Отослав Сталину пакет с допросом Гиммлера, Жуков не мог отделаться от прочитанного несколько дней.

Но эти впечатления скоро померкли в слепящем высверке архивов некоего общества «Аненербе». Их небольшую часть – около двухсот страниц, перехватили офицеры вместе с немцем, пытавшемся уйти с документами в Американский сектор.

В кадровый, научный и технологический потенциал поверженной Германии вцепились четыре сектора победителей. Как молодые львы из прайда загонщиков, они рвали и торопливо заглатывали из тевтонской антилопы куски трофейного «мяса», торопясь урвать наиболее лакомое филе – под грозным взором приближающегося рысцой вожака прайда.

Жуков всей кожей, воспаленным в хронических недосыпах сознанием, чувствовал этот взор и приближение вожака.

Ночью в камере немец с захваченными архивами Аненербе разогнался и разбил голову о стену. Он лежал с застывшим на лице ужасом под стеной, размазав по ней драгоценные мозги, наверняка нафаршированные ответами: где остальные страницы архива Аненербе?

Но даже то, что досталось русским, поражало воображение размахом научных, психофизических и мистических исследований этого монстра, встроенного Гиммлером в святая святых Германии – в личный штаб рейхсфюрера, в управленческую вершину SS. Аненербе всосало в себя почти четверть бюджета военного рейха, имея в своем составе пятьдесят НИИ. На что шли эти гигантские средства, оторванные от военной машины?

Тут были масштабнейшие разработки космо-физика Джорджа Гамова, исследовавшего вселенную параллельную нашей. Зашифрованный отчет об экспедиции на остров Рюген Геймса Фишера, зондировавшего там космос радарами в инфракрасных лучах. Он же, вместе с Оппенгеймером, работал над проблемой «приручения» водородной бомбы добиваясь получения температуры в миллион градусов. Далее на страницах шли детальные чертежи овального летательного аппарата с вертикальным взлетом и без инерционным скольжением в атмосфере. Рядом с немецкими строками комментариев к чертежам отблескивали странным красновато-серебристым цветом надписи на неизвестных языках. Один из которых, как потом пояснили Жукову, был санскрит. Второй – еще более древний и практически уже забытый на планете язык Деванагари, которым владел единственный в Аненербе профессор Гильшер, наставник Вольфрама Сиверса. Жуков еще не раз потом вспомнит эти фамилии.

Далее был представлен отчет об экспедиции археолога Кисо из Тиуганаки близ озера Титикака с подробным описанием раскопок и найденных следов Атлантиды: ювелирные золотые изделия и некий диск – карта прибытия в солнечную систему бога Энлиля. Отто Скорцени представлял развернутый, детализированный план поиска чаши Грааля.

В следующем разделе Карл Гаусгоффер – маг и наставник Гитлера, обрушивал на читателя гигантскую, жестокую и стерильно безупречную систему управления массами, нанизав ее на стержень тотального, круглосуточного контроля за био-стадом. Система была названа Гаусгоффером «Сайенто» и включала в себя фундаментальные принципы эвтаназии – очищение высшей расы от слабых, больных и увечных.

Профессора Гирт и Вольфрам Сиверс (ученики Гильшера) предоставляли подробный отчет о своей работе в лагере Дахау, где испытывались на пленных пределы жизненной стойкости человеческого организма в экстремальных условиях холода, стоградусного пекла – с непосильными физическими нагрузками в отравленной атмосфере. К отчету было придано описание коллекций «типичных израильских скелетов» и «черепов еврейских комиссаров».

Заканчивались архивы описание экспедиции Шеффера в Тибет, в глухое практически недоступное альпинистам высокогорье, где под покровительством Ламы разводили особых арийских пчел, размером с воробья, и потомков Пегаса – лошадей с атавистическим подобием крыльев, вросших в спинной хребет. К отчету прилагались фотографии. Подле спичечного коробка гигантская полосатая пчела со слюдяным блеском изразцовых крыльев на палец возвышающаяся над коробком; рядом с тибетским монахом стоит мохнатая, белесая лошаденка ростом с осла, над спиной которой полураскрыто и смазано трепещут куцые, перепончатые, как у летучей мыши, крылья.

