живем здесь с кандалами квинты. Мы не живем, а чахнем, без радости, без веры, без надежды.
Вот почему отведал дюжину плетей Хабиру Омар-Син, поскольку с жадности надел те цепи квинты на своего, отдавши ему в рост ракушку!
Я долго говорил, Адам... Меня заждались на дальней, потайной заимке. Мы скоро отдадим свой долг, засыплем твое кресло грудой красно-бурой дряни, всего тебя, вместе с твоей семьею.
И эта перламутровая кровопийца отпадет от нас. Она займет свое место: служанки нашей, и станет лишь оплатой за труды. А цену ей мы назначим сами. Без тебя. Прощай.
Он зашагал к двери: с промокшей синью глаз, зло торжествующий и тощий, со вздыбившейся шевелюрой, под коей раскалено и победно шкворчал освобожденный от великой тайны мозг. То был, пожалуй самый первый мозг на KI, что взбунтовался против кабалы заемно-ссудного процента.
Поочередно, осознав губительную его сущность, спустя века против процента восставали государства, конфессии, материки. Его то запрещал правитель – и все его народы возрождались к жизни, процветанью. Так шелудивый доходяга вол, искупанный в карболке, стряхнув с себя коросту, гной и вшей, вдруг обретает силу и здоровье. То вновь, ползучее протащив Закон о разрешении ссудного процента иль подложив царю в любовницы и жены Хабиру-шлюху дочь или жену свою, паразитарные финансо-гниды, дырявили кровеносные сосуды государства. И сталкивали племена, народности и государства, все время насаждая враждебные друг другу постулаты, концепции, учения, идеи. Чтобы затем, стравив остервеневших вожаков в братоубийственной войне, подкармливать воюющих кредитом, где ссудно и победно расцветала кабала процента. Своих же, соплеменников Хабиру держал в узде запрерта единый и незыблемый Закон: «Не отдавай в рост брату твоему, ни серебра, ни хлеба, ни другого, что можно отдавать в рост иноземцу, а брату твоему не отдавай… И будешь ты господствовать народами… Тогда сыновья иноземцев будут строить стены твои, а цари их слушать тебя и такие народы совершенно истребятся»
– Я отдаю тебе поместье в сорок акров на Нильском берегу: с рабами, домом и скотиной, – достал пронзительным фальцетом уходящего Архонт.
– За что? – наткнувшись будто на стену, замер Садихен.
– Где тот ваш водоем с ракушками?
Учитель согнулся и с треском хлопнул ладонями по тощему задку.
– Вот мой ответ. Он был бы куда громче при полном брюхе. Но я сегодня еще ничего не ел.
– Кто научил плодить ракушки? Имя.
– Ваш Ут-Напишти, Атрахасис-Ной, сын Ламеха и внук Мафусаила. Он ваш по крови, но он наш по жизни, тот самый, рожденный бело-красным, как ошпаренный кипятком рак, твой пра-пра-пра-пра-правнук! Мудрейший жрец и наш спаситель от тебя, удава! Его то ты не тронешь, поскольку, повторяю – он ваш по крови.
Энки ловил радаром подсознания за занавеской: от кресла уходил гигантски выросший и страшный Ичу разрушитель, он был страшнее наводненья и тайфуна вместе взятых. Металась загнанная мысль Адама:
«Скорее сделать дело, сегодня ночью убить и сжечь весь род туземца… Я проморгал вот этого… Он кшатрий! Найти тот водоем, иль думать над заменой … скорее всего – и то и это, найти и думать, чем заменить ракушку.., Заброшенные штольни, где боги добывали россыпь желтого металла… Он для чего-то нужен AN UNA KI для Нибиру… Так может тот металл заменит?! Послать LU LU, пускай осмотрят штольни…»
Дверь приоткрылась. В слепяще-вертикальную прореху просунулась голова управляющего.
– Мой господин, здесь накопились ожидают твоего суда туземцы.
– Гони их! – прорвало воплем Ича.
«Этот за занавеской все еще здесь, и сколько с ним возиться?!»
– Я вас не задержу, изделие мое. Со мной возиться долго не придется, – с любезной скромностью сказал Энки из-за шторы И протыкая омертвелый ужас Ича, позвал изысканно и кротко.
