В пряный предосенний месяц Нисан в пять сорок по Гринвичу из-под горизонта Каспийских вод выполз кроваво-красный ломоть солнца. По бирюзовой глади моря потянулась к берегу вишневая полоса.

В шесть ноль-ноль светило, плавя небосвод, оторвалось от моря. Багряная лента от него, перечеркнув море, уткнулась в берег. Береговая земля вздыбилась вековым Самурским бором, продрогшим в ночной грозе. Холодный ливень приглушил и спрессовал яичную желтизну песка в барханах. Малахитовую бахрому вереска на них опрыснула бриллиантовая капель.

В шесть двадцать красную полосу от солнца вспучило из глубин и прорвало. В полумиле от берега выперла над водой рубка подводной лодки. Блекло-синеватый купол ее полез в розовую высь, струя с себя стеклянный водопад. Лез долго и нагло, прессуя Божий небосвод, пока не застыл над морем зализанным чужеродным овалом.

Хлестко и звучно чмокнула, отлипая от металла, герметезирующая резина. В рубке прорезалась овальная щель. Дверь распахнулась. Через высокий комингс перешагнул и ступил на мокрую палубу нагой, бронзовотелый, с лепными мышцами атлет. Единственной деталью одеяния его был бархатный, усыпанный бриллиантами чехол на мясистой колбасе обрезанного члена. В бугристый торс, почти впритык к плечам влипла крючконосая голова. Глянцевый череп отсвечивал багрянцем под набирающим высь светилом.

Йодистая аура, настоянная на хазарских веках, трепетала над морским размахом и могучий старец всосал ее в грудь. Она заполнила мозг, легкие, живот арбузно-кошерной свежестью. В ней не было и примеси из вековечной крови, похоти, холуйства человечьих стад, чем все натужнее дышал мир в мегаполисах ХХ века. Сладка и невинна была утренняя нега над водяным размахом.

Старик осмотрелся бритым филином, трепеща крыльями хрящеватого носа. Берег щетинился в полумиле черно-зеленой рваниной леса. К нему вела, накаляясь краснотой под солнцем, пурпурная ковровая полоса. Старец раздвинул губы в едкой усмешке: Ярило подсуетилось к его прибытию, встретило Ядира по высшему протоколу. Его Сиятельство не облезет от этого.

Он вдруг почуял: здесь, в этой непорочной и стерильной неге моря отмякает, коростой отваливается от него мука семнадцати пыточных лет. До исступления и припадков доводило панно его расстрела Жуковым в 46-м. Оно слепилось из режущих по памяти, сводящих с ума фресок: шмелиный зуд анти-пуль, рвущих его Защиту, визгливые высверки аннигиляций при стычках антивещества с предметной плотью кабинетных атрибутов… секущая гильотина приговора Архонта: «Отныне ты не Ядир – Недир… обезьяна KI – зоопарка, обгадившая миссию свою!». Гильотина опустилась, расчленив бытие на «до» и «после» Жукова.

Теперь он знал, что значит быть приговоренному к смертной казни – с отсрочкой исполнения приговора. Он ждал ее уже семнадцать лет. Лишь год назад ему было позволено вернуться в прежний статус.. Ему была оставлена субмарина с обслугой и несколько былых возможностей: дышать и спариваться, переводить еду в дерьмо своим желудком, праздновать Пейсах. Ну и еще – по мелочам. Одну из них можно проверить здесь и сейчас. – сохранена за ним, или отобрана.

Он потянулся. С утробным рыком выдохнул. Держась за поручни и морщась, спустился к самой воде: в босые разнеженные подошвы грубо и болезненно вдавливался рубчатый настил.

Морская гладь была почти недвижима, едва приметно вспучиваясь редким, пологим накатом прибоя. Шалая волнишка, ластясь, окатила кожу ног прохладой и Ядир ступил на воду.

Жидкая стихия упруго приняла вес тела. Она продавилась до щиколоток, затем неподатливо уплотнилась под подошвами, резиново сдавив ступни. Он торжествующе, утