Египет бурлил половодьем, прорвавшим жреческую плотину. Жизнь ринулось в новое, прорытое Энки-Атоном русло. Со стен храмов соскабливались загробные химеры. Статуи полузверушек, полуптиц валялись на окраинах селений – безносые, безклювые, с отбитыми руками и ногами. Болванов зарывали вниз башкой, натягивали меж торчащих ног веревки и вешали на них бельё.
Их клали мордами вниз среди тростниковых хижин, стелили одеяла и сидели на их спинах и затылках, попирая задами былую муть обрядов, заклинаний, которые проросли, спустя тысячелетья, в обрядовых мистериях масонов англо-саксов:
«Akhnaton flung all these formulae into the fire. Djins, bogies, spirits, monsters, demidogs and Osiris himself with all his court were swerts into blasй and reduced”
Блажено жмурились египтяне на закат, провожая в ночь свое, вполне понятное божество Атона-Ра.
Аменхотеп сменил свое имя, в котором разъедало память ненавистное имя Амона. Он стал теперь Эхн-Атоном. Он конфисковал прежнее имущество жрецов и запретил поклоненье Амону.
Теперь в очищенных и обновленных храмах шли новые богослуженья: Атону-Ра, единственному богу во Вселенной, чей лик, сияющий и зримый, покровительствовал урожаям:
«О, ты, единственный бог, рядом с которым нет никого!
Задавленная ненависть жрецов Амона не угасла. Ею пропитались Фивы. И Эхн-Атон сменил столицу, воздвигнув ее ниже по течению Нила. Ее назвали Ахетатон (горизонт Атона). Везде громились памятники, где слово «БОГ» дробилось множественным числом.
В селеньях создавались школы. Там обучались дети бедняков бесплатно: ремеслам, счету и письму. Но главное, чему там обучали – различию между ДОБРОМ и ЗЛОМ, терпимости друг к другу, умению трудиться и любить, не лгать, не красть, не издеваться над немощными и защищать себя от паразитов. А тем, кто нажил многое – не выставлять спесиво, напоказ, блеск своей роскоши.
Энки все чаще всачивался Духом в зал Эхн-Атона и встраивал в него литые, выстраданые бытием на КИ, те праведные постулаты, которые им надлежало встроить в Мицраим (народ Египта) и Хабиру. Последние раздулись и размножились чрезвычайно. Их общее число превысило уже три миллиона. Оставшиеся в живых после пожара в храме и погромов потомки Хам-Мельо и Сим – парзита расселялись по Египту. Им запретили быть сборщиками налогов, менялами, ростовщиками и торговцами. Теперь, чтоб выжить, им приходилось осваивать все то, чем занимались египтяне: земледелие, кузнечество и овцеводство, рыболовство, изготовление из глины и соломы кирпичей для хижин.
К этим занятиям постепенно присоединялось знахарство и медицина: они лечили египтян, сирийцев и нубийцев, ханаанеян. Но каждый заболевший перед лечением должен был вслух признать свое равенство с псами и ослами.
Живя среди аборигенов-египтян, Хабиру с упорством, изворотливостью слипались в поселениях в обособленные кланы-гетто, куда не допускались египтяне. Там, исповедуя громкоголосо, показательно Атона, они подпольно укрепляли связи с опальным жречеством из Фив, сколачивали очаги сопротивленья Эхн-Атону. И столь же потаенно возносили культ не РА, и не сестре его МААТ – а АДОНАИ, или сирийскому АДОНИСУ. В веках обособленья от туземцев сформировался символ их веры, который стал звучать впоследствии как:
«Шема Джизраель Адонаи Елохену Адонаи Еход» (Слушай Израиль, наш бог Адонаи – единственный бог. – др.евр.)
Энки с растущею тревогой наблюдал, как терпит крах его идея равноправного врастания Хабиру в Мицраим. Ассимиляция не проросла на выжженных песках Египта – так вянет лотос, вырванный из тины Нила, брошенный под солнце.
Хабиру слушали, покорно соглашались с новым жречеством Атона, центр которого обосновался в Оне. Но жили в скорлупах своих диаспор, где слово и распоряжения Атона злобно отвергались. И вновь стало копиться отторженье в поселеньях Мицраим к Хабиру – вечным чужакам, вновь накалялась ненависть погромов.
