Витте шел к государю. Внутри ворочался, опасливо поскуливал страх, угнездившийся в нем с утра. Еще на постельной подушке разум, едва отпочковавшись от химеры сна, припомнил грозную необходимость визита к императору. И Витте вдруг ужаснулся – впервые ужаснулся той глубине пропасти меж ним и Романовыми. Он, Витте, волею Ротшильдов и рока, заброшенный в премьерское кресло, был одной из тысяч сановных дворняжек, вертевшихся на служебной привязи подле тысячелетнего трона.

Его шерсть, клычки, коготки, его дрессированный сановный брех – все это служило трону и наследственно восседавшему на нем. Этот, восседавший, был вправе бросить мозговую кость со стола. Но мог и пнуть жестко, вышвырнуть за освященные веками стены – на прозябание.

И вот сегодня предстояло, вздыбив шерстку, зарычать, залаять, принуждая монарха к исполнению дворняжьих, тайных замыслов.

Витте отворил массивного дуба резную дверь. Вошел в теплое, ароматически обьявшее пространство кабинета. Увидел сутуловатую спину царя, стоящего лицом к окну. Ну, с Богом… или с Бафометом.

«Не рассусоливать, Витте, с ним! Не размазывать дерьмо по тарелке!» – возник в голове фальцетно-властный наказ Ротшильда.

– Здравствуйте государь, – взломал тишину Витте. – То, что произошло на площади, может стать началом конца.

– Конца чего? – помедлив, тускло и глухо отозвался царь. Не обернулся.

– Династии и империи. – Стал наращивать упругий напор Витте. И ошеломленно осекся: царь развернувшись, вздыбил усы. Под ними образовался белозубый провал разинутого рта, из коего плеснул неслыханной доселе злой, пронзительный речитатив:

– Черный во-о-о-рон! Черный во-о-орон! Что ж ты вье-о-шься надо мной!

Премьеру стало дурно: что сие… отставка?! Тычок под зад песенным коленом!

– Вам нужна моя отставка, государь? Я готов, Ваше величество… если она принесет спокойствие империи.

Царь молчал, сверлив все понимающим взглядом, шарил им, как лучом фонаря, в черной дыре обмершей души.

– Я оставляю вас, Ваше величество…наедине с революцией...

И вновь не отозвался император, глядя с брезгливостью сквозь в Витте куда-то в династическую даль. Так что это…конец?! Вот так все примитивно кончится, не начавшись?

Шатнуло премьера, повело. Но устоял. И тяжко развернувшись, как опоенный после скачки конь, пошел Витте в дверь, ожидая хоть малый шорох, хоть междометие вослед. У самого выхода содрогнулся всем телом, задышал: царь наконец-то подал голос.

– Ваше отбытие столь оскорблено-торжественно, будто у вас есть нечто менее скучное. Или наконец – разумное.

– Смею надеяться, я принес разумное предложение, – все глубже дышал, всасывал живительный воздух Витте.

– В чем его суть?

– Теперь, когда сдан порт Артур, Дворцовая площадь залита кровью, а революция неотвратимо вспучивает толщу народа – дальнейшая война с Японией становится для нас самоубийством.

– Так поезжайте и заключите мир с Японией! – вдруг рухнул в западню император. Безвольно и слепо рухнул. Стоял он вяло – раздраженный и обмякший.

«О Господи, как надоело…как гнет к земле тяжесть шапки Мономаха. Когда все это кончится!? И кончится ли вообще?».

Окалиной и шлаком опадал в премьере только что терзавший ужас. Додавливать и дожимать монарха предстояло!

– Мир с Японией потребует жертв, ваше величество. Говорю это с душевной скорбью.

– Каких?

– Территориальных. И не малых.

– Что вы уже посулили японцам над полутрупом империи? Дальний Восток? Сибирь до Урала? – с вялой враждебностью спросил монарх.