– Архонт не объяснит мне, что это за страшилище живет в твоей настенной нише?
Смотрел из ниши на него козлобородый монстр на троне, локтей в шесть-восемь высоты. Витые острые рога торчали из башки, поросшей кучерявой шерстью. Две слюдяных гляделки на козло-человечьей морде таили в глубине своей багровую бездонность ночи, подкрашеной луной, раздувшиеся ноздри сочились беловатой слизью.
Башка сидела на плечах – холеных, шафранно-желтых, голых. Пониже выпирали груди – два бабских грузновислых вымени со взбухшей синевой прожилок, с кнопками тугих сосков. Под грудью серебрилась шерсть. Густые заросли волос спускались к брюху, к ляжкам. В промежности, в шерсти меж ляжек мясисто пламенел раздолбанный, щелястый клитор. Из коего торчал разбухший двухяйцовый член. Одна рука вцепилась в яйца члена, вторая зажимала грудь. Обросшие кудрявой шерстью голени двух ног, спускаясь с трона, заканчивались копытами козла.
– То Бафомет, – вполголоса, с тревожной настороженностью озвучился из-за спины Энки Адам – владыка двух миров назвал его Бафометом.
– Когда и для чего? – спросил властитель. Нелепость видового биосинтеза и грозное похабство монстра забавляли.
– Ваш единокровный брат во время прошлого визита ошпарил меня недовольством: здесь нет удобного временного жилища для его Духа, когда он покидает свое божественное тело. Покинув его, путешествуя, желает отдыхать в иных и новых для себя обличьях, которые пусты, удобны. Ваш брат нарисовал конструкцию: чего хотелось бы для его Духа. Мы сплавали за море к киммерийцам, гиксосам и грекам. И подобрали мастеров.
– Те сотворил Бафомета, и что? Брат заселял его?
– Да мой властелин. С удобством, я удостоен одобрения, – блудливым косоглазием растопырился Адам.
– Так покажи.
– Мне… показать?
– Вселись! Растормоши и оживи козла с влагалищем потасканной гетеры. Ты ведь опробовал все это.
– Мой господин…
– Вселяйся.
– Повинуюсь, владыка.
Ич сел, откинулся на спинку кресла, готовясь к расслоению плоти с духом.
…Энки смотрел. Огрузлый монстр на троне в нише закрыл и вновь открыл глаза. В них разгорался красноватый блеск.
В сторожевом рефлексе шевельнулись шерстяные уши, и левая рука цапнула свисающую грудь. Копыта опустились, цокнули. Впаялись в желтую блескучесть пола. Гигантский козло-монстр, с округлым и шерстистым брюхом, шагнул из ниши. Распрямился. Паркет задавлено и тяжко хрустнул, прогнувшись под мясами.. Распускаясь за спиной, расправились опахала крыльев.
Крыла ударили о воздух, взвихрив нагретое пространство. Вся туша взмыла ввысь – на локоть от паркета и грузно рухнула обратно.
– И это все, чем занимался братец? Продолжай! – хлестнул приказом бог.
Левая рука у Бафомета, облапив грудь, массировала гутаперчивость ее, тогда как правая, задвигавшись челночно, все смачнее, с чмоком творила в онанизме порно-акт себе, своим же персональным членом. Козлокопытная гетера входила в раж. Утробным хрюканьем, ритмично испражнялась глотка, похотливой краснотой разгорались глаза. Мясисито-шерстяные тумбы ляжек тряслись и дергались в такт само-случке. Стучала, ерзала раздвоенная кость копыт в паркет. И длилось это долго, пока всю тушу не взорвал оргазм: содрогнувшись с утробным хрипом, взревел рогатый монстр, и, рухнув на пол, забился в сладострастии конвульсии.
Энки повернулся спиной. Жгло омерзением грудь. Сплюнул. Велел, не глядя за спину:
– Оставь эту скотину. Хватит.
Заброшенная плоть Адама ожила. Заезженно и тупо возник в мозгу тот же мотив: «Ночью убить и сжечь весь Садихенов род… искать их потаенную лагуну… и одновременно искать, чем заменить ракушки… золотом!?»
