Мельком, вприщур глянув на солнце, Аверьян опростался въедливо-иезуитским, гусиным шипом, тотчас озвученным Евгеном:
– Подол брык!
Бойцы мягко, обтекающе скользя на полусогнутых, неотрывно следя друг за другом, разбирались на тройки: двое против одного. Все ждали завершения вводной: темп?!
– Темп два! – просек голосом паузу Евген. И тут же завертелась мясорубка на предельной скорости: двое в тройках доставали ногами одного. Взлетали с невиданными для Василия вывертами босые ступни, поочередно били в нижнюю часть спины, в голову, грудь, в живот. Били молниеносно, с чудовищной и явно убойной силой и целью: раздробить кость, уронить на торчащие пни.
Одна за другой, с интервалом в минуту, взрывались «фас-команды» Евгена:
– Клюка!
– Подсад с биты!
– Шлык!
– Турга!
– Уговица!
– Заступец!
– Соколик!
– Глезня!
– Накидуха!
Наконец итогово вломилась во всю эту нещадную вакханалию:
– Три те!!
Пружинистые, верткие тела практически исчезли из поля зрения Василия. Смазанные непостижимым, нечеловеческим, темпом, они теперь взлетали в воздух вертикально, под углом, параллельно земле, одновременно рассекая воздух ступнями в трех-четырех направлениях. Тело обороняющегося разворачивалось в полетах-бросках на сто восемьдесят градусов, успевая обрушить за это время на спаринг-партнера несколько ударов.
Бойцы приземлялись на руки, на бок, даже на загривок рядом с пнями, но непристанно, с неимоверными вывертами работали асинхронно обе ноги – били в разные стороны прицельно. Били и попадали: уже двое, отлетев в стороны, скрючились, охватив головы руками, не пытаясь подняться.
Прохоров, еще не отошедший от предыдущей схватки, окончательно изнемог. Закрыл глаза: не мог уже смотреть. Воспаленный мозг отказывался воспринимать происходящее.
Его, мастера спорта, пропущенного через ад сорока трех турнирных боев, через бесчисленно выбитые сопли и юшку из носа, через фингалы и гематомы, рассеченные брови и отключку на полу ринга – его, тем не менее, пестовали жесткий кодекс боев и внимание судей на ровном ринге. И тот и другой хранили его как личность, как спортсмена. И тот и другой оберегали в его лице бойцовский экземпляр и заботились о здоровье этого экземпляра. Не раз и не два случались минуты, когда судья на ринге был его мамой и папой, его последней надеждой в свирепом превосходстве соперника. И эта «мама-папа» всегда спасала.
Здесь, на поляне, никто никого не оберегал. Шла безжалостная, чудовищная, на немыслимых скоростях рубка не на жизнь, а на смерть. Тут и не пахло обычным спаррингом или турнирным боем, которые теперь казались Василию жизнерадостной возней в детском манежике.
И лишь виртуозное, примерно равное мастерство парней, одинаково владеющих нападением и защитой, позволяло пока избегать смертельных увечий.
Бунтовал в Василии воспаленно интеллект ученого и кодекс тренера. И единственное, что сдерживало от буйного протеста перед Аверьяном, – потрясение от запредельного уровня подготовки воинов. Вспухало в нем неукротимое любопытство турнирного бойца: как он сам с его многолетним опытом боев будет выглядеть в этой свирепой стае малолеток? Чего стоит он сам на этой хищной поляне без правил и кодексов, на которой работали пока лишь только одними ногами?!
Наконец прервал изводящее действо свисток Аверьяна: перерыв. Почти получасовой кошмар драки на грани увечья канул в лету.
Прохоров, измученно прикрыв глаза, передыхал: надсадно и всполошенно колотилось в ребра сердце.
Бойцы рассыпались меж пней. Доставали из холщевых сумок странной формы глиняные корчажки с узким горлом. С чмоком выдергивали пробку, делали два-три глотка. Высвободив торчащие из древесины лезвия секир и мечей, поигрывали ими, разбредались. Надсадно и тревожно щемило сердце Прохорова: какого черта этот изувер загнал пацанов в лесосеку среди пней?! Что, не нашлось ровной поляны?
Увидел: Евген подходит к двум сбитым на землю и все еще лежащим бойцам. Те, кривясь от боли, приподнимались. Сноровисто и цепко пробежал Чукалин пальцами по голеням, ключицам и ребрам. Кости были целы. Достал из сумки склянку, подцепил пальцами из нее какую-то мазь, натер сине-багровую гематому на плече у одного, пытающегося поднять руку. Выцедил:
– Полежал бы еще, Вовик. Щас мамку позовем.
Второй, лежащий рядом, выслушал. Сцепив зубы, стал подниматься, кривясь от боли. Встал. Шатнувшись, побрел к пню с торчащими из него секирами и мечами. Взялся за рукоятку меча и наткнулся на негромкий, жесткий оклик вожака:
– Тимофей! Сурья тебя не касается, что ли?
Тимофей, отлепив ладонь от рукоятки, развернулся. Безропотно заковылял к своей сумке. Достал фляжку, отпило пару глотков. И лишь тогда отвел от него Евгений глаза, налитые недоброй льдистой голубизной. По-волчьи, всем корпусом развернулся, почуяв за спиной человека. Перед ним стоял Прохоров.
– Что, дядь Вась, припекает? – с налету оценил творящееся с гостем.
– Слышь, Евген, меня испробовать на зубок желающий найдется? Вон у вас рядом с силомером перчатки висят. Ты чего? – немного погодя хмуро спросил Василий.
Евгений скалили зубы в понимающей ухмылке.
– Аверьян Станиславович точно вас вычислил. Не утерпит твой Василий, в драку запросится – сказал с самого начала.
– Ну и как, коль запросился?
– Не надо, дядь Вась, – согнал ухмылку с лица, категорически отрезал Евген.
– Это почему?
– Ну… просто вам это не надо. Да и нам тоже.
– Чего не надо? Шести минут на спарринг жалко?
– Да не в этом дело!
– А в чем?
– Тут уже раз было такое же. Нахлебались мы потом. Не надо это нам и вам, дядь Вась.
– Еще раз дядей назовешь – уши надеру, – хмуро пообещал Василий – какой я вам, к едрене-фене, дядя!
Он почувствовал, как обожгло Евгения насилие над естеством своим, попытка преодолеть в себе какой-то барьер. Не получилось.
– Не выйдет, – качнул он головой.
– Чего не выйдет?
– Без «дяди» не получится. Язык не поворачивается. Между вами и нами всеми стенка.
– Что за чушь, Евген? – изумился Прохоров. – Какая еще, к лешему, стенка?
– Статус у вас иной, дядь Вась. Тысячелетний. Его не перескочишь.
– Мудришь ты чего-то, парень, – озадачился, не понял Прохоров, – ну Бог с вами, статус как статус. А насчет спарринга как решим? Я ведь не отстану, раз оказался здесь.
– Дядь Вась, не стоит! – встревожено, устало сделал последнюю попытку Евген.
– Войди в мое положение, – шепотом пожалился Василий. – Ну как мне, битому-перебитому, такое упустить? Дозволь хоть несколько минут в вашем котле повариться, на своей шкуре все испытать. Не допустишь – я ж через ноздри весь досадой потом изойду.
– Ну, смотрите, сами напросились, – с тревожною досадой сдался Евген. Поддал ступней под зад лежащему: – Вот Вовчик с вами спарится. Два раунда. Так, что ли, хиленький ты наш? Вставай.
Василий хмуро, сосредоточенно мерил взглядом истрепанное дракой субтильное существо, которое поочередно отрывало от земли свой чуть обтянутый мускулами скелетик. Потрепанный, изувеченный парнишка с громадной гематомой на плече, у которого напрочь отбита и не поднимается одна рука. На три весовые категории легче. Как минимум.
– Слышь, Жень… я ведь серьезно. С кем поработаем?
– И я серьезно. С ним.
– Тьфу! Ты меня совсем за недоноска держишь, что ли? Ты хоть сравнивал бы весовые категории…
– В нашем монастыре свои категории, дядь Вась, – заледенел голосом Евгений. – С вами поработает Володя Шпак. И главное условие, Василь Никитыч. У нас нет спаррингов в боксерском понимании. Есть просто бой. Иль драка. Как угодно. Вы работаете здесь в полную силу, в боевом режиме. Иначе мы прерываем бой. И наказываем.
Прохоров обиженно, в острейшей досаде пожал плечами: в чужой монастырь со своим уставом не суются. Жаль. Не хлебнут ныне телеса адреналинчика. Не получится переломить себя: всерьез бить недобитого пацана не выйдет, хоть ты тресни.
Он надел перчатки. Их стал зашнуровывать Стас. Чукалин шепотом долбил в ухо поднявшемуся Вовчику:
– Никаких рук-ног. Без них! Ты меня слышишь? Одна лишь свиля, только свиля!
– Само собой, – буркнул мухач. Кривясь, осторожно шевельнул отбитым плечом. Виновато, искательно попросил:
– Может, прокундалиним плечо, Евген? Рука не фурычит, а деда ублажать по полной надо.
– Перебьешься. Два раунда по три минуты с одной рукой потерпишь. А то я тебя знаю, – жестко и неумолимо оттянул процесс восстановления мышечной плоти в сеансе кундилини Евген. Вовчик вздохнул.
– Нет, так нет.
– Еще раз повторяю: врубаешь одну свилю. И не заводись, Вовка! Главное – не заводись! Ты меня понял? Не дай бог чего – уши с мясом оторву!
– Да ладно… понянчусь с дедом, – угрюмовато и обиженно буркнул салажонок в волчьей стае.
…Нечто убого-чахоточное стояло перед Василием на расставленных ногах: на голову ниже, вдвое тоньше его мастито накаченных телес.
Единственно, что заслуживало внимания, – тугие жгуты рельефно выпирающих, без единой жиринки мышц, обтягивающие клиновидный пацанячий торс. И скучающая цепкость взгляда. Вялые руки плетьми висели вдоль туловища, левая нога мерно подрыгивала коленкой.
Нехотя, вполсилы и вполскорости сунул Василий перчаткой в цыплячью, аккуратно слепленную грудинку парнишки. Перчатка проткнула пустоту впритирку к грудине, откачнувшийся ровно настолько, чтобы пропустить зачехленный в кожу кулак. И тут же встала на место. Все было на месте – и тощевато скрученное тельце, и зеленая скука в глазах.
Василий выдал связку чуть побыстрее: левой – аперкот в челюсть и тут же джеб правой, затем поменял джеб и аперкот местами. С тем же результатом: босые подошвы парнишки ни на миллиметр не оторвались от земли, руки теми же плетьми болтались по бокам. Пацанячье тельце как на шарнирах обтекало все его удары. Работала, как и было приказано, одна свиля.
– Телись скорее, дед. Заснем ведь, – лениво попенял парнишка.
– Не груби, – уже веселее попросил Василий, – а то накажу.
Выходит, жив курилка, оклемался, раз хамит.
– Слушаюсь, вашбродь, – покорно согласился недостижимый Вовчик, добавил: – ходют тут всякие наказильщики, а потом их по моргам на носилочках разносют.
Сзади тихо, но явственно хихикнули. Не оборачиваясь, напрягшейся спиной почуял Прохоров прущую со всех сторон эманации забавы – от лениво, в первом темпе жонглирующих мечами и секирами бойцов. Развлекаловку и клоунаду лепил для всех с подопытным дедом вертлявый Вовчик.
– Те два! – свирепо, с досадою заорал Чукалин: невкусно-муторное сгущалось на поляне. И это подтверждали неодобрением глаза Аверьяна.
Мечи, секиры слились в блесткие, смещающиеся круги.
Бойцовская злость вспучивала, распирая грудь Василия. Давнее-е-е-нько так его не окунали… пожалуй что, никогда. Вибрирующее-жестким азартом наливались клубки всех мышц: адреналинчик приступил к работе, притек-таки, родимый, давненько не навещавший.
Экономно приплясывающим, мелким шажком двинулся он в обход Вовчика, примериваясь, припоминая: трижды неприкасаемо свистел его крюк над затылком нахала – тот пропускал перчатку наклоном. Теперь связочку надлежит связать: аперкоты справа-слева и тут же хук, или лучше два снизу, навстречу падающему лицу. Тройничок-то должен сработать! Выветрились из деликатной памяти и гематома на мальчишечьем плече, и неработающая одна рука.
«Не надо грубить старшим, мальчик. За это наказывают».
Неистовым, давно не случавшимся буйством сотворил свою «тройчатку» Василий, молотя… пустой воздух. Змеиным вывертом скрутив позвоночник после первого аперкота, молниеносно нырнул ему под локоть Вовчик. И исчез.
– Ку-ку, – сказали позади Василия. И тупой, чувствительный тычок коленом под зад встряхнул его мастеровитое тело – тут я, товарищ мастер.
Прохоров развернулся. Кислотно-едкая ярость жгла изнутри, каждая клетка тренированного, заслуженного организма вопила от оскорбительного бессилия.
– С добрым утром, дедуля. Никак проснулся? – вежливо поинтересовался Вован, лениво приплясывая перед Прохоровым. Долгим, небывало долгим каскадом ударов заработали руки и торс Василия. Прямые в голову и корпус чередовались с хуками и свингами, их сменяли поочередные крюки снизу, справа и слева… меся все тот же воздух. Его уже не хватало. Свистящими мехами работала, всасывала дефицитный кислород грудь. В полуметре, сквозь пелену пота на глазах смутно маячил худой и по-прежнему недостижимый фас.
– Ну ты, дед, насори-и-и-л… песочку из тебя насыпалось. А нам потом поляну прибирать, – откуда-то издалека озвучился этот фас.
С неистовой жаждой достать и хоть раз, наконец, прикоснуться к издевательски неуловимой плоти, взорвался Василий джебом в голову, успев заметить, как фас рядом с перчаткой превращается в профиль.
Последнее, что впечаталось в память Василия, было видение белесо-кулачного сгустка. Он вылетал, дико, непостижимо выпархивал из пространства над головой Вовчика, над его вихрастым профилем. А вылетев, увесистым молотком долбанул Прохорова в лоб.
Чем и завершил Вован классическую боковую «распалину». Которая была всего лишь четверушкой в древне-арийской рукопашной схватке Радогора. Где в двухсвязочном приеме в течение секунды правая рука, дробя чужую переносицу в «распалине», работала в унисон с «тургой» левой ноги, вминавшей сапог во вражью печень. И все это тут же сменялось «подтоком» левой руки, ломающей падающим ударом чужую грудину над солнечным сплетением, в то время как правая нога, подкручено вздымалась за спиной вверх в «соколике», крушила каблуком челюсть либо все лицо стоящего сзади.
Трое, а то и четверо недругов рушились на сырую мать-землицу после сей секундной связочки – четверо, пришедшие незваными на эту землю.
Сидя на земле, выплывал из дурмана Василий. Следующие несколько секунд ушли на постыдно-тяжкое осознание сути происшедшего, которое рухнуло на него куда более весомо, чем «распалина»: его, старого, самонадеянного козла, могли за это время десять раз убить и двадцать раз искалечить. Ибо даже для мухача Вовчика, пропущенного через нещадную драку Аверьяна, все тело мастера спорта Прохорова было не более чем мешком с отрубями для отработки самых примитивных ударов – на тех скоростях, которые были недоступны ему.
Но даже их запретил Вовке Евген, запретил, унижая его естество бойца, поскольку естественное и неотъемлемое право радогорца – отвечать ударом на удар. И, скованный этим запретом, Вовчик мог еще час, и два приплясывать перед «мастером», фиксируя, как сыплется с того и мусорит на их поляне «песок», даже если бы у пацана не работали обе руки. Но вот, поди ж ты, сорвался. И весь этот фарс, вся эта творившаяся клоунада, затеянная для ублажения мастеровитого пижонства гостя, теперь брякнулись на бедолагу Женьку. Который деликатно упрашивал Василия не ввязываться, не лезть в их элитарно-бойцовскую воду, не зная броду.
И который теперь на виду у всех несся к ним по диагонали поляны, разгневанно рыча вслед перепугано драпанувшему Вовчику:
– Я тебе, засранец, что сказал?! О чем предупреждал?!
Заячьим скоком перелетая через пни, опрометью несся от бешенства Чукалина бедный Вовчик, заливисто канюча на бегу:
– Да хрен его знает, как вышло! Евген, клянусь не хотел… Аверьян Станиславыч, скажите ему!
Переползая через пни все еще с мутноватым взором к Аверьяну – с намерением подкрепить покаянный вопль бедного Вовчика, услышал Василий леденящий душу сдвоенный волчий вой. Раз и навсегда он впитался он в кровь Прохорова в одну из ночей на Надеждиной заимке, когда стая волков, перескочив через хилую изгородь во двор, разодрала и схарчила матерого пса Полкана на цепи, оставив на снегу лишь изжеванный ошейник, цепь с вмятинами зубов да кровавую лужу. Пронизанный этим воем, разворачивался Прохоров к Аверьяну. А развернувшись, увидел картину, от которой явственно зашевелился волос на голове.
Настигающим блеском скрещивались над головой Аверьяна два меча – двое учеников синхронно разрубали тренера, как мясную тушу.
В следующий миг увидел Василий голый пень. Аверьяна уже не было на тусклой желтизне среза, куда сразу же врезались лезвиями мечи.
Молниеносный клубок тренерской плоти, обтянутый голубым трико, пружинисто разворачивался в метре от пня. А развернувшись, тараном выбросил в пространство ступню в белом кеде, угодившую одному из меченосцев в живот. Скрючившись от боли, нападающий дергал из пня увязшее в нем острие меча, второй, уже сделавший это, запустил блесткое лезвие по кругу, рассекавшему Аверьяна напополам. Оно просверлило воздух в сантиметре от сухощавых ягодиц подпрыгнувшего тренера, на лету отклонявшего корпус от другого, режущего падени отточеного лезвия.
Сбесившееся стадо убивало своего вожака?!
Потрясение и ужас затопляли Прохорова: творившееся на поляне выламывалось из тысячелетий христового бытия: даже Иуда не поднял руку на учителя, отпасовав поцелуем мерзость иудаизма Каиафе и Пилату.
«Да где же Женька?! Какого черта он…»
Развернувшись всем корпусом к побратимому своему, только что несшемуся за Вовочиком, охнул и выстонал Василий:
– М-м-мать в-вашу…
Женьку рубили двумя мечами и секирой трое, полосуя хищно сгустившийся воздух серо-стальными вспышками лезвий. Туго сбитое, лаково блестевшее тулово Евгена дергалось в рывках и скрутах, уходя в последнее мгновение от смертельного хоровода свистящей стали.
Время от времени в шелестящую тишину, в запаленный, звериный храп схватки врезался тугой хряск: умудрялся доставать Евген двуногих зверей вокруг себя – ногой и кулаками. Уже скорчился на земле, дергаясь в болевом шоке, один из трех, с секирой. Но лишь ускорились, пошли вразнос оставшиеся двое.
В полынном, трясучем бессилии огляделся Василий. Редкой цепью рассредоточились по кругу остальные пятеро: не вмешиваясь, наблюдали за непостижимо подлой гладиаторской расправой.
Да что же за ведьмино варево булькало в этом круге?!
Мелькнула мимолетным сквозняком в мозгу трясогузная мыслишка: «Может, продолжение тренировки?» Но тут же отбросил Василий такую благость: уворачивался от хлещущих ударов Евген все медленнее. Вязла былая полетность акробатических уверток в трясинной усталости.
Но главное – как сигнально-смертельный флажок на ветру полыхал под ключицей Евгена красный клок надрезанной кожи, заливая кровяной глазурью всю грудь.
Ранив Чукалина, его натурально и подло, скопом, добивали!
Каленая ярость вздыбилась в Прохорове, подбросила его с земли. Поймав взглядом догорающее синими протуберанцами кострище, понесся он к нему страусиными скачками, пропуская под собой полуметровые пни. Достигнув паленой, хлестнувшей жаром в лицо окраины костра, уцепил Василий двумя руками полыхавшие еще головни, и, вздев два увесистых факела над головой, ринулся к сыну графини Орловой, коего добивала чернь.
Уже извивался ящерицей, дергался на земле Чукалин, уворачивался от рубленных хлестов стали. Обжегшись о красногрудую предсмертность его торса, взревел и хрястнул Василий своим дубинным факелом по лопаткам на бычьей спине одного из меченосцев:
– Н-н-на, сволочь!
Ужалено отскочив, заорал нападавший:
– Ты чего, дед, офонарел?! Женька, уйми своего кабана, не то сам выключу!
Здоровый жеребячий гогот вспухал по окружности поляны. Прохоров затравленно огляделся. Беззвучно трясся в хохоте невредимо сидящий на пне Аверьян. Ржало все воинство, только что рубившее насмерть вожаков своих. Сотрясаясь в конвульсии, глянул Василий на опрокинутого и залитого кровью Чукалина. Но и этот подлец скалил зубы!
Со стонущим рыком опускался Прохоров на землю: нестерпимо жгло ладони, кои стискивали полыхающие факела. Попробовал разжать их – не вышло: цементной крепостью скрючились пальцы на малиново рдевшем дубье. Взмыл с земли Евген, кинулся к Василию. Вдвоем со Стасом, все еще дергающим обожженной лопаткой, они едва расцепили клещи непрошенного защитника.
Дурак дураком сидел на земле сирый, несчастный доцент, бессмысленно смаргивал слезы и пот с ресниц, дул на ладони. Смех стихал. И в звончатую, кострищем прогретую мирную благодать поляны стали падать размягчено-восковые фразы:
– Ну дедо-о-о-к…
– Дед-то наш человек!
– Аверьян Станиславыч, в компанию ветерана берем?
– Какой я вам дед, жеребцы?! – свирепо озвучился Василий. – Вздуть бы вас всех за такие катаклизмы на мою шею, да песку нехватит, весь рассыпал по поляне.
И опять ржали. Помог подняться, повел Женька Прохорова к Аверьяну. Усадил рядом с тренером. Тот подержал руки над бурыми, нестерпимо саднящими ладонями Василия, и боль стала сворачиваться, уползать из них. Затем, намочив две холщевые тряпки в моче из жбана, обернул ими ладони.
Аверьяново воинство между тем разгребало граблями пышущую жаром гору углей после костра. Заполнялось огневым свечением углубление от кострища: квадрат два на четыре.
Разлепив спекшиеся губы и обретя, наконец, дар речи, спросил Василий тренера:
– Что это было, Аверьян Станиславович? Что за подлянку творила эта банда с вами и Женькой?
– Осле-еш-шня-я-а-а фас-с-са рен-нировф-ф-ки-и-и… ол-л-чи-и-и бо-о-о-о-о-й.
«Последняя фаза тренировки, волчий бой», – вышелушил смысл из Аверьяновского шипа Прохоров.
– Значит, все-таки составная часть тренировочного процесса. Но до этого любая фаза начиналась какой-то командой от вас или Женьки. А здесь сразу, без единого…
– Волки не предупреждают о нападении. Но у нас все же была команда: выпитая сурья.
– Сурья – что это?
– Древнеарийский напиток. Рецепту – тысячелетия. Девять трав, настоянных на сброженном меде. Ну и еще некоторые компоненты, типа вытяжки из мухомора. В итоге скорость реакции возрастает почти на половину. Резко снижается болевой порог.
– И вы каждый раз…
– Не каждый. Сегодня – только для вас, гостя Евгена. Обычно принимаем сурью раз в месяц, поскольку любой хлыст по организму – непродуктивен, как система. Но клеточная память всегда должна помнить, что такой хлыст есть на случай экстремальной ситуации. Предки принимали сурью перед сражением.
– И вы владеете её рецептом …
– Да. После приема сурьи каждый член команды имеет право начинать бой против кого угодно. Все должны быть готовы к нападению.
– С оружием? Но это… это же настоящие мечи!
– Мы начинали с деревянных.
– Двое на вас и трое на Женьку…
– На Евгена могли напасть все десятеро. Но это – малоэффективная, безграмотная свалка. У обученного объекта нападения в ней больше шансов выжить и вывести из строя нападающих. Наиболее сложна оборона при трех на одного, когда каждый нападающий имеет сектор нападения 120 градусов.
– Трое на одного… с настоящими мечами… Аверьян Станиславович, да вас за такое…это же настоящий педобандитизм, варварство!
– Это высшая похвала нашей тактике, Василий Никитович. Варвар в древней истории – наиболее близкий к Богу и природе человек. Именно он положил конец сгнившим в похоти и обжорстве Риму и Византии. И лишь затем фарисеи обрызгали ядом страха и ненависти, исказили божественную суть этого понятия – «варвар». Их цивилизация пошла по оптимальному пути развития – биологическому.
– Я мучительно пытаюсь понять феномен происходящего, – полез в самую суть боевых катаклизмов Прохоров, – все, что творилось на моих глазах, было на грани жизни и смерти. В лучшем случае – пожизненного увечья… малейший просчет, и под сталью отлетит рука, а то и голова, развалится плоть до самой кости. Вы такого не допускаете?
– Мы такое прогнозируем. Несколько лет боевой практики на пределе не могли не дать хоть одного сбоя. И они были.
– Как вас понимать? Здесь случались и… убийства?
Аверьян не ответил. Леденящий ужас заползал под черепную кость Прохорова. Он осознал: здесь, на этой поляне, на мальчишек обрушивалась смерть.
– Вы хоронили погибших… и вас за это не угробили родители?
– Мы никого не хоронили. Домой возвращались все.
– Что это значит? Вы воскрешали… из мертвых?
– Из впавших в кому.
Аверьян молчал. Он не хотел, точнее не мог вложить в разум непосвященного биофизическую, духовную насыщенность своего дела. Нельзя вот так популярно спрессовать и разъяснить тысячелетия опыта богочеловеков: атлантов, гипербореев, Ариев. Как донести до погрязшего в мирской суете сознания (даже такого гармоничного, как у Прохорова) фаворское сияние древнежреческой формулы объема пространства V? Объем пространства V – это кубическая форма времени, умноженная на площадь поверхности S, еще раз умноженная на ускорение свободного падения g и деленная на время восприятия t.
Эту формулу донесли до современности от прапредков сначала Заратуштра, потом немногие йоги, лучшие жрецы коптов и три ламы Тибета. Используя эту формулу, полубоги создавали в свое время концентраторы форм – пирамиды Гизы еще до Потопа, с помощью оптических элементов получали и передавали информацию во Вселенной на любые расстояния практически без потерь и искажений.
И этот способ был экологически безопасен. Воздействуя импульсивным взрывом своего волевого усилия на бытие (что достигалось годами сосредоточенных тренировок и подбором звучания мантр), можно конструировать в прошлом времени ситуацию, когда негативное, ненужное еще не произошло. Специальными упражнениями концентрируя сознание, можно изменять настоящие и будущие события в нужную, гармоничную сторону. И, как итог, можно исцелять заболевания в последней, необратимой, фазе. Можно воскрешать из мертвых, ликвидировав причину смерти в прошлом времени.
Четыре года этому смиренно обучался Исус, не будучи еще Христосом, в индийском храме у жрецов Джаганнатха, затем у жрецов Капилавасту, изучая с другом Бхаратой Арабо Гаутаму, Веды и Авесту Заратуштры – свод Божеских правил земного сожития.
Как объяснить этому «дикарю», далеко не самому худшему продукту порочной цивилизации, священное понятие Кундалини? Сформулированное еще до Потопа атлантами на санскрите как КУН (из), ДАЛИНИ (идущая светлым путем), это понятие становилось после многолетних тренировок ключом, открывавшим в человеке извержение белой энергии. Кундалини – это информационно-созидательный центр в сознании Хомо Сапиенса, его божественный, гармоничный спектр и рычаг воздействия на бытие, которым изначально одарил Человека эфирного Создатель. Потом, когда человек обрел плоть, ОН одарял этим клан AN UNA KI, прибывший с Мардук –Нибиру, Заратуштру, Богумира, Буса-Белояра, Моисея, Исуса, Будду, Магомета.
Кундалини – это универсальная способность к медицинской и социальной диагностике, поскольку на внутрнне-белом, фаворском сиянии Посвященного криком кричит о патологии любой другой цвет в объективе исследования, порожденный в нем болезнью, страхом, алчностью, агрессией, ложью. И наличие в Посвященном этого диагностического Кундалини позволяет ему гармонично корректировать человеческий организм и его жизнь, стирая в них патологию.
Нельзя объясняться с Прохоровым на этом уровне. Еще нельзя вложить в его разум то, что уже вложено в Евгена и некоторых бойцов. Можно лишь опуститься в объяснениях на более низший уровень – био-исторический, или клерикальный, напрочь уводивший от проблемы воскрешения.
И лишь придя к такому выводу, заговорил Аверьян с Прохоровым, коего уже корежило затянувшееся молчание тренера.
– На вас и на подавляющем большинстве людей надет намордник, смирительная рубашка искаженного фарисеями христианства. Я прививаю иную психологию – психологию воина, кшатрия. Это психофизическое состояние старше христианства на десятки тысяч лет. И, как доказала история, неизмеримо эффективнее – если сопоставить морально-этический уровень древних Ариев и современников. Оно, это состояние, позволяло нашему этносу за тысячелетия до рождения Христа создать империю от Геллеспонта до Северного океана и Аркаима, которой платили дань ранние Египет, Рим и Византия. При храмах Радегаста и Святовита во втором веке до новой эры жили всего лишь триста бойцов. Но каждый из них был в состоянии противостоять сотне вооруженных воинов. И такие держали в согласии и повиновении все побережья Балтики с его миллионным населением, еще не пришедшим к Божественной гармонии сожительства. Это было повиновение не рабов: у поморов и викингов никогда не было рабства. Арии Руссколани и Буса-Белояра были сцементированы не только мечами воинов-берсерков, но и справедливым правлением Вече и создателем Вселенной Сварогом-Прове-Перуном-Саваофом-Аллахом.
– Аверьян Станиславович, – перевел дыхание Прохоров, – на всем этом мох полного забвения. Или незнания. А реальность такова: вы формируете здесь безжалостных волков с волчьей психологией. Я потрясен выводом: они у вас не боятся смерти! Вам не приходило в голову, что они начнут сходить с ума от скуки среди покорного стада двуногих, как вы выразились – в намордниках искареженного христианства? Либо, следуя необоримому инстинкту воина-берсерка, станут профессиональными убийцами и закончат жизнь, в лучшем случае, в тюрьме.
– Такая проблема есть. Я вижу ее. И работаю не только над совершенством тела. Придет время, когда славянству станут нужны эти мальчишки. Оно востребует их воинский дух, презрение к боли, смерти, их белую энергетику бойцов, которая страшнее всего классу паразитариев, ведущих планету к распаду и катастрофе.
– Аверьян Станиславович… простите за откровенность, но если бы я не успел пропитаться здесь вашим здравомыслием…
– Вы бы зачислили меня в опасного для общества фанатика.
– Я этого не говорил.
– Но подумали. У меня есть ответ. Пройдет не более тридцати лет, когда на государство обрушатся подлость и верховное предательство, разруха и тотальный, поощряемый Кремлем, разврат. Лопнут проржавевшие, фарисейски надетые на нас обручи марксизма-ленинизма. СССР начнет заживо гнить и распадаться. Те, кого он кормил, окультуривал и защищал, – оскалятся во вражде и хамской, холуйской мести. Этот процесс гниения перекинется и на саму Россию.
В крови, слезах и горе захлебнутся десятки миллионов, теряя население по миллиону в год. Без войны и внешней агрессии. На межконтинентальном уровне финансовыми людоедами из сионской бездны будет запущен механизм распада ведической и раннехристианской Православной этики.
Вот тогда понадобятся физический и духовный опыт этих парней – уже в качестве наставников и тренеров. То, что я в них закладываю сейчас, уже ничем и никогда не вытравишь – это вписано в их хромосомы на генетическом уровне.
– Вы сказали страшные вещи, Аверьян Станиславович, – выплывал из потрясения Василий. – Кто вас пропитал всем этим? Или мне… не положено знать?
– Всему свое время, Василий Никитыч. Ты будешь со своим хлебоборным делом в первых рядах Разумных. Оно потребует защиты, поскольку мировому кагалу нужен будет для управления тотальный голод, но не сытость, которую несешь ты. Тебя востребует планета, и Евген будет тебе опорой в бесконечных твоих драках.
И первая накроет вас двоих уже завтра!
Сухим негасимым жаром горели глаза Аверьяна, нацеленные полетной своей траекторией в грозные дали. В едва приметном тике подергивалось его матово-белесое лицо.
Ошеломленно и покорно безмолвствовал Прохоров, придавленный апокалипсисом картины, только что нарисованной провидцем. Уже не было сомнений в этом, не от мира сего человеке и в его словах. Которые впрыстнутся в подсознание Василия и станут корректировать и подправлять действия его и поступки.
В этом молчании прошло около пяти минут, когда стал выплывать Прохоров из провидческой бездны, разверзшейся перед ним.
Будто голенько-лаковый уж, только что спустивший старую шкурку, трепетно, размягченно вбирал он в себя окаймленную хребтом и лесом гармонию арийско-циркового ристалища, которым стала поляна. Тут была кузница, где ковался человечий булат для грядущего.
Сияющим малиновым свечением полыхал квадрат разровненных в земляной чаше углей. Вокруг него стояло двенадцать парней. Подставив лица солнцу, негромко и слитно взывали они заходящему светилу:
– У-Ра…У-Ра… У-РА… – смиренно и трепетно причисляя они себя к сияющей ауре Ра, из которой потом проросла всеблагость Христа.
– Иди, смотри, – сказал Аверьян. – На сегодня это последнее.