– Государь… мне действительно лучше подать в отставку! – вздыбился премьер. – Поменяйте коня на этой, залитой кровью переправе! Я неимоверно устал не от забот и дел – от недоверия к себе. Найдите слугу Отечеству помоложе и податливее, государь. Я с радостью освобожусь от хомута премьерства.

– Древние говорили: уходя – уходи. Заключите мир и мы продолжим эту тему, – застегнутый на все пуговицы царь уронил фразу с династических высот. – Что еще у вас?

Витте протянул папку.

– Здесь Манифест к народу.

– Опять, некая, вашего производства, казуистика…Впрочем авторство этого манускрипта предстоит уточнять Столыпину: насколько он стерилен, без примеси французских банкиров.

Царь не мог выразиться определеннее: все еще не было обещанного рапорта от Рачковского, поскольку Столыпин принимал дела от Трепова.

– Что в этом манифесте?

– Государь! Вы даруете народу незыблемые основы свободы, неприкосновенность личности, свободу совести…

– Совесть может быть несвободной? Ее возможно заключить в узилище? – Перебил монарх.

– Свободу слова, собраний, союзов. Вы признаете Думу законодательным органом.

И еще раз хлыстом стегнул из памяти Ротшильд: «Большая честь для Ники разводить с ним цирлих-манерлих!».

Вошла царица Александра. Вошла и стала слушать.

– Государь, история загнала нас в ловушку! Я понимаю ваш гнев… но из этой ловушки есть лишь один, европейского покроя выход! Конституционный! Только так можно выпустить пар из ныне перегретого котла. Либо он взорвется!

– Либо…его взорвут, Витте? – Брезгливо осадил царь. – Вы не столь давно в кресле премьера, но уже усвоили язык ультиматумов своему императору! Я не обещаю вам подписи на этом документе и более не задерживаю вас.

И вновь перед Витте высился монарх. Пружинистая стальная решимость рода Романовых нацелилась в премьера дулами зрачков. По синусоиде мотало государя: от гнева и монаршей воли – к упадку сил и безвольной сдаче принципов. Теперь то нужен главный козырь, иначе все сорвется, сейчас и здесь, сию секунду нужен!

– Государь! Казна, почти пуста. Без денег мы не в состоянии сдержать бунтовщиков. Два дня назад я завершил объемные, иному непосильные труды: финансовые круги Франции согласились дать нам заем в тридцать миллионов франков. И я не заслужил такого отношения ко мне!

Сработало. Царь опадал решимостью. Все усилия самого монарха, все связи с европейскими финансовыми кругами доселе завершались пшиком. Европа с хладным любопытством, но чаще со злорадством, наблюдала за конвульсивным дерганьем России, распятой на эшафотах бунтов и терроров.

И вот подарок Витте, нежданный, несущий саму жизнь, продляющий ее. Царь сморщивался проколотым шаром: истекала монашья воля, а с ней и чувство самосохранения. Перед премьером стоял измученный невзгодами и рано постаревший барин. Он примирительно и грустно усмехнулся:

– Вчера, да и сегодня во дворце день истерик: вдовствующей императрицы, премьер министра…поезжайте, Сергей Юрьевич, добудьте мир у японцев для империи. Я смертельно устал. А там, Бог даст, получим ваш кредит…

– Я немедленно отбываю в Портсмунд, государь.

Витте уходил, он выиграл визит. Хотя не он, а Ротшильд. Он лишь сыграл по нотам, написанными финансовыми мизгирями.

«Но ноты нотами, а надобно еще умение играть! Ай, Витте, ай да сукин сын!»

Он уходил, бурлящий возбуждением, оставив за спиной выжатое существо, чья коронованная глава был подушкой, куда стала втыкать иглы истерического гнева супруга. Бессильная горечь от кучерской бесцеремонности Витте бушевала в венценосной супруге.

– Как он с тобой разговаривал?! Я больше не выдержу, это предел! Варварская страна! Здесь премьеры смеют диктовать монарху! Ники, мое терпение кончилось…Я ненавижу все, эти туманы, эту грязную, ненасытную толпу у трона…Этот вечный страх!