Изучив материалы Аненербе, сверив их с допросом Гиммлера, Жуков почти на сутки отдался на волю завладевшего им чувства: всепожирающего охотничьего азарта. Потом канул в сон, как бездонный провал. Перед ним открылась дверь, за которой ворочалось в космической полумгле нечто гигантское, с неземной плотью. В ногах у этого монстра копошились блошиные, верещащие скопища людей с их судьбами, войнами, миграцией. Это Нечто, или Некто с отстраненным любопытством и брезгливостью ворошило микрохаос из плоти и крови пальцами, мимоходом давя и размазывая по полу сотни тысяч двуногих тлей. Подцепив щепотью более крупных, Оно подносило их к грозному, смазанному лику и грохочущим рыком требовало навести порядок в нынешнем хаосе и проредить его. Наделяло избранных тлей долгожительством, волею, знаниями, но напрочь лишало их человеческой, сострадательной сущности. Затем спускало снова вниз – работать вивисекторами и стерилизаторами.

Жуков отослал архивы Аненербе Сталину.

Через три дня раздался звонок их Кремля.

– Про Аненербе – любопытные материал, – сказал Сталин, не поздоровавшись. Голос вождя потрескивал электрическими разрядами и был язвительно сух. – Они были бы совсем интересные в полном объеме. У вас бездарно профукали главное. Теперь мы не знаем где остальное, особенно «типичные израильские скелеты» и «черепа еврейских комиссаров». Это, товарищ, Жуков самые ценные экспонаты европейского масштаба, а вы их упустили.

Жуков ошарашено перетерпел сталинскую шпильку, размером с гвоздь. Сталин продолжил.

– Что касается допроса Гиммлера англичанами, я думаю, нам достались рожки да ножки. Ампула с ядом, которую он буд-то бы раскусил – сказка для профанов. Этот людоед слишком полезная фигура для всех, чтобы так легко позволить ему удрать на тот свет. Теперь он, наверное, в кармане Черчилля. А от этого бульдога, кроме писульки про допросы, мы ничего не получим. У вас таскают из под носа самое важное, товарищ Жуков. Вам надо оскорбиться, как победителю, и не позволять хлопать ушами Берзарину и разведке. В материалах Аненербе самое нужное для нас – работа Фишера по водородной бомбе и летательные аппараты. Постарайтесь заполучить Фишера любой ценой. До свидания.

Заполучить Фишера не удалось. Его с Оппенгеймером заполучили американцы и, в 1957 году в Дайтоне в научном центре США он-таки достиг температуры в миллион градусов, «приручая» водородную бомбу.

Это было уже после, когда Жуков, отойдя от дел и хамски освобожденный Хрущевым от трехлетнего статуса министра обороны, влился в безбрежную и великую миссию Посвященного.

Но перед этим, сразу после войны, был еще один разговор со Сталиным.

Уже шел к концу Нюрнбергский процесс. Он катился, как по рельсам – по Уставу Международного военного трибунала, принятого на Лондонской конференции в Черч-Хаусе. И начальник тюрьмы в Нюрнберге, где содержались заключенные немцы, американский полковник Эндрус, получив жестокий нагоняй от самого Эйзенхауэра за самоубийство Роберта Лея, срочно изымал из одиночной камеры, все чем мог воспользоваться для суицида по сути самой страшный и загадочный узник процесса Вольфрам Сиверс. Эндрус изъял расчески, карандаши, очки. Уже были до этого обиты мягким войлоком стены камеры, привинчены к полу стол и стулья, изъяты стекла из окна. И Нюрнбергский сквозняк, свободно шныряя по каменно-войлочному кубу, взъерошивал белесые, грязные пряди на полуголом черепе главного ученого палача в Дахау. Которого опекал и вел к приговору на процессе профессор Никто. По имени Гильшер.

