Лето перед пятым курсом распахивало свои зелено-знойные двери.

Сдав последний экзамен, новоиспеченный пятикурсник спортфаковец шел к факультетской доске объявлений. Декан Шеглов любил подбрасывать сюрпризы своим руконогим охламонам, загодя нарабатывая для факультета летнюю программу.

Доска объявлений азартно зазывала: в геологическую экспедицию на Тянь-Шань (нужны рабочие, подсобники с КПД в одну лошадиную силу); в турпоход по Закавказью со спуском на плотах и собственной заднице по горным рекам и камням; в стройотряд Самарской области и т. д.

Само собой, все эти зазывы адресованы были к среднестатистической спортивной шалупони факультета, барахтавшейся в промежутке между третьим и первым разрядами по спорту. Но никак не касались спецгруппы Аверьяна, давно работавшей на Российских и Союзных соревнованиях в ранге мастеров. Бандурин укатил на сборы в Мариуполь перед чемпионатом страны по штанге. Гучигова прибрала в летний спортлагерь областная сборная «Динамо» по вольной борьбе.

Витек Большов и вовсе парил в спортивном поднебесье: готовился к олимпиаде в сборной Союза по прыжкам в высоту, вместе с Брумелем и Шавлакадзе: он-таки одолел заветные 2.07., используя психологический трамплин Чукалина.

Евгена уламывал тренер Омельченко, перемежая свирепый напор с плачем Ярославны: надвигался решающий для Омельченко чемпионат Союза по акробатке. Но Чукалин, один из самых перспективных мастеров Кавказа, уперся рогом и ехать туда не хотел, вогнав в остолбенение, как самого Омельченко, так и областной спорткомитет. Оттуда таранно и ежедневно прессовали бедного Гену, чей порожденец и фанфарная надежда номер один республиканской сборной Чукалин, вдруг обернулся упертым козлом на узкой жердочке.

– Да пойми ты, дурья голова: у тебя все на мази! С твоей программой обеспечено первое место в тройке призеров. А это – сборная Союза и значит, ты автоматом залетаешь в чемпионат Европы через полгода! – накаленной, жалобной яростью доставал Евгена сложенный, казалось, из одних шарниров Омельченко, свирепо отбрасывая с глаз белесый чубчик.

– Я это понимаю – непробиваемым, любезным истуканом с острова Пасхи, неподъемной скифской бабой сидел перед тренером Чукалин.

– Он понимает… Ни черта ты не понимаешь! Е-вро-па! Только там можно схватить «заслуженного»!

Зазывно и близко, до сердечного спазма маячил перед Геной Омельченко золотой манок, вершина его карьеры: стать тренером чемпиона Европы, заслуженного мастера спорта и лет семь мотаться с ним по чемпионатам. Это высший пилотаж, итоговый пик любого тренера переферийщика, а если станет чемпионом Мира – на осмысливание этого не хватало нервов. И все так реально с этим упертым мудозвоном… с его толчковой, бешеной силой ног, резкостью реакций и непостижимо – обезьяньей координацией в воздушных пируэтах.

– А зачем мне «заслуженный»? – угрюмо и непонимающе вопрошал Чукалин.

– Что значит зачем?– фальцетным сипом взрывался тренер. Отказывалось понимать Чукалина вконец остервенелое тренерское естество Геннадия.

– Мы что, зря с тобой четыре года уродовались, четыре лонжи стерли, три ультра-си в связки затолкали, бочки пота пролили? Это все зря, все псу под хвост?

– Геннадий Иванович, убейте, не могу, у меня через неделю Гремин в премьерной опере и два спектакля.

– Какая… к чертовой матери опера?! – плачуще рычал, стонал Омельченко. – У кого из нас поехала крыша? Да что ж ты сравниваешь член ослиный с дамским пальчиком? Ты поймешь, наконец, когда-нибудь: заслуженный мастер спорта и твой занюханый Гремин в опере – идиотизм их даже сравнивать!

– Женька, ты меня режешь без ножа, бандитски убиваешь! Совесть у тебя, садиста, есть?

Совесть у Евгена была. Тренер с его нормальной амбицией и долгожданной, выстраданной целью был кристально прозрачен и понятен. Его было жаль. Но здесь столкнулись лбами три железных обстоятельства: надежда тренера – с одной стороны и премьера оперы – с другой. К последней примыкала не менее железная нужда в деньгах. Все более неприемлемым грузом наваливались ночные разгрузки вагонов – заработки. Они ломали как оперу, так и вечерний спорт, а самое главное – ночные занятия на фортепиано.

Именно потому Евген выбрал совпадающий по срокам с чемпионатом зазыв в Куйбышевский стройотряд: заработка вкупе со стипендией должно было хватить на весь последний дипломный год – без ночных вагонных разгрузок. От родительских денег Евген отказался с первого курса: зарплаты отца хватало с натягом от получки до получки, мать ходила в одном пальто пятую зиму. У младшей сестренки Вальки не было зимних сапожек. Отец давно забыл, что такое новый костюм.

– Совесть у меня есть, Геннадий Иванович, – сумрачно и покаянно отозвался, наконец Чукалин, – сознаю всю глубину моей подлянки. Но не могу организовывать еще большую подлянку шестнадцати солистам и сорока хористам. Мы год работали над оперой. С нами будет впервые задействован симфонический оркестр филармонии, у меня нет дублера такого же уровня. И петь на премьере моего «занюханного Гремина» больше некому.

Омельченко смотрел на Евгена глазами больного ОРЗ лося. Он сделал еще одну, отчаянную попытку: пошел с этой дикой ситуацией к декану. Тот, сделав несколько звонков, вызвал Чукалина.

– Ты понимаешь, что ломаешь тренера Омельченко через колено? – не глянув на Чукалина, вертел перед собою карандаш Щеглов.

– Я бы употребил, Евгений Максимович, не столь драматичное выражение. Я просто сдвинул апогей его карьеры всего на год.

– То есть?

– За мной настырно прет второкурсник Глобов. Даровитый, упертый пацан со спортшколой за плечами. Через год, он сделает все, что делаю я. И выиграет Союз, а потом может и Европу.

– Ты действительно не можешь ехать на сборы? Или… не хочешь? – Щеглов, наконец, поднял глаза, обозревая супермена, на коем схлестнулись интересы знаменитого на весь Кавказ Грозненского оперного театра и не менее известного поставщика мастеров на чемпионаты Омельченко. Которому жутко не повезло с самым перспективным кадром.

– Поставьте себя на мое место Евгений Максимович. Выезд на сборы и три премьерных спектакля наложились один на другой. Надо выбирать. Меня неким заменить в коллективе, который работал над оперой год.

– Ну-ка сядь, – ткнул пальцем в кресло декан. Переспросил. – Так ты не можешь или не хочешь?

– Я уже объяснял…

– Не ври мне, мерзавец, – сумрачно вломился в тираду декан. – Терпеть ненавижу, когда мне врут, даже супермены. Я этого не заслужил.

– О чем вы?

– Тебя ведь можно заменить на премьере: я переговорил с вашим Соколовым. И он вымучил из себя признание, что есть еще бас, Стадниченко. И если уж такая в тебе нужда…

– У Омельченко тоже есть Глобов, – вспухли желваки на скулах Евгена, – тогда в чем проблема? Шлите на Союз этого пацана, а у нас споет Стадниченко.

– А ты ведь просто не хочешь ехать, – озадаченно открыл для себя истину декан, – яэто нюхом чую. В чем дело, Евген? По Союзу не наберется и пятерки акробатов, одолевших двойное сальто согнувшись. Ты же работаешь ультраси: первое, прогнувшись, второе согнувшись. Такое одолели только в цирках мирового класса. И то с трамплина. У тебя бешеный потенциал. Тебе же по силам и двойное прогнувшись! А это будет супер-ультра-си. Еще годик потогонки и…

– Да делаем мы его, Евгений Максимович, – досадливо усмехнулся Евген – раз пять крутили.

– Что? Двойное прогнувшись?

– Ну.

– Та-ак. Карбонарии хреновы. А чего молчит Омельченко?! У меня под носом вылупилось супер ультра си, а декан ни в зуб ногой про это.

– Я попросил не говорить.

– Не понимаю. Ты что, в самом деле хочешь похерить свою спортивную карьеру? Чемпионаты Европы, Мира, весь мир под крылом самолета, газеты, банкеты, машина, квартира, цветы слава, а потом тренерство в сборной или цирк. Можешь уйти с такой акробатикой в любой цирк. Ты, часом, не мазохист, Чукалин?

Щеглов с острейшим любопытством буравил глазами эту неподатливую, виртуозно состряпанную природой и Аверьяном особь. В которой колобродили не расшифрованные рефлексы.

– Тут есть изнанка – наконец отозвался Чукалин – ежедневные пять часов тренировок, страх перед падением, наползающий возраст. А главное – статус шестеренки, которую вставили пожизненно вертеться в заведенной спортмашине.

– А ты как хотел, без изнанки?– Вкрадчиво и хищно ощерился трудоголик Щеглов – на шармачка ведь ничто не дается, ты думаешь в консерватории, потом в опере нет изнанки? Одни овации с цветуёчками? Заблуждаешься парень. Там разблюдовка похлеще и поподлее чем наша: постоянный страх потерять голос, не пять, а десять часов каторжной работы, спектакли и гастроли. А на гарнирчик – склоки, сплетни, самодур режиссер с бодуна или с левой ноги… Наступающие на пятки дублеры из второго состава!