В диаспорах все это понимали. Чтобы совсем не отличаться от туземной массы, старейшины Хабиру внедрили даже то, над чем недавно издевались – обрезанье. Но и сюда внесли свое отличие и превосходство над аборигенами – сдвиг сроков обрезанья. У египтян сей акт практиковался у трехлетнего ребенка, когда уже сформировались мозг и нервная система. Хабиру, отторгая грязные обычаи туземцев, стали обрезать своих младенцев на восьмой день рождения. Чем дополняли характер своего потомства – ударной дозой истеричной оголтелости и левополушарного напора, категорически предпочитая абстракцию хаоса, ломку, буйство новизны – порядку и строительству. И тяжесть этих психотипных, не снимаемых вериг, им предстояло волочить до гроба на себе.
Всё потому, что обрезанием в недельном возрасте нещадно обнажались рецепторы на головке члена – в период адаптации, формирования нервной системы. На них, едва лишь появившихся, незащищенно-оголенных, обрушивалась внешняя среда. И этот стрессовый навал среды, ее воздействие на новорожденного, уродовал всю нервную систему, во многих – раз и навсегда. Все внешние процессы теперь воспринимались мозгом новорожденных на искаженном психо-фоне и отличались в корне от туземных.
Не находящий выхода протест Хабиру копился сгустками проклятий и стенаний и разъедал их мозг:
«Мы в рабстве! Мы, наравне с рабами, теперь копаемся и в глине и в навозе и гнем хребты в изготовленьи кирпичей… нам даже не дают для них соломы! Будь проклят фараон с его египетским скотом двуногим!»
«И стенали сыны Израйлевы от работы и вопияли и вопль их восшел к богу», хотя по прежнему столы их ломились от хлебов и фруктов, а мясо в их котлах не переводилось.
Но не принял этих воплей египетский новый бог Энки, поскольку жаждали, взывали они к былой избранности своей: быть «над», но не «вместе» с Мицраим. И он оповестил старейшин:
«И когда вы простираете руки свои – я закрываю от вас очи Мои, и когда вы умножаете моления ваши – я не слышу.»
Энлиль же слышал все эти стенанья. Потеря царства, смена власти над Египтом и низложение всех его слуг, жрецов с вершины управленья – все это бессильной злобой разъедало суть Архонта.
Стал зарождаться в нем план возвращения себе былой неукротимой, необъятной власти над Египтом. Но невозможно было воплотить его в Египетское бытие, пока царил там брат Энки, царил по праву и по хронологии, дарованных ему Советом всех Архонтов и Перуном.
И этот план Энлиля схлестнулся не на жизнь а на смерть с иным, светонесущим планом брата. Стержнем плана стал сановник и вельможа Моисей.
Умнейший и достойнейший потомок сына Ноя – Сима в двенадцатом колене, он был подброшен младенцем в семью фараона. Усыновлен его дочерью. И, ставши принцем, возвысился наместником от фараона в землях иевусеев, в провинции ГАЗЫ Аменхотепа 111. Там правил справедливо, всемерно поощряя труд и равноправие в кибуцах (коллективные хозяйства с элементами первобытного коммунизма) у феллахов.
Однажды, не совладав с собой, не соразмерив силу, ударил и убил он египетского надсмотрщика, жестоко избивавшего работника Хабиру И тот, спасенный Моисеем от побоев, за плату от жрецов донес на Моисея фараону.
…Спасаясь от расправы, отринув от себя египетскую знатность, воспитание, бежал он в землю Медианскую, близ горы Хорив.
Там и прижился. Женился на Сепфоре – дочери Когена Рагуила – Иофора. Смиренно пас его овец.
Энки, впитав в себя историю и карму Моисея, влил в разум фараона Эхн-Атона идею приближения к дворцу опального сановника – чтобы возглавил и повел тот к свету Ра, к МААТ неукротимые диаспоры Хабиру.
Что было с благодарностью воспринято знатью дворца и фараоном.
Оставив свой DIN-DIR на вершине Хорив, облачился Энки в скафандр и взмыл в фотонно-светящейся капсуле над горой.
Приметив в выжженной степи маковую россыпь овечьего стада, пологой вихревой дугой покрыл ничтожность расстояния за мгновения. Извергая бесцветность водородно-реактивных струй из ранца за спиной, он приземлился рядом с пастухом. Сиял холодным блеском плавленого серебра, светился изнутри скафандр небесного пришельца.
С тончайшим свистом втянулось в шлем стекло, обнажив божественное, с русой бородой лицо. Пред обмиравшем на коленях в страхе пастухом стояло божество. И человечий лик его, из коего исторгнулся голос, был столь же мягок и приветлив, как и слова пришельца.
– Встань, сын Амрама и Охаведы, брат Аарона.
– Я повинуюсь, господин – встал Моисей, не поднимая головы, ибо пронзительно слепящ был облик прилетевшего с небес.
– Моше, внимай мне – назвал небесный гость имя пастуха, в ком было слито древне-египетское «Мосе» (дитя) и древне-еврейское «Моша» (извлеченный из воды). Тем самым обнажился скрытый смысл младенчества пастуха, который был подброшен Мариам в корзине для дочери фараона. Она нашла эту корзину средь тростников у кромки воды на берегу Нила.
– Кто ты, источающий свет? – спросил пастух с благоговением, поскольку обнажил гость сокровенную тайну его происхождения, о котором знали лишь родители и Мариам, да брат Аарон.
– Я есмь Мальах (посланник. – егип.) от РА, сияющего ныне над Египтом, – ответило божество. – Я с доброй вестью для тебя.
– Внимаю тебе, светлейший, – склонился Моисей.
– Ты, некогда предавший смерти надсмотрщика египтянина за его жесткость, теперь прощен. Тебя ждет новый фараон, чтобы приблизить к трону и дворцу.
– За что мне эта весть?
– Награда всегда находит достойных, медианитянин. Ты исповедовал МААТ (добро и справедливость) в жизни. Они сейчас нужны в Египте более всего.
– Что должен делать я у трона Машиаха (помазанника)?
– Что делал раньше. Жить, как жил и править в Гаазе. Учить потомков гиксосов своей вере. Внедрять в их разум, что богу РА угодно, чтобы сыны израйлевы были не плесенью на теле мицраим Египта, но равноправные, терпимые сожители – как были иевусеи под тобой в твоих кибуцах Гаазы. Чтобы сыны израйлевы не уступали мицраим во всех ремеслах и не чурались их, а стыд, честь, терпеливость и любовь стали мерилом всех поступков.
– Подъемлю ли я, даже прощенный, эту ношу?! – изнемогал от грузной тяжесть возложенного на него пастух – сановник. –Я знаю это племя, замкнувшееся в панцире диаспор. Мне ведома его неукротимость, вожделения к наживе и верховенству средь остальных.
– Ты избран нами вместе с братом твоим Аароном: мной и фараоном. Если не ты, то кто, Моше? – спросил посланник света.
И сокрушительная простота, неотвергаемость вопроса замкнула сомневающиеся уста и пролилась бальзамом на душу: «В самом деле: кто, если не мы?». Быть вновь Египту, Нилу, зеленым шорохам его и рыбьим плескам! Звучать родному языку вокруг, когда уйдет косноязычие из рта при разговоре с тестем медианитянином и остальными.»
– Я повинуюсь, Посланник. Когда мне быть у Машиаха?
– Три дня на сборы вам достаточны? – не повелел, спросил сияющий в своей непостижимой оболочке пришелец с небес. И тон его, и голос вспенились ликованием в Моисее. Свершился долгожданный поворот судьбы.
Здесь завершилась миссия Энки. Взрыхлил он почву. И Моисей был подготовлен к севу, которого так жаждал новый фараон, измученный расползавшимися метастазами Хабиру, с их кеше-ореф (твердым затылком). В котором намертво засела страсть к буйным лецахек (глумливым развлечениям – оргиям).
Теперь же, после встречи с Моисеем Энки мог на время отбыть в Киммерию, к Арию-Оседню: отдохнуть и напитаться Ладом между делом. Священник – волхв Арий-Оседень служил при храмах Велеса и Зимуна. Последний из потомков Богумира, который правил с сыновьями Туром и Сарматом в Кайле-Граде в долине Аркаим на Семиречье, у самого истока Ра – реки.
Им предстояло встретиться на вершине Ямантау и Арию-Оседню получить из рук Энки божественный знак «фарр». Такой же получил после Потопа Богумир от Велеса.
Спустя лишь день семья Моисея завершила сборы: что собирать в дорогу отцу двух малолетних сыновей? Еду, жену, ослицу для поклажи. которая, как и жена Сепфора, не спрашивала о неведомой причине предстоящего кочевья. Жена и тесть удостоились лишь краткого пояснения: Моисею предстоит идти в Египет, где их ждут у трона фараона.. В пути их встретит брат Аарон и будет сопровождать.
За день перед отбытием, Моисей вывел стадо тестя в степь: вдохнуть степного ветра в последний раз и пропитаться терпкой горечью увядших трав, овеявших ароматом его приют и зрелость чужеземца.
…Он сел на каменистую, в проплешинах, уже чужую землю. Сквозь камень и песок щетинилась, изнемогая в сухости и безводьи, трава. Ее, пожухлую, щипали с хрустом овцы. Пред Моисеем, раздвинув каменистый грунт, стоял терновый куст. Он вспомнил безумную отвагу этого кустика – юнца, прорвавшегося сквозь камень к солнцу лет пять назад. За ним величаво вздымалась гора Хорив.
Закрыв глаза, впечатывал все это в память Моисей, чтоб захватить с собой в дорогу. Когда открыл их – куст полыхал. Багряное полымя плескалось по ветру. В нем безмятежно и неопалимо топорщились ветви. Они, объятые горением, непостижимо озвучились прорвавшим знойное пространство зовом:
– Моше!
– Вот я, – ответил Моисей и заворожено пошел к кусту.
Метался всполошенно, решал загадку его разум: опять, вторично здесь посланник Ра, принесший благую весть лишь день назад?!
– Не подходи сюда. Сними обувь твою с ног, ибо стоишь ты на земле святой, – остановил и властно повелел неузнаваемо суровый голос.
Наклонился и снял обувь беглец и зять медианитянина. Выпрямился. Терзаемый сомнением спросил:
– Кто ты?
– Я бог ваш, бог отца твоего, бог Авраама, Исаака и Иакова.
«Посланник солнца – Ра светившейся приветливым добром лишь день назад вдруг возвеличился во всеобъемлющую сущность Бога?! Который снизошел к песчинке бытия, изгнаннику Моше?!». Он снизошел зачем-то в куст и, воспалив его, заговорил с ним?! И допустимо ли такое…о НЕМ же сказано мудрейшим Заратуштрой: «Богу ли пребывать на земле, когда Небо и небо небес не вмещают Тебя?».
Закрыв лицо руками, растерянно и потрясенно воззвал Моше сквозь щель между ладонями… к кусту ли … к Богу ли…
– Зачем ты здесь?
И был ответ, нещадный и несопоставимый с тем, недавним, от посланца Ра:
– Я увидел страдание народа моего в Египте и услышал вопли… я знаю скорби его. Теперь иду избавить его от руки египтян и, вывести из земли сей в земли, где течет молоко и мед, в земли ханаанеев, амореев, ферезеев, евсеев и иевусеев. Итак пойди: шлю тебя к фараону. И выведи из Египта народ мой.
– Кто он тебе? – спросил не Моисей – ворочавшийся в нем червь сомнения.
– Ми-мицраим карати ливни (от Египта я нарек его сыном своим – древн. евр.).
«Кто посылает уже посланного к фараону?! Тот, прежний, явившийся в сияющем коконе…или другой?! Тот повелел вести Хабиру к свету Ра, к ремеслам и сожительству с народом Мицраим, а этот – вывести евреев в чужие земли с молоком и медом?! Но там, где все это течет, живут хозяева, создавшие свои блага…зачем им орды чужаков с голодным блеском глаз?! Идти туда для войн…для самоистребления?!».
– Кто я, чтобы идти мне к фараону и выводить из Египта сынов израйлевых? – спросил смятенно Моисей. Стенала, ныла в сомнениях душа.
– Я буду с тобой, – ответствовало пламя на несгорающем кусте – когда ты выведешь народ мой из Египта, вы совершите служение мне на этой горе Хорив.
Вздымалась к небесам гора за полыхающим терновником.
– Вот я скажу народу: Бог отцов ваших послал меня к вам. А они скажут: как ему имя? – спросил, изнемогая в нарастающем протесте, Моисей. – Кто ты, ответь нам! – еще раз вопросил он, желая страстно подтверждения недавнего, понятного и близкого душе ответа: «Я есть Мальах, посланник Ра». Но вместо этого содрогнулся от жесткости хлестнувших плетью слов:
– Эгйе ашер эгйе!