Свободно фланировал по залу суда и беседовал с заключенными лишь судебный психиатр с повязкой «ISO» доктор Джильберт. Он был известен всему миру, его имя не сходило со страниц мировой прессы.

Но куда большей свободой пользовался на процессе профессор Гильшер. Однако имя его ни разу не появилось на страницах газет и никто не знал о нем и сотой доли знаний о Джильберте. Гильшер своим поведением на процессе плевал на обвинителей, прокуроров, судей, а, заодно, и на сам Вестминстерский Устав процесса.

Весь мир, содрогаясь, затаив дыхание, внимал раскаленному звону газетных строчек и радиорепортажей из Нюрнберга, разносивших по планете вести о преступлениях нацистов. Это был скорбный и понятный любому человеческому уху и сердцу погребальный звон.

Но был и иной, не доступный простому слуху.

– Здравствуйте, Георгий Константинович, – сказал Сталин в трубку. Разительно изменился голос его с недавних пор, обретя редкостные и непривычные до этого обертоны мягкого величия.

Главному воителю на планете принадлежал ныне этот голос. И еще одна особенность появилась у вождя: он стал долго и складно говорить.

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, хорошо, товарищ Сталин, – ответил Жуков, раз и навсегда зарубивший себе на носу, что тональность и эмоциональная окраска этого голоса, как правило, не имеют никакого отношения к сути, которую он в себе нес.

– Готовы выполнить мою просьбу об инспекции Нюрнберга?

– Никогда не бегал от любого вашего поручения товарищ Сталин.

– От них не так просто убежать. Почему так легко соглашаетесь? Или то, чем заняты, надоело?

– Восстанавливать жизнь на германской территории не может надоесть, – ответил Жуков, разгребавший бедлам с отправкой репараций, потоками пленных немцев и власовцев, возвратом в Россию армейских частей из Европы. Страна, пережив недолгий катарсис победы, хрипела и задыхалась, придавленная могилами близких, руинами городов, горем и голодом. И мотавшегося между СССР и Берлином Жукова облепила эта короста разрухи и горя. Порою она казалась страшнее ушедшей войны.

Он ощущал последствия ее всем телом, с которого содрали кожу.

– Непонятно себя ведут наши союзничики в Нюрнберге, – продолжил Сталин, явно ожидая подтверждения.

– Это наметилось с самого начала, когда они стали выводить из под суда Рунштедта, Штрауса и Лееба, остальных промышленников и банкиров, – расшифровал Жуков понятную им обоим «непонятность» – одна Уолл-стритовская шайка.

– В 42-м Черчилль писал мне, что нацистская верхушка должна быть казнена без суда. В 43-м госсекретарь США Холл заявил, что необходимо расстрелять и уничтожить все нацистское руководство. В 44-м Рузвельт предложил кастрировать и линчевать всех немцев из СС и СД. Спустя месяц Черчилль здесь в моем кабинете сказал, что даже наши внуки не должны увидеть, как Германия поднимается с колен. Это была задача не только евреев, но и наша.

Тогда я всех осаживал за фалды: мне нужно было, чтобы из Рейха торчал осиновый кол, изготовленный союзниками. Чтобы потомки нынешних немцев запомнили не нашу Победу, а еврейский кол. Теперь их укусила бешеная муха.

– Что случилось, товарищ Сталин?

– Вчера мне по очереди отсексотили из Нюрнберга сначала Никитченко, потом Руденко, что Джефери Лоренс и Френсис Биддл прикрывают на суде главного людоеда из Аненербе.

– Вольфрама Сиверса?

– Его. Главный палач Дахау истребил в экспериментах десятки тысяч наших и европейских пленных. Теперь он выводится из под приговора каким-то Гильшером. Он несет ахинею о расах и древних племенах арийцев. Там солдат обязан был выполнять любой приказ. А Сиверс выполнял приказы Гиммлера. И этот бред, развесив уши, слушают англосаксы и делают вид, что ему верят. Француз молчит, как в рот воды набрал.

Сиверс сам отдавал приказы командующим армиям о поставках пленных.

Вы можете себе представить, товарищ Жуков, чтобы во время Курской битвы, вам отдавал приказы какой-нибудь лекарь, даже такой великий, как Вишневский?

– Кто такой Гильшер?

– Он входит в зал суда, садится рядом с Сиверсом, подсказывает что-то, шушукается с ним, а наши Никитченко с Руденко ничего не могут сделать.

– Гильшер – не адвокат Сиверса?

– У Сиверса свой, назначенный адвокат. Но Гильшер под конец процесса почему-то заменил его собой – с полного согласия англо-саксов. А наши обалдуи, Шерочка с Машерочкой, не могут даже узнать, откуда вылупился этот хамский Гильшер и почему так, по хозяйски, ведет себя. Они разворачивают Нюрнберг в сторону гуманности. Хотят сделать из него богадельню. Зачем им это – понятно: штатам и Англии нужны немецкие кадры для своих разведок и промышленных монополий, Своих мозгов там всегда не хватало.

– Я должен лететь в Нюрнберг, товарищ Сталин?

– Берите себе полномочий, сколько посчитаете нужным. Вылетайте завтра, Георгий Константинович. Но не афишируйте это. Скажите союзничкам, что мы раздумали выводить войска из Германии! Пока раздумали.

И Жуков, ожегшись о тон сталинского голоса, почуял, как синхронно дыбится в нем ярь великоросса– победителя: мы вам развернем Нюрнберг… так развернем, что мало не покажется!

Прибыв в Нюрнберг, Жуков в тот же день переговорил с главами английской, французской и американской миссии, оглушив их оповещением, что СССР отсрочил вывод войск из Германии на неопределенное время. В связи с государственной целесообразностью.

Два прибывших с маршалом самолета, нафаршированные цветом военной разведки, разгрузились и через час приступили к работе. Спецы, рассредоточившись по советскому сектору, стали просачиваться в антифашистские группы на англо-американских территориях. Сноровисто и на диво споро они залатали дыры в агентурно-фильтровочной сети, наброшенной на Германию. Уже через несколько дней в этой сети затрепыхались более десятка матерых «щук» из СС и СД, кои пытались пробраться к американцам.

С ними хорошо поработали. В итоге в английскую и американскую миссию брякнулись запросы в резких тонах, где перечислялась конкретная СС и СД – сволочь, припрятанная в союзнические загашники – в нарушении всех договоренностей.

На членов Международного трибунала от Англии и на Председательствующего свалились льдисто холодные, на грани цензурного, жесткие требования от Никитченко и Руденко: признать правительство, генштаб Вермахта и штурмовые отряды СС и СД преступными – на что никак не соглашались англо-саксы. В таких же тонах был сформулирован протест недопустимо мягкому приговору Рудольфу Гессу, осужденному на пожизненное заключение: с требованием пересмотреть его дело. Особой костью в горле стала позиция обвинителей от СССР в отношении Вольфрама Сиверса. Его волокли по юридическим ухабам тоже к пожизненному заключению, как и Гесса.

Все ноты протеста, ультиматумы, запросы советского сектора Жуков приказал размножить и запустить в европейскую прессу.

Спустя сутки Европа узнала с долгожданным вожделением о советском тайфуне, налетевшем на Нюрнберг. Ей стало ясно: из российских лесов вломился в Германию с особым полномочием медведь, пропитанный дымами русских пожарищ. В нем клокотали слезы и горе славянских миллионов и фарисействовать с ним или фиглярствовать, подъезжая на юридической козе, когда советские войска стоят в Берлине – себе дороже.

Его, этого медведя, неторопливого увальня, нигде и никогда не любила вся бездушная рать из евро-банковских хорьков и биржевых скунсов, всегда трупоедно обжиравшаяся на войнах и на чужой крови. Они ненавидели всей расчетливой душонкой валютных шакалов его толстый медвежий зад, распялившийся на полмира, его манеру с удобством дрыхнуть зимой, его подслеповатую морду, с аппетитным чавканьем обсасывающую на своих владениях овсы, малинники и молодую ржицу. Ненавидели и остервенело наскакивали. Выбирая момент, кусали, царапались и прыскали вонью из под хвостов на роскошный медвежий мех.

И добивались – таки своего: доведенный до точки, поднимался во весь рост, ощеривался медведь и, испустив утробный рык, полосовал сабельными когтями направо, и налево, рвал клыками и расплющивал хитро – ехидные тельца обнаглевших, выпуская из них кишки и густопсовую, местечковую вонь.

Прибывший в Нюрнберг Жуков испускал эманацию разъяренного медведя. И Нюрнбергский трибунал ужалено рванул к финалу, где кучерами на облучке восседали Никитченко и Руденко.

Параллельно с Нюрнбергским процессом распалено заполыхали суды в Австрии, Чехословакии, Польше, Франции, Норвегии, Бельгии – по всему миру, послав подальше свою подлую банкирщину. Европа судила не только генералов, но и главарей монополий, финансистов, дипломатов, врачей– изуверов. Более ста тысяч немецких преступников закончили жизнь на электрическом стуле, в петле и тюрьмах.

Вольфрама Сиверса все-таки приговорили к повешению, несмотря на бешеное сопротивление англо-саксонской судейской челяди и робкого протеста французов.

К виселице в камере его сопровождал профессор Гильшер. Вначале он сконструировал для мира концлагеря, как макет будущего устройства бытия, где все народы будут оторваны от корней своих и превращены в удобрение для будущего высшего существа, равного богам. Теперь он вел к вульгарной, намыленной веревке свою бледную тень, исполнителя этой конструкции. которого не удалось увести от такой похабной и скучной концовки. Сиверс был генеральным директором Аненербе, сосавшего из Рейха четверть годового бюджета. Тогда кто же был Гильшер, вынувший из своего кармана для Дахау Сиверса, и затем пытавшийся в Нюрнберге спрятать его в тот же карман!?

Это и хотел знать Жуков, у которого этот Гильшер застрял не только в печенках, но и во всех ливерных частях маршальского организма. И потому тюрьма в день казни, куда профессор сопровождал Сиверса, была оцеплена тройным кольцом советской агентуры с самого утра. После казни надлежало изъять Гильшера из тюрьмы и поставить перед маршалом.

Спустя два часа Жукову доложили: в камере Гильшер стоял рядом с Сиверсом. Они шептали молитву и совершали какой-то обряд. Ни слов молитвы записанных на магнитофон, ни самого обряда не удалось идентифицировать: они были абсолютно не знакомы христианам, буддиста, католикам, протестантам, мусульманам.

Закончив обряд, Сиверс с улыбкой надел петлю на свою шею и спрыгнул с подставки.

Гильшер, придержав дергающиеся ноги подопечного, повернулся к зарешеченному окну и с силой, странно кривляясь, то ли спел, то ли выкрикнул опять таки неизвестный текст. Потом его перевели специалисты по санскриту:

«Посвященный не нарушил запрета: единый Бог не запрещает единоборства братьев!»

После чего Гильшер вышел.

– Через… три минуты…мы его…потеряли, – докладывающий маршалу командир разведбатальона, умница, гений военной разведки, полковник Косенко, изнемогая, тащил из себя последнюю фразу, как тащат мокрую, со сбившейся портянкой ногу из тесного сапога.

– Что значит «потеряли»?! – Жуков поднимался с кресла. Льдисто– голубые глаза его накалялись синим, грозовым огнем.

– Он прошел решетку, вторую, завернул за угол коридора и исчез.

– Полковник Косенко! Вы сами понимаете, что мелете? – Уже не сдерживая себя, рявкнул Жуков. – Как можно исчезнуть в коридоре, где стоят часовые, охрана?! Сколько вы задействовали боевых единиц внутри тюрьмы?

– Восемнадцать офицеров, товарищ маршал.

– И что?!

– Я опросил всех. Трое вели Гильшера из камеры смерти, шли следом. Они завернули за угол вслед за ним через две секунды. Но его там не было. За углом в коридоре дежурили шестеро. Но…

– Что «но»?!

– Никто из шестерых не видел, чтобы Гильшер появился из-за угла. Я опросил всех. Мы обыскали всю тюрьму, каждый ее закоулок. Профессор исчез.

– Вашу м-м-мать!... – Давно уже никто, из знавших маршала персонала, не видел его в такой ярости. – Засранцы! Титикака вонючая разлилась вместо операции, черт вас возьми! Косенко, как сам оцениваешь ситуацию? – спросил Жуков немного погодя, уняв с превеликим трудом взбухший в нем квашнею и закупоривший горло жгучий гнев.

– Есть все основания полагать: гипноз, товарищ маршал. Все шестеро попали под сильнейшее гипнотическое воздействие профессора.

– Гипноз? Какой к х…гипноз?! Коридорный тупик, заперты все двери! Стоят шестеро мордоворотов, скорохватов мирового класса. Эта ученая спирохета завернула за угол и влипла в тупик с шестерыми. Куда он мог деться, даже со своим сраным гипнозом?! Испарился? Всосался в стену?!

– У меня…нет вариантов ответа, товарищ маршал.

– У него не может быть вариантов, товарищ Жуков, – сказал Сталин за спиной Куценко. У Жукова зашевелились волосы на голове, ибо человек, с объемистым портфелем, стоящий у распахнутой входной двери и имевший абсолютный голос Сталина, им не был.

Вошедший, неторопливо, шаркающей походкой шел к маршальскому столу. Он приближался. И Жукову, вместе с развернувшимся полковником, стало ясно, что это Гильшер. Куценко видел его в тюрьме три часа назад. А маршал просто знал – это он.

– У него не могло быть вариантов, Георгий Константинович – все тем же сталинским голосом продолжил Гильшер – потому что мальчика втянули в наши взрослые игры. В которых он ни черта не смыслит.

– Как вы…как ты сюда попал?! – выхрипнул известково побелевший Виктор Куценко, поскольку никогда еще тридцатилетний Виктор – победитель, супермен, стократно проскакивавший в аду войны через безвыходные, предсмертные ситуации, научившийся нюхом предугадывать их и выламываться оттуда живым – впервые он не знал, как вести себя, и что делать в этой липкой чертовщине.

– Через дверь Витёк, на этот раз через дверь – кряхтя и поправляя складки на брюках, ответил профессор. Опустился в кресло, пристроил портфель между ног.

Освободившись от сталинского голоса, стал он потрепанной, хотя и при крупных мясах, штафиркой кафедрального замеса – с ехидной, менторской манерой общаться.

– Вас еще не научили кланяться и здороваться с маршалом, когда входишь? – спросил Куценко, едва ворочая отяжелевшей челюстью, мучительно подрагивая всем телом. Ибо все нарастала, перла от профессора тугая, сквозняково-ледяная сила, выдавливая полковника из кабинета в приемную.

– Ля а буду ма та буду на, уа ля антум абидуна ма а буду!

(Я не стану поклоняться тому, чему вы будете поклоняться, и вы не поклоняетесь тому, чему я поклоняюсь– араб.) – чуть дернул щекой, протяжно и брезгливо выцедил профессор.

Автоматически высветился смысл сказанного профессором в сознании Жукова. Он не удивился вдруг прорезавшемуся в нем полиглотству. Он все еще молчал, втянутый в водоворот событийной воронки, будучи не в состоянии дать ей оценку.

– Что он тут болтает? – никак не мог выдраться Куценко из бешено-увертливой, не поддающейся расшифровке ситуации.