Энки сел в кресло в нише Бафомета. Расслабился. Представил свое тело пронизанным золотистым солнечным светом. Наращивал устойчивость картины, пока не ощутил: хрональная энергия пространства, ускоряясь, потекла в него, растворяя плоть в хрустальной прозрачности, позволяя увидеть структурно-энергетическое строение самого себя. В сознании отобразились три сферы. Тугой материальный слепок из костей и сухожилий, мышц, жидкости и кожи – вся плоть физического тела (Анна-майа-коша) ритмично и неспешно пульсировала в гармонии взаимодействия.
Все это пронизав, мерцало прозрачным окаемом в такт дыханию проническое, плазменное тело Праны-майи-коши. Оно было в порядке, предельно уплотнено ионами и электронами. И облекая эти сферы ионическим скафандром, над всеми властвовала Мано-майя-коша – хрональный пульт управления, мыслительный владыка организма, гонец-посредник между веществом и антивеществом.
Энки отметил с озабоченностью легкий налети засоренности – нечеткость голограммы хронального поля: на «запыленном зеркале» его скопились микро шлаки – мясная пища, дважды в месяц пришлось употребить свинину.
Он сконцентрировал и сжал в тугую плотность Мано-майю-кошу. И волевым усилием отслоившись от физического и плазменного тел, завис голографическим вибрирующим сгустком над паркетом. Над полом трепетала автономность Духа. Он плавно снизился и втек в межроговой бугор скрюченного на полу монстра. Переселившись окончательно и пропитав собой тело-суррогат, бог осмыслил, оценил новое обиталище и рычаги для управления телом: голосовые связки, синте-мышцы рук и ног, челюсти и крылья, хрусталики двух глаз. Все было примитивно до предела, с чудовищно топорною подгонкой сочленений. С брезгливым осуждением отметил дух Энки дурную монолитность всех костей. Для воздухоплавательного существа природа-мать создала изящные образчики костей птиц: каркасно-полая их невесомость – вот идеал для покорения неба. А здесь, чтобы взлететь, придется молотить крылами воздух на предельной частоте, работать на износ.
Лишь клитор и влагалище из биокаучука, семяпроводные каналы для автооргии сделаны не столь топорно. Ну что ж, главнейшие для братца органы сработали на совесть. Пора лететь. Пока реальность не переросла в необратимость.
…Адам со страхом осознал: чудовище, к неподвижности которого давно привык, вдруг разогнулось, вздыбилось на шесть локтей над полом.
– Открой мне двери, – рычащее-горловой, сварливый хрип толкнулся Ичу в уши. Он бросился опрометью ко входу. Распахнул резную створчатость дверей.
Тугим ветряным хлестом взмесили душный воздух зала два Бафометовых крыла и шерстяной козлобородый монстр натужным летом потянул к слепящему квадрату выхода, царапая паркет копытной роговицей. Массивная с рогами туша на миг заслонила проем. Исчезла.
С истошным визгом падали на землю женщины и дети в туземных поселениях зулусов-суахили: над кронами обвислых чахлых пальм летело чудище с рогатою башкой. Из серебристой шерсти свисали и болтались груди. Тряслась мясистость ног, с сухим цокотом бились друг о друга копыта. Крылатый, наводящий ужас козломонстр спланировал и тяжко брякнулся копытами о землю подле крайней хижины – пред самым лесом, где жил учитель Садихен.
Раздвинув тростниковый полог, в душный полумрак жилища просунулась рогатая башка.
Сам Садихен с женой хлебали из глиняной миски заквашенное козье молоко с накрошенной туда маисовой лепешкой. Жена, увидев чудище полезла с визгом под топчан из бамбуковых жердей. Учитель замер с разинутым ртом, расплескивая с ложки белую кашицу.