– А вам это откуда знать? – удивился Евген.

– Племяш в Киевской опере спивет. Наслушался, когда он из своего оперного гадюшника отпотеть ко мне в гости приезжает.

– Вы сами ответили, почему не стоит рваться в заслуженные: ни в спорт, ни в оперу.

– Тогда какого рожна тебе надо, куда ваше сиятельство желает воспарить, в какие рая без изнанок? – подрагивал в брезгливом отторжении декан, давно уже усвоивший сермяжную истину бытия, про рыбку из пруда, которую х…вытащишь из пруда. А кто намерен сделать это – либо легковесный придурок, либо хитромудрый прохиндей паразитарного замеса.

Так ведь не лезет сидящий перед ним в эти категории – хоть тресни, не лезет со своими хирургическими мозгами, трудогольством и порядочностью. Иных Аверьян при себе не держит. Состряпал при факультете за три года шесть мастеров. А ныне, даст Бог и родная партия – олимпийских медалистов Большова с Бандуриным можно заполучить.

– Так что ж тебе, тезка, надо? – устало повторил декан, уже не надеясь на связный ответ – расшифровку.

– Вы уже задавали этот вопрос при поступлении.

– Ну. Тогда ты ответил, что тебе нужно петь в опере и играть на фо-но. Я гарантировал все это и слово сдержал. Даже закрыл глаза на разгильдяйство сторожихи Митрохиной, которая три года подпускала тебя ночами к роялю на нашей сцене.

– Евгений Максимович я это ценю и благодарен…

– Ты не хрена не ценишь. Ты неблагодарная скотина, Чукалин, подложившая всем нам жирную свинью. Ну да черт с тобой, с твоей благодарностью. Я просто хочу знать: что лежит в основе твоей оплеухи всем нам?

– С поезда надо вовремя соскочить, пока он не набрал полный ход. Я это именно и делаю, – угрюмо сказал Чукалин.

– А поближе к реальности можно, к бытию посконному, мудреный ты наш?

– Я действительно мог выиграть Союз, потом Европу. Есть основания для того. Но потом надо будет вариться в этом ремесле с хомутом «первого» лет десять, быть рабом этой химеры с мозгами, забитыми тренировкой, сборами, чемпионатами и прочей дребеденью. С того поезда на полном ходу уже не соскочишь. Вы это знаете лучше меня. Мне другое надо, Евгений Максимович.

– Поделись, – сухо попросил Щеглов, установив, наконец, торчком на полировке стола заточенный карандаш. Он высился останкинской иглой над лакированной гладью.

– Мне другое надо. Мне надо знать, зачем в двадцать втором лучших крестьян расстреливали и угоняли на смерть в болота Сибири? Кто и зачем поочередно подкармливал Германию и СССР во время войны, пока мы друг другу глотки грызли? Кто, с какой целью стравливал и обессиливал два государства, после того, как был подписан пакт о ненападении? Зачем у нас столько идет денег на ракеты и бомбы, которыми можно двенадцать раз угробить весь земной шар, а моя мать не в состоянии на зарплату отца купить себе новое пальто, а сестренке зимние сапоги?

Что такое «пятый пункт»? Кто его придумал и почему о нем говорят шепотком в сортирах либо на кухнях?

Зачем бьют директора завода, который повысил зарплату рабочим? Кто придумал отбирать у него всю прибыль от рационализации и уменьшения себестоимости продукции – отбирать и отдавать лодырю и бездельнику? Почему мы почти задаром гоним за бугор нашу нефть и газ, обкрадываем будущие поколения, но встречаем штрафами и партийный лаем любую высокую технологию?

Я хочу знать, кто людоедски держит мою страну в клетке нищеты и пофигизма, кто гробит в ней здравый смысл? Я хочу все знать и что-то делать, чтобы стало лучше. А для этого мои мозги должны быть свободными от всяческих ремесел: большого спорта или большой оперы.

Он замолчал, глядя в упор на Щеглова. И напористая, вдавливающая тяжесть его взгляда сломала щегловский. Декан заговорил, осторожно подбирая слова.

– Узнать про все это в конце концов можно… если Колымы не боишься. Только не много ли берешь на себя, Евген? Таких, как ты, единицы, чей голос тоньше писка… Какие к черту наши возможности…

– Разные, Евгений Максимович, – размеренно и жестко подал голос Чукалин, – пока малые, вроде этого.

И вконец окаменевший декан по спине которого вдруг будто льдом мазнули, увидел, как дрогнул и стоймя пополз к нему по лакированной глади стола торчком стоящий карандаш. Он полз под взглядом Евгена в автономном режиме. Сам. Одолевал коричнево сияющие сантиметры, наплевав на все законы притяжения, физики и механики. Полз, пока не уткнулся в руку Щеглова. Где и упал.