…Первым на угли ступил Вовчик. Отрешенным и бледным было запрокинутое к небу лицо.
Медленно и твердо давили босые ступни свирепый жар углей. Четыре неторопливых шага прохрустели в звенящей тишине – поперек квадрата, и – десять вдоль него. Лишь крупные бисерины пота, вспухнувшие на лбу парнишки, обозначили конец добровольной пытки. Да, пытка ли это была?! Торжествующе расплывалось в улыбке лицо пацана, ступившего на землю, цела и невредима была кожа подошв, вновь ощутившая утоптанный, родственно ласкающий суглинок.
Двумя прыжками, резвым рысенком покрыл Вовчик расстояние до родниковой бочажины. Вошел в нее. Лег на спину. Вода покрыла тело, заструилась над ним текучим хрусталем. Текли секунды, складывались в минуты.
Один за другим шли парни по плазменному полыханию углей. И ложились плашмя рядом с Вовчиком, вздымая со дна бочажины песчаные струйки. Первозданно чистым был их присып на жемчужно блестевшей под водой коже. Одиннадцать скульптурно слепленных, рельефных тел недвижимо покоились под водой.
Опасливо, боком обходя пылающий жаром квадрат, подошел Прохоров к бочажине. Присел на корточки, опустил в воду ладонь. Спустя несколько секунд ужаленно выдернул ее: нестерпимая ломота вцепилась в кожу, температура родника не превышала пяти градусов.
Пятая минута потекла над Вованом под водой, так и не давшим Прохорову дотронуться до себя. Густым багрянцем высвечивалось теперь из-под воды его тело, неистово бросившее кровяной ток к коже, защищая ее от переохлаждения. Видно было, как судорожно трепетала его грудь, требуя воздуха. Бесконечные пять минут истязал он тело свирепой стужей. Не раз пробовал Василий свои возможности под водой, но ни он, ни его сверстники не могли осилить двухминутный рубеж без кислорода. И потому накапливалась в нем паника – сколько еще длиться этому садизму?
И лишь, когда прянул из-под воды и вальяжно, королем воссел над ней багрово-красный Вовчик – спустя пять минут, тогда лишь отпустила тревога.
Но где же Евген? Прохоров оглянулся. Игривым барсом плясал на углях побратим (багровый шрам на его груди, склеенный пальцами Аверьяна, плотно и аккуратно зарубцевался, будто и не болтался пол часа назад клок кожи на ветру). Легки и упруги были его прыжки, мерявшие вдоль и поперек рубиново-огневой квадрат. Победный, хищный азарт разлит был на лице парня.
И лишь закончив изуверски долгий свой пляс, где нещадному жару противостояла не менее огнеупорная плоть, вышел из ямы Евген и подошел к бочажине. Он занял место Вована. И вылежал в хрустально-текучей струе десять минут.
Его подняли и поставили на ноги вчетвером – льдисто-холодного, на коже которого зябли чужие ладони. Едва слышно, замедленно и вязко толкалось сердце в груди Чукалина: тридцать ударов в минуту.
Уже заполночь, отчихиряв тосты, отговорив, пустив слезу в воспоминаниях Чукалина-старшего и Анны об отце, лежал Прохоров с Женькой в кромешной тьме на упругом духовитом сеновале. Набатом гудела в памяти изуверски-скотская гнусь допроса его отца и в подвале комиссара. Как только расстреляли Берию, стала долбить НКВД запросами Анна, добиваясь от органов причины ареста Прохорова-старшего. И его реабилитации.
В конце концов через два года добилась своего: ей прислали протоколы допроса «врага народа» Прохорова.
Их и прочел Василий. Несломленным кремневым великаном высился теперь перед сыном его отец, великий хлебороб, оставивший ему в наследство и изделие свое, и свой характер.
Вовремя послала ему судьба и встречу с Аверьяном. Теперь Василий знал все о себе. И предугадывал в грядущем бытии священное ярмо наследника в земельно-хлеборобном деле.
Переживая заново, прокручивая в голове весь улетевший, взвихривший разум день, спросил Прохоров у Евгения:
– Что за любовь такая была у Аверьяна, коль прострелил себя?
– Давайте спать, дядь Вась. Завтра в семь выезжаем, отец спозаранку разбудит.
Не захотел расшифровывать Чукалин суицидную струю в жизни учителя своего. Не пускал туда инстинкт – в эту деликатную трясину. В коей досыта набарахтались они с отцом, не раз увязая в матриархально-властном зыбуне матери, урожденной графини Орловой.
Усмехнулся Прохоров. Нащупал в темноте руку Евгена, сжал.
– Бережешь ты волхва своего, братан, охранно бережешь. Ну извини. Нечего мне в сапогах по чужим душам шастать. Хвалю и умолкаю. Денек, чует сердце, крутоват у нас будет. Как Аверьян сказал? Первая драка накроет нас с тобой завтра. Я ему верю. Не везет мне на драки в последнее время. Однако ты ведь рядом будешь. Все. Спим.