– Отважный кшатрий Садихен,– трескучим хрипом позвала башка – не разочаровывай меня своей боязнью. Ты только что сразил в судебном зале чудовище куда страшней вот этой похотливой козьей морды. И даже увенчал победу салютным треском трудовых ладоней по твоему учительскому заду. Но к делу. Немедленно возьми жену и лесом пробирайся к моему DIN GIR-у, который я оставил на холме. Я отнесу вас далеко, в другое место, где будешь ты не менее полезен чем в племенах зулусов-суахили. Исполни ваш побег до ночи. Не сможешь к ночи – жди стражников Адама. У них повеление прервать твой род на тебе. Поторопись. Я буду в корабле перед заходом солнца.
Тростниковая завеса сомкнулась, голова исчезла.
…Они втроем летели над пустыней, через которую зигзагом полз изумрудно искляксаный оазисами поселений NAHАSH – великий змей, иль. Нил – несущий жизнь. Летели к городу Шуруппаку, где находилась генная лаборатория Энки. Там жил Ной – Атрахасис. Он, сотворенный Энки в геномном симбиозе, был гордость его и Нинхурсаг. В яйцеклетку, взятую у Хабиру Ламеха, была введена рекомбинантная молекула ДНК. Там соединились чужеродные гена: Хам-мельо, фибробласты от самого Энки и хромосомы инженерного мастера LULU. Блестяще, без последствий, сплавились плазмиды в яйцеклетке, оплодотворенной семенем Ламеха. И вот такой начинкой забеременела жена Ламеха, родив в конце концов на свет дитя с небывалой в бело-красных кляксах кожей.
Любой, кто спрашивал женщину, кормившую младенца, в изумлении: да от кого же зачала она столь пестро-красное дитя, вгонял ее в истерику и слезы. Постыдным для нее было зачатие, богами сотворенное. Лишь Ламех знал подробности.
Ной вырос, с годами соединив в себе доброту и терпеливую мудрость Энки, приспособляемость и изворотливость рептилии Хам-Мельо и инженерный дар от LU LU.
К нему то и вез Владыка Земли Садихена с женой, вез помошника, слугу и новоявленного друга, поскольку в жизни одинок был Ной, неимоверно отличаясь разумом, манерами жреца от всех аборигенов.
…У Садихена, в предчувствии встречи с Ноем в глазах застыл восторг, замешанный на страхе. Отсюда, с высоты журавлиого полета, казалось, распахнулось под ними пол земли. Жена задавленно и боязливо всхлипывала у самого плеча: их старший и единственный сын остался там, на родине. Он был главой бригады на потаенном водоеме, где выращивали ракушку, готовя племенам освобождение из под Хабиру Ича. Чей пра-пра-пра-пра-правнук взорвал бесцеремонно отлаженный и безнаказанный механизм отсоса у аборигенов всех их житейских благ.
Энки припомнился последний из вопросов Ичу: «А где жена? Ты почему один?».
Скукожилось в горестно– кислой гримасе лицо Адама:
– Ай, Властелин, вы тронули мое больное место! Старуха не выходит к слугам и гостям уже пять лет. Раздулась, как оставленный на солнце труп, пускает слюни, визжит в истериках, катается в припадках. Замучил сколиоз и донимает сердце. За что такое наказание на склоне лет мне, верному слуге богам, вы не подскажете?
Энки отчетливо припомнил, сопоставил: работает безжалостно и неустанно, ожесточаясь к старости, мутантный ген 12 q 22 – q 24, накапливающий в сыворотке нейротропный яд. Отсюда гиперрефлексия, припадки, микроцефалия и дебилизм. И весь этот роскошный букет будет переползать в потомства по женской линии в инбридинговых и инцестных парах, совокупляться в которых так обожают в племенах Хабиру.
Лица Садихена с женой, оставленных на фазенде Ноя – Атрахасиса, все еще стояли в памяти Энки, ведущего свой SHEM через океан: он спас мыслителя и кшатрия-бойца.
Далеко впереди стали зыбко вспухать и набирать рельефную громадность цепи гор. Заканчивалась бескрайность взбаламученных вод. На горизонте дыбилась, протыкая снеговыми вершинами брюхатость низких туч, цепь исполинских каменных хребтов. Иная, грозная земля, иные боги. Один из коих пожелал зачем-то встретиться с Энки – ценою жизни бедного Навурха. И это было, пожалуй, взаимное желанье в преддверии планетарной катастрофы.