Энки, сидящий в кресле, опутанный системой датчиков и проводов, в великом изумлении остановил бег веков, увидев и узнав себя среди толпы. Толпа бурлила в городе Фивы, у храма. Обсерватории в Стоунхендже, Мачу-Пикчу, Аркаиме всего лишь полнолуние назад отметили синхронно истечение четвертого Сара на земле: со времени Потопа минуло восемь тысяч шестьсот сорок лет, в течении которых правил клан Энлиля: он сам с сыновьями и дочерью. Теперь воссел на трон правителя материков клан Энки. И Египет стал разрастаться могуществом.

…Палило, прожигало солнце. Там и сям, с храпом и подвизгом, орали запаленные ослы, роняя на булыжник мостовой горячую табачность кругляшей. Мохнато-согнутые листья финиковой пальмы набросили на землю дырявую кисейность тени. В ней, прислонившись спинами к ограде, уже давно, монументально восседали двое, в замурзаных балдахонах, как у Энки. Время от времени они подхватывали с земли катышки осклизло-спелых ягод, шмякающихся из под кроны. Нападало уже несколько горстей.

Энки приблизился, вступил в тень пальмы. Два нищих напряглись: здесь, в затененном, занятом мирке, не нужен был лишний рот.

Энки нагнулся, собрал горсть фиников и, предупреждая порыв враждебности от аборигенов, протянул их: это ваше. Сам сел и прислонился к жгучей шершавости стенного камня. Закрыл глаза. Почувствовал: он, отключивший свой желудок от дармового потребления, стал не опасен, как пожиратель пальмовой халявы. Поерзал, пристраиваясь поудобней. Обмяк, закрыл глаза. И стал отбывать из плоти, воспаряя духом, в зной. Поднялся над оградой. Перетекая над дворцом, всочился внутрь, и оказался в тронном зале.

Там, опустив глаза, катая желваки по скулам в укрощенном гневе, сидел на кресле юный Аменхотеп 1V: стоял пред троном в хлопчато-белом хитоне, бритый наголо, морщинистый служитель храма Амона и изрекал слова. Их приглушенный, настырно-монотонный скрип впивался в юные мозги фараона верблюжьими колючками: не так относится Правитель к священному Амону-храму, не столь почтителен к жреческой касте, как его отец, как требует свод правил фараона, не соблюдает полностью обрядов почитания мертвых, не знает все молитвы, заклинания, не чтит Анубиса…

«Когда оса зудит и вьется над ухом, и не улетает, что делает Правитель?» – прохладным, плотным сквозняком прошелестел в мозгу у фараона неведомо чей голос. Правитель дернулся и огляделся – никого. Спросил в сильнейшей панике:

– Ты кто?!

– Мой фараон не узнает служителя Анубиса? – прискорбно озаботился жрец.

«Узнаешь позже обо мне, когда ответишь на вопросы. Я повторяю про осу: что сделает Правитель с этой мелкой и настырной дрянью, снующей нагло у лица?»

– Я бью ее раскрытым веером.

 – Кого вы бьете веером, Властитель? – Остолбенел и вытер пот с лица жрец.

«Чем отличается вот этот, зудящий пред тобою, от такой осы?»

– Кто бы ты ни был, твои слова бальзам на сердце – сказал почти, что весело Аменхотеп, подрагивая в возбуждении. Его подталкивали к давно желаемому делу!

– Я это знаю, мой правитель, – согласно и довольно отозвался жрец.

«Тогда раскрой свой веер и наконец-то сделай то, чего давно хотелось. Не забывай, что ты правитель пяти царств!

Энки с отрадой пронаблюдал, как распахнулись в руках у фараона пластины веера слоновой кости и с треском хрястнули по голой полированности жреческого черепа. Жрец отпрянул. Разинул рот, закрыл его, снова разинул, готовясь выпустить безумный клекот гнева. Но не успел: Аменхотеп привстал и, вскинув руку, указал на дверь:

– Иди! Закрой ее с обратной стороны, пожиратель времени. И хорошо продумывай слова и темы, с чем явишься ко мне еще раз.

Жрец пятился спиной вперед – кипящей ненавистью кукловод. Он удалялся, закостенев в оторопелой злобе, планируя на вечер сходку жреческого клана: здесь вызрел бунт против устоев абсолютной власти!

Он даже не подозревал насколько легкокрыло и победно прорвет сей бунт тысячелетия истории сказаниями, мифологией о фараоне Эхн-Атоне.

– Ты кто? – Перепросил Аменхотеп, украдкой, неприметно оглядывая зал. Пугающе зияла перед ним безлюдность пустоты.

«Я повторяю: пока вопросы исходят от меня. На первый мой вопрос ответил ты достойно. Готовься отвечать на остальные. Скажи, ты ощутил хоть раз, иль слушал тех, кому из года в год все вы возносите моленья? Хотя б единожды вам отозвались Осирис, Ибис, Птах, Амон, Анубис, иль каменные изваяния тех зверушек, полузверей, полулюдей и полуптиц, которыми утыканы дворцы и храмы вашего Амона? Ты слышал отклик на лавины заклинаний? Ты уловил у каменных тех истуканов хоть проблески ответов иль движения?»

– Как называть тебя?

«Атон».

– Мой собеседник с именем Атон, наверное, сам знает ответы.

«Конечно, знаю. Подтверди их».

– Не ощущал, не слышал и не видел.

«Но если столько лет безмолвствуют все те уродцы, к кому обращены молитвы, заклинания, к кому взываете все вы с неистовую просьбой о пощаде, о помощи, спасении, о продлении жизни – то может быть их нет?! А вместо них нагромоздилась расчетливая ложь жрецов, набросивших на вас узду повиновения?»

– Мой собеседник… изрекает недозволенное здесь… за это жрецы лишают жизни.

Аменхотеп в испарине терзал резные подлокотники у кресла. В нем накопился страшный опыт – жрецы имели свои уши в неожиданных местах, дословно повторяя истерзанной в пытках жертве всю, даже малую крамолу, когда-то сказанную неосторожно. И он, как фараон, обязан был присутствовать при казнях.

«Все, сказанное мною, лишь для тебя. Оно не слышно для других. Ты – фараон, властитель! Откуда этот страх?

– Да, я властитель и… согласись, что тон твой… оскорбителен.

«Ты обезволено смирился пред лгунами, присвоившими право плодить у вас покорность, ты жалок, и смешен и недостоин власти».

– Кто ты, Атон?! – прорезался у фараона панический и тонкий вскрик.

«Я тот, кого ты слышишь, в отличие от жреческих химер. И послан для того, чтоб возродить тебя к достоинству и власти.»

– Так возрождай, посланник неизвестности. Ты так и не сказал, кем послан.

Аменхотеп, пронизанный благоговением, взмок. Впервые в жизни его отчитывало НЕЧТО, проникшее в него бесплотно, счищая с тела и души тенёты и оковы давней несвободы.

«Я послан тем, кто сотворят жизнь, кто ежедневно возрождает свет и подавляет тьму.»

– Ты говоришь о солнце? О боге РА? – Аменхотеп изнемогал в ликующем предчувствии.

«Но вы о РА забыли! РА заменен бессмыслицей мертворожденных идолов, уродов.»

– Я должен их убрать из храмов?

«Не только. Ты должен изгонять уродство из памяти людской, из душ. И заменять жизнетворящим диском РА. Которое извечно, ежедневно встает, лаская взор, над Нилом.

Вы все забыли про него, обожествляя смрады тьмы! Вы, скопище из толп, сгрудившись в Мемфисе и Фивах в тупых, бессмысленных моленьях, славите каких-то призраков: Анубиса, Амона с Птахом. Кто эти карлики и где они? Что сделали для вас, забывших бога РА? Чем помогли вам, египтянам, в кабале Хабиру?

Вы потеряли память предков. Вам некому напомнить, что ни одно зерно не прорастет без Ра, не вызреет тростник в заливах, и не проклюнутся зародыши в икринках. Без РА вы все незрячие калеки, ведомые слепцами в никуда.

Вы потеряли радость света, которое ласкает утром лица. С безмозглой обреченностью животных, вы лишь жуете жвачку лжи. Уткнувшись мордой в землю, пускаете слюну покорного скота, ведомого жрецами в бездны тьмы! Безумцы! Вы отвернулись от сияния Ра! Узнаете, каков он в гневе! Он вам напомнит о себе!»