– Алекс, успокойся, – понуро мял ладони за спиной супруг.

– Что ты можешь изречь, кроме этой затертой и пошлой фразы? Я никогда здесь не успокоюсь! Ники, мы едем назад, в мой Фатерлянд. В Гессинг, в замок Фридберг. Отец примет нас.

– Алекс, страх не должен затмевать наш разум.

Они не видели как появились за спиной фрейлина Вырубова с Распутиным. Он все услышал. И обостренно, волчьим нюхом впитал все содержание истерики царицы. Дернув Вырубову за рукав, остановил ее. Стал слушать дальше.

 – Мой разум говорит мне: я никогда не буду здесь счастлива. Все беды обрушились на нас в этой дикой Московии! Здесь рожден в муках и мучается болезнью мой сын! Уже нет сил выносить его страдания. Я возвращаюсь. Надо собрать чемоданы. Где Вырубова?

Обернулась и увидела фрейлину… с незнакомым старцем. Продолжила, не сводя глаз с него:

– Анна! Мы едем в Германию, там спасение наследника трона. рожден в муках и мучается болезнью мой сын! Уже нет сил выносить его страдания. Я возвращаюсь. Надо собрать чемоданы… кто с вами, Анна?

Подпитываясь вампирически отчаяньем венценосной, мозг Распутина кипел от бешеных усилий все осмыслить и приспособить к собственной задаче-цели. Нахлынуло решение: здесь нужен рык жреца, провидца, нанизанный на гипнотический шампур. Поймать всю взвинченность царицы и сунуть сию каленую болванку в воду – чтоб зашипело и рвануло паром, окутало и обожгло мозги. И делать это по-мужицки!

– Почто бросаешь мужа свово, жена слабая и лукавая!? Не по Божески это, неладное замышляешь! – рявкнул, выставил лопатой растрепанную бородищу Григорий.

– Кто…это?! – ахнула в растерянности царица.

– Святой старец Григорий Распутин, матушка императрица. Вы просили о свидании с ним, – прошелестела Анна полуобморочно.

– Каково одному инператору трон на загривке держать-то, инперию сохранять, ежели венчанная половина его фордыбачит, в бега ударяется! – Дыбился медведем старец над царицей. Вздел руки, обратился неистовым ликом к небу: – Ты царицею миропомазана на царствие русское! Богом помазана! Так и будь при царствии! Грех тяжкий за чемоданы хвататься ныне! Проклянет тя земля наша, окропленная вчерашней кровью невинной!

– Сил уже нет, отец Григорий…царевич в болезни гибнет, – дрожало рыдание в оцепеневшей царице.

– Веди! К царевичу веди!

Вырубова, будто подтолкнутая в спину, метнулась в детскую. Григорий размашисто загрохотал, долбя паркетины, вослед. За ним – всполошенная царская чета.

Младенец восставал в кровати – иконописный, большеглазый, с огневым, нездоровым румянцем на щеках.

– Муттер, фатер…где все были так долго? Мне страшно и тоска не отпускает.

– Здрав будь отрок! Болесть твоя рассыплется в прах и ступишь ты по праху энтому в царское земное, на травку зеленую, под небушко бирюзовое! – входил своею волею в разжиженную мякоть детского сознания старец. Входил напористо и властно, пропитываясь нежностью к нему: вот кто воистину покорен, кто трамплином станет для грядущих дел.

– Муттер, кто это?! – обмер Алексей.

– Я избавитель твой, цесаревич! Принес избавление тебе от болестей – змеюк твоих. Ты сей момент очи прикрой, вознесись молитвой ко Всевышнему! А я – в помощь к тебе.

Стал Григорий на колени, возложил каленую тяжесть руки на голову Алексей.

– Матушка царица, отец инператор, молитеся со мной! Да ниспошлется отроку сему, Алексею, благословение Господне, да сокрушится хворь его, сатанинская.