Гневливо, высоко полыхнуло пламя над кустом, лизнув, казалось, перистую пухлость облака над ними.
«Я есть тот, кто есть! – зажегся клеймом в мозгу у Моисея давно забытый рев сборщика податей для жрецов – перед закрытой дверью феллаха, куда сборщик грохотал ногой снаружи. Что означало в переводе: «Не твое собачье дело! Открывай!».
– Пойди и собери старейшин израилевых, – продолжил повеление перепляс огня, – скажешь: Сущий послал меня к вам. И они послушают голоса твоего. Пойдешь ты, Аарон и старейшины к царю египетскому. Вы скажите ему: Бог евреев призвал нас. Отпусти нас в пустыню на три дня пути, чтобы принести жертву Богу нашему.
– И фараон отпустит?
– Ожесточу я сердце Мошиаха, и он откажет вам. Тогда я простру руку мою и поражу Египет казнями моими. После того отпустит вас.
«Ожесточить сердце Машиаха, чтоб не пускал…затем казнить за это весь Египет, за то, что не пускает фараон?! Так кто ты, полыхающий гневом на колыбель и родину мою Египет?!».
– Не с пустыми руками пойдете, – продолжил между тем несгораемый терновник. – Пусть каждая женщина выпросит бе-орма (обманом) в долг у соседки вещей серебряных и золотых, одежд и обуви. И вы наденьте все это на сыновей ваших и дочерей, и оберёте египтян до нитки в ночь перед Исходом.
Выламывался наружу протест в смятенном Моисее, но крепким панцирем держал и не давал ему прорваться страх. И он же диктовал пока, вместо отказа, последние увертки.
– А если не поверят мне старейшины и скажут: то не Господь к тебе явился?
– Что это у тебя в руке?
– Матэ, мой всемогущий господин.
– Так брось его на землю.
Бросил свой пастуший жезл Моисей и с ужасом узрел: он, обрастая чешуей, свиваясь, превратился в змея. Вздев гибкость тулова, раскрыл змей пасть и зашипел. Отпрянул Моисей.
– Возьми его за хвост, – велел терновник. Неодолим был приказ и Моисей, нагнувшись, сжал в кулаке увертливо-холодное, чешуйчатое веретено гада. Поднял. Неистово задергалась зубастой пастью упругая, мясная плеть. Но, затихая, одеревенела и обратилась в прежний посох.
– Теперь положи руку свою за пазуху.
Исполнил приказание Моисей. А вынув руку, обомлел: стала белой и шершавой его плоть, обметанная проказой.
– Верни руку за пазуху.
Он сделал это. И, выдернув ее, увидел: по-прежнему смугла до черноты, чиста его мужская длань.
– Возьми сей жезл. Им будешь ты творить знамения волею моей. И убеждать неверующих.
– О, Господи! – изнемогая в назревающем своем отказе, взмолился Моисей, привел последний довод.
– Я не речист, косноязычен. Как буду говорить с народом, фараоном, прося его отпустить нас в пустыню?! Пошли другого, коего можешь послать, – собрал все силы, рухнул Моисей в отказ от повеления Всемогущего.
Свирепо раздувая мощь языков своих, вздымался пламенем под небеса терновый куст. Обрушился столь же свирепый гнев его на Моисея.
– Мое терпение на исходе! Разве нет у тебя Аарона, брата левитянина?! Ты станешь влагать косноязычные слова свои в его уста. Он передаст их остальным! Я буду при устах твоих. И научу, что говорить и делать. Готовься в путь! Длинною будет он в тысячелетия.
Опало и исчезло пламя. Топорщился под мятежным небом первородно невредимый куст. Возвращались, вливались в Моисея слепящая пустынность степи, шорох копыт овечьих, хруст трав, срезаемых зубами стада.
Он опустился на землю. Едва держали ноги. Кровоточила сломленная воля: свистел, набирал силу крепнущий тайфун великой, страшной миссии его – уйти в века, в людскую память, в мифы несовместимым противоречием поступков и речей. Как будто бы они принадлежали двум разным личностям, коих породили: одного Добро, другого Зло.