– Посланец РА, ты изрекаешь страшные слова…

«Увидишь завтра сам, как все они прилюдно воплотятся в дело. К полудню собери на площади дворца народ Египта. Не говори жрецам зачем, преодолей их злобу и сопротивление, стань, наконец, правителем Египта, чья воля неподвластна лгунам и болтунам в белых хитонах. Все остальное довершит великий РА. И дочь его – МААТ. Я лишь посланник их, незримый для людей.»

Аменхотеп сполз с кресла на колени.

«Встань царь! Ты избран нами для великих дел. А их творят не на коленях.

Энки, сидящий в Мегсинте увидел свой фантом – себя в грядущем Хроносе тысячелетий, чей разум озабочен проблемою Хабиру. Они, с осатаневшим жречеством Египта, паразитируя на преисподней тьме Анубиса, Осириса, Амона, Птаха, плодили в Мицраим (народ Египта) покорный ужас. Они служили сборщиками податей, ростовщиками и менялами ракушек. Они высасывали соки египтян и наполняли данью жреческие храмы. Хабиру стали плетью в жреческих руках, их карой и оковами в подлунном мире призрачных химер. В нем было смрадно, душно. Там не хватало солнца.

Так значит … не сработал «фильтр» Ковчега?! Хабиру просочились сквозь него в грядущее? Но как?

Энки-фантом у трона фараона, сваривший некогда отраву генной каши до Потопа, теперь расхлебывал ее в Египте.

Что надлежит оригиналу, сидящему в Мегсинте? Удвоить бдительность. Перепроверить все, что связано с Ковчегом. Отбор геномов из племен аборигенов теперь придется делать только самому, не доверяя ни жене, ни лучшим из LU LU. Взять под двойной контроль отбор команды на корабль и всю работу Атрахасиса, сооружавшего Ковчег на склоне Килиманджаро. И сделать это завтра же, с утра.

Ну а пока… смотреть за поворотом дел в Египте, за действием себя-фантома, явившегося к Эхн-Атону. Смотреть и делать выводы: как поступить сейчас.

Здесь, у Мегсинта, текли минуты. Там – годы.

В пронизанной сверчками пряной черноте, нависшей над египетскими Фивами, едва различимо скользила с легким посвитом серебряно-белесая фигура, затянутая в летательный скафандр. Фигура дважды набирала хрусткие вязанки тростника на побережье Нила и, взмыв над каменной оградой фараонова дворца, летела с тростником под кровлю храма Амона. Гигантская конструкция из благовонного ливанского кедра была увенчана чешуйчатым прозрачным куполом из слюды – с распахнутыми настежь окнами.

Сложив охапки под опорной балкой кровли, скафандровый летун целенаправленно пристроил у окна массивный диск.

Затем, взлетев под самый верх купольного шатра, он прикрепил к основанию бронзового шпиля решетчатое рыльце рифленого прибора.

Закончив дело, взмыл в ночную духоту. Исчез, чтобы дождаться завтрашнего затмения. Над Нилом уже едва приметно розовела, накаляясь, полоса рассвета.

Задолго до полудня площадь перед храмом заполнилась феллахами из поселений, рыбаками, погонщиками мулов, кузнецами, каменщиками. Шибало в нос навозом, рыбой, потом, прокисшей вонью сыромятных шкур.

Палило солнце. Пестрая, угрюмо рокотавшая толпа в лохмотьях, грудилась, нарастала, меж дворцом фараона и храмом жрецов – меж двух спесиво вздыбленных колоссов власти. Народ сгоняли к площади с самого утра служители и стража фараона.

В овально-стрельчатых прорехах окон храма всполошенными призраками мелькали жреческие силуэты. Аменхотеп не известил о цели сбора! Закрылся с Нефертити во дворце, не допуская к себе. Молчание, упорная закрытость царской пары, ввергало в бешенство всю жреческую рать: капризный, наглый взбрык с веером у фараона, зародившись во дворце вчера, сегодня вызрел в фараоне в открытый бунт. Давила, изводила неизвестность. Попытки разогнать толпу, забившую всю площадь до предела, не удались жрецам. Людей сгоняло войско фараона со всех предместий Фив. Оно же сторожило площадь, щетинясь копьями: десятка два прислужников, из храма пытавшихся дробить толпу и уводить людей, в предсмертном страхе растворились в массе: троих из них, прилюдно вздев на копья, пронесли над головами к каменной ограде. Облитых липкою сукровицей, облепленных мушиным роем, их бросили на солнцепеке под стеной.

Один из храмовых служак додрыгивал в конвульсиях ногами, подвешенный к стене дворца на крюк под ребра.

Светило РА нещадно ярилось уже почти в зените.

Толпа спрессовано, нетерпеливо распаляясь, гудела неумолчным роем, и гул ее, расплескиваясь за ограду, уже достиг предела, когда откуда-то с небес сорвалось, рухнуло на голову, перекрывая все, размеренное громыхание неземного голоса:

– Внимайте мне, тому, кто светит!

Несметное людское скопище, слитно ахнув, пригнувши головы, оцепенело в немоте: гром голоса с небес обвалом придавил к земле.

– Мой гнев падет на вас! – свирепо выдохнул Энки в решетчатую кнопку микрофона. Закутанный по самые глаза в хлопчатую серятину хламиды, он влип спиной в ограду у ворот. Сказал и присмотрелся к сияющему шпилю храма: блескуче – медное копье, вонзившись в небеса вибрировало в децибелах звука. Тысячекратно усиливала его коробка рупора, приклепанная ночью. Вдоль купола вкрадчиво, пока едва заметно струилась из под крыши размытая слепящим небом струйка дыма: светило РА, взбираясь в апогей зенита, кинжально вонзило пучок лучей в центр линзы у окна на крыше. И та, преобразуя свет в сияющую плазму, уткнулась огненным кружком в связки сухого тростника под балкой. Тростник уже дымился.

– Вы, отторгающие свет, восславили в безумьи тьму, и в ней погрязли – рокочуще срывалась с неба укоризна – вы возвели жилища идолам: полузверям и полулюдям. Забыв меня, дающего вам жизнь, вы поклоняетесь уродам, которых сотворили сами. И те, зовущие себя жрецами, ведут всех к преисподней!

– Я покарал гнездилище грехов и лжи, воспламенив его лучами! Смотрите и запоминайте!

Толпа утробно, стонуще завыла: тугие клубы дыма, дырявя слюдяной купол храма, взмывали в небо. В их черной сердцевине затеяли багряный перепляс змеино-быстрые всполохи пламени.

– Вод-ы-ы! – истошный вопль жрецов хлестал из окон храма. Их подхватили средь толпы хабиру: надсмотрщики, сборщики налогов, корчмари, менялы –одетые под козопасов, пастухов, каменотесов.

– Несите во-о-оду!

Матерый, кофейно-бурого окраса козопас, спаливший кожу под лучами солнца, стирая пот со лба, всмотрелся в орущую поблизости мордашку доброхота: «Неси-и-те воду-у…». Шафранно светлого оттенка кожа на лице по поросячьи багровела в вопле, над кривоватым шнобелем мышатами разбежисто метались глазки, холеные две кисти в курчавой рыжеватости пушка, убереженные от знойной черноты загара, терзали бурый холст протершейся хламиды: хабиру волк – в овечьей шкуре!

– Воды? Вот и пошел туда! Неси им свою воду, «хиби», поссы на огонек! – Взрычала озверевшая натура козопаса и сокрушительным коленом поддала в зад переодетую фальшивку.

Хабиру визгнул: его подхватывали хлесткими тычками и гнали с ускорением к дверям пылающего храма.

Вопили здесь и там: обернутые в рубища Хабиру распознавались сразу: как кляксы жира на воде. Их волочили к храму, вбивали в открытый дверной зев. А, завершивши дело, закрыли с грохотом черненую массивность двери. И подперли надежно сучковатым дрыном.

Вспухал за дверью сверливший уши крик.

– Я отвращаю лик от всех, забывших божество мое! – Вновь рухнул голос из под небес.

Темнело. На раскаленный шар светила угрюмо наползала чернота. Толпа слепившаяся в многочленистую плоть, завыла, опускаясь на колени. В лазурные чертоги дня свирепой, пачкающей сажей вламывалась ночь. С животным ужасом толпа следила, как пожирает тьма сияющее солнце.

– Смотрите…и запоминайте…– все глуше, отдаленней грохотали небеса.

Ночь – дикий, непроглядный мрак окутал землю. Вжимаясь в прах земной, в предсмертном ужасе ерзала в пыли распластанная чернь. Алмазным хищным блеском полыхали звезды, прокалывали стрелами лучей из поднебесья мертвящее безмолвье города. Его терзал, пронизывал ревущий факел пламени над храмом и вой горящих заживо жрецов с Хабиру – за каменными стенами.

 – Увиденное расскажите тем, кто предпочел мне идолов из камня. Я возвращаю KI свой лик, – угрюмо выдохнул, пророкотал Энки спустя минуты.

Надсадно, загнанно стучалось в ребра сердце: вражда простолюдинов к храмовым жрецам, к Хабиру неукротимо полыхала среди черни, чьим символом стал подпиравший двери дрын. И загасить вражду могла лишь жертвенная кровь.

Мрак ночи таял. Блеснула ослепительно из под диска дуга сияющего света: РА возвращался к людям. Стремительно светлели небеса. В неистовом восторге ревело сборище под ними. Протуберанцы ярого огня, объявшие уж половину храма, почти что растворились в свете солнца. Оно очистилось и плавило теперь небесный купол с ликующей и прежней мощью.

– Раз, голубок! – Взревел, осклабился вдруг козопас, задравший голову: в горящей, белой тунике, спасаясь от огня, скакнул в окно и полетел, крылато трепеща, служитель храма.

– Летишь к Анубису? Пусть твой Амон тебя подхватит!

Глухой шлепок о камни включил в работу хор. Толпа заржала, взвыла, подхватила:

– Два, голубок! – Второй пылающий комок метнулся из окна.

– Три, голубок! – Ревела в унисон уже вся площадь. Из окон выпрыгивали вперемешку жрецы, служители, Хабиру. На каменной осклизлости булыжной мостовой, искляксаной шмотками мозга, валялась скрюченная, чадившая горелым мясом человечья плоть: венец творения Создателя.

Расколотые черепа белели на изломах костью, кисельно вздрагивала гладь кровавых луж. В них отражалось пламя храма. И в них же с негою купалось солнце, вальяжно принимая жертвенную ванну.

Засасывал и вздрючивал толпу восторг возмездия: за голод и болезни, за измордованные мускулы в работе, за предназначенность жить в стойле нищеты, без права мыслить и творить, мечтать о будущем, все время ощущая над собой готовый опуститься хлыст. Кипяще клокотал неукротимый бунт. Теперь он смачно чавкал, пожирал мучителей.

Энки в Мегсинте, отключив его, оцепенел в подавленом раздумье. Ему было позволено увидеть итог правления Энлиля, Разумные сообщества туземцев расколоты враждой. В одних бурлила не гаснущая жажда мести. Другие – горстка кукловодов, погрязла в роскоши. Расчетливой, тотальной ложью загнавшие стада людей в клетки покорности и страха, они расплачиваются за это своими жизнями в погромах. И эта круговерть – во всех веках. За все надо платить.

И весь этот порочный круг развития двуногих после Потопа – был слепком с допотопной жизни. Он будет расползаться по планете и пачкать небеса все той же чернотой неправедного жития. За что Создатель и наслал на землю кару. Ему, Энки, дано было увидеть, осознать итоги своего эксперимента с Нинхурсаг, внедривших в Божественную неприкосновенность хромосом разумных, ген Паразита. Чем преступили Закон всей Прави. Последствия ему позволили увидеть, вменив в обязанность исправить преступление.

Египетский двойник Энки, сидящего сейчас в Мегсинте, вступив в законное правление, затеял внедрение монотеизма. Он предложил аборигенам Мицраим вместо химер уродов, реальный, светлоликий образ РА, возвысил, поднял человека от смрада преисподней к небу, к Тому, кто создавал все сущее. Все окропилось кровью. Теперь терзало разум сидящего в Мегсинте: а стоил ли тот акт в Египте стольких жизней?!

Однако время шло, неотвратимо надвигалась магнито-сокрушающая кара прародины его – Нибиру.

Энки вновь запустил себя в пучины Мегсинта: что дальше с Эхнатоном, что будет в том Египте, повернутому ликом к Ра?