Возвысив голос, зарокотал уже не сдерживаясь распирая собою душную стерильность спаленки.

– Да издохнут болезни в корчах! И сгустится кровица твоя святая, невинная, не прольется капелью в землю грешную! Так я велю, старец Распутин, ангелом хранителем вам ниспосланный. Так велит мне сила Божья! Аминь.

Царевич закрыв глаза обмякал в забытьи, Распутин, сотрясаясь в возбуждении, задавливал в себе голосовой раскат. И справившись, заговорил чеканно и весомо, обволакивая изпод-лобья взглядом трепещущую грудь царицы, осиность ее талии, стекающей под серым шелком в округлость бедер:

– Мать, будь неотлучна с отроком. Он теперь долго спать станет и кровотечь его завтра истощится и побежит, как и положено, во внутренность телесную. Анна, возжертвуй царевичу заботу вместе с Александрой матерью. Чемоданы всякие да замки германские – все это отринуть и забыть надобно, царица! А я с молитвой и думою целительной при вас состоять буду. Папа! Пойдем-ка, обтолкуем дела твои инператорские, тишком да ладком. Без баб. Видение мне намедни было. Ты его должон знать.

– Анна! Ники! Мой ангел спит с улыбкой, на нем Божья благодать – катились по щекам царицы слезы.

Царь и Распутин вышли в зал.

 – Зябко у тя тут в доме, папа. И мокроты болотной всклень. Сушить надобно все, каленым железом сушить. То-то видение мое в лягушатник уперлось – напористо и приглушенно тронулся к цели Распутин. Подрагивал в ознобистом предчувствии Григорий: сжимая цепко цветастый хвост жар птицы, что трепыхалась, зажатая в лапах. Сознание клокочущее работало, выстраивая последовательность атаки. И в неистовой эманации этой, благодарно обмякая, разжижено пульсировал разум царя.

– В чем твое видение?

– Будто стоишь ты с женкой своей Александрой по самые грудя в мари болотной. А вокруг вас людишки егозливые. Лягушек за лапки ловят да в рот суют, косточками хрумкают. А главный меж людишек тех тебе жабу подсовывает: скушай, Ваше величество, Тады, мол, все ладком в царствии твоем пойдеть. И замирение с узкоглазыми я те сделаю, и денежек добуду.

Припомнив Витте, отправленного в Японию, капкан его ультимативный, невольно вздрогнул царь.

– Во-во. А тебя с души воротит от породнения того, да жабы предлагаемой. Душа твоя лягушатников не примает, уж больно совестливый ты. Их по мордам надо бы, и в шею гнать, да царская деликатность не пущает.

Так и скормил бы тебе жабу главный лягушатник, да благодарение Богу царица твоя воспрянула и за руку тебя – дерг! Глянь, грит, папа! Спасение откуль воссияло!

Наращивал напор Распутин. Лез, ввинчивался в императорскую волю, волчьим нюхом ловя дразнящий аромат загнанной дичи: все ближе и доступней трепетала она во взбудораженно-покорной царской сути. Нюх вел Григория! Азартный и собачий нюх!

– И узрели вы с супругой на суходоле: люди не люди, натуральные великаны в железных чугунках о двух рогах. Вас подхватили, с трясины выдернули, омыли и ну обнимать да цаловать. А один родительское наставление вам дает. Не отвергай тех наставлений, государь! В них спасение инперии твоей! Токмо в них! Пошел я, батюшко, инператор, нужда в миру немалая ко мне.

Он оборвал контакт отмашисто и грубо, отодравши присоски своего гипноза от царя: спустил наказ и просветил видением.

«Лягушатники… французский займ… японский мир с узкоглазыми. Но спасение – из Германии», – выплыл из потрясения царь.

 – Это поразительно! Простонародный старец… но сколько силы в пророчестве! Пора-зи-тель-но… Алекс! Душа моя: наше спасение из Германии!