– Иди, Витек, иди…ты нам мешаешь, – кисло сморщился профессор. И, обозрев все еще стоящего полковника, внезапно заорал голосом урки на бандитской хазе:

– Что ты здесь ошиваешься?! Нет, вы– таки гляньте на него, этот потс никак не поймет, что сунул нос не в свое дело! Он что ли хочет пенделя?

И орденоносец, Герой Советского Союза, разведчик почувствовал, как нечто жестко-упругое пнуло его в зад, выпихивая к двери. Куда он и пошел, растворяя остатки воли в нахлынувшем рое черненой мошкары, которая все плотнее залепляла уши, глаза, рот, не давая дышать.

Он вышел в приемную и сел на стул, прислонившись затылком к стене. За массивным столом влипли в кресла с каменными лицами помощник Жукова и бессменный ординарец Томин. Пустой, оловянно-тусклый взгляд Томина, скользнув по Куценко, вновь уткнулся в бумаги на столе. И больше не поднимался, магнитно притянутый росыпью буквенных закорючек.

– Слушать твою зловонную речь, все равно, что пить мочу – сказал Жуков каким то роботронным, не своим голосом. Ощутил, как заполняет его всклень чья-то чужая, властная брезгливость. Продолжил:

– Отбрось повадки шута. У тебя миссия Посредника.

Гильшер перевел дыхание, смятый голосом Выси, исторгнувшимся из маршала. Выбираясь из кокона страха, чуял, как распрямляется внутри него пружина протеста, вековечно сжатая в них, изначальных Хабиру:

– Аль-Мута али Малик аль-мульк, анта хаййун каййумун (Высочайший обладатель могущества, ты вечный и бессмертный. – араб.)… Но ты не мой Аль Вали (правитель).

– Ты послан к маршалу Жукову, к делу посредник, – нетерпеливо и жестко перебил Жуков. Исчезал из него Некто, поставивший наглого пришельца на место и, не мог уже маршал точно различить, что изрекла его языком чужая воля, а что он сам.

– Я разве против, Архонт? Тускло и замедленно согласился Гильшер – теперь нам никто не мешает.

– Гильшер – ваша настоящая фамилия? – окреп и утвердился в реальности происходящего полководец. А, окрепнув, поволок ситуацию с ускорением к истине, как привык это делать последние пять лет войны.

– Ай, Георгий Константинович, зачем вам эта головная боль: настоящая фамилия? Их было много. И все настоящие. Что вам скажут фамилии Каиафа, Обадия, Гамбетта, Браудо, Барух. Или Гильшер?

– Как вас называть?

– Зовите меня Ядир. Это звучит совсем по советски: ревком, комкор, комдив. Ядир, значит «Я – директор.»

– Директор чего?

– Того, что делали Обадия в Хазарии, Гамбетта во Франции, Браудо – в России.

– И что они делали?

– Они показывали всем остальным свой хер.

– Послушайте… Гильшер… или как вас там… Вы ведете себя как последняя шпана на Одесском привозе! Может, хватит?! – выцедил Жуков вязко, с отвращением двигая челюстью, будто хину жевал.

– Ви там были? – вдруг встрепенулся, подался вперед многофамильный. Что-то давно забытое, замешенное на человечьей ностальгии, сквозануло в интонации этого мутанта.

– Где?

– На привозе.

– Случалось, – через паузу уронил Жуков.

– И каким именем там вас называла Зося?

– То не твое собачье дело!

– Ай, как ви похожи сейчас на одного великого персонажа! Когда его спрашивали про имя, он тоже отвечал: «Эгйе ашер эгйе», что очень близко к вашему ответу. Еще хотите Одессы? Привоза, Дюка, лестницу, ту самую девочку с родинкой на левой лопатке и буферами пятого размера… ай какой был цимес! Не так ли маршал?

Закаменел Жуков. Вспухали желваки на скулах: «Эта сволочь знает и про Зосю?!»

– Конечно знаю, Георгий Константинович. Одессу мы вам сделаем еще раз. Чтоб я сдох – сделаем, – убежденно и как-то зловеще обнадежил Ядир.

Жуков молчал. Диким, непредсказуемым хорьком метался их разговор в теснине кабинета.

– Но вернемся к шпане на одесском привозе. Вас разозлила фраза о показе всем моего э-э… фаллоса. Но это зоологическая истина, товарищ Жуков. Вы же любили выковыривать истину из крови и дерьма на войне.

– Зачем вы здесь? – наехал катком полководец. Пекла, прижигала бессмысленность происходящего.

– Ви хотели иметь меня перед собой, Жорик, – пожал печами Ядир, – но дайте-таки мне закончить про шпану и этот «хер», которым вы мне ткнули в нос. У вас другое мнение?

– Какое, к чертовой матери, мнение?! – наращивая рык, стал подниматься Жуков.

Этот фигляр в кресле, кто бы ни был, перешел все границы допустимого.

– Мое мнение, товарищ Жуков, – сказал опять Сталин в кресле напротив. – Я не доволен вами. Считаю, что вы плохо усвоили в академии полезный большевикам дарвинизм.

Давя в себе позывы вытянуть руки по швам, всей кожей, морозно цепенеющим хребтом чуял Жуков пронизывающе знакомую, многократно слышанную интонацию ползущую от «вождя».

– Дарвин доказал, что человек произошел от обезьяны. Он описал стадо павианов. Там иерархия его особей зависит от того, насколько безнаказанно самец может показывать остальным свой член. Вожак может разодрать любого, кто покажет ему. Но делает это безнаказанно сам, насаждая покорность. Эти людские вожаки, Каиафа, Обадия, Барух, Гамбетта, Браудо, Сиверс, Гильшер показывали братьям в ложах свой половой орган и вели двуногое стадо в исторически нужном направлении. Зарубите это себе на носу.

– Все?! – спросил полководец. Стоя, нажал кнопку под крышкой стола. Хватит, сейчас сюда вломятся с десяток лучших волкодавов и этот шут гороховый заговорит в камере по-другому.

– Не давите кнопку, маршал. Здесь, в этом здании,только что отключили электричество. Приношу свои извинения за нарушение кодекса Посредника: меня выбили из колеи потери Гиммлера и Сиверса, – деловитый, сухо-учтивый профессор сидел перед Жуковым.

– Не умеете проигрывать, господа наци! – Дернул щекой, хриплым клекотом вытолкнул ярость из себя маршал – привыкли, суки, галопом по Европам!?…Теперь хлебайте то, что заварили!

– Всьё вперьеди, – меланхолично уронил русскую фразу с сильным немецким акцентом неузнаваемо увядший Гильшер. – Еще не вечер. К делу?

– Давно пора!

– Пролистайте вот это, – вынул Гильшер из портфеля и положил перед Жуковым толстую книгу сброшюрованных листов. Их было около тысячи.

– Что здесь?

– Вы отдавали для перевода тексты на санскрите, найденные на убитом в Рейхсканцелярии тибетце. Вам их перевели на английский.

– Почему это оказалось у вас?

– Мы зря тратим время, Георгий Константинович. Здесь шумерские поэмы «Энлиль и мироздание», «Сказание о Гильгамеше», «Атрахасиз», «Миф о Зу».

– Для прочтения этого нужен месяц.

– Не надо читать. Я сказал: пролистайте.

– Я не читаю по английски, – выцедил, сдерживая себя Жуков.

– Что ви говорите? А ми думали, что в красной академии из вас делают полиглотов! – В который раз не удержался и ужалил уркой из Одессы Ядир.

– Там делают осиновые колья для вас, – сказал по-английски, не владеющий английским Жуков, вколачивая в вожака павианов отточенные, тяжкие комья чьих-то верховных слов.

– Вам виднее, Архонт, – съежился, обвис в кресле Посредник, – листайте маршал, я умоляю вас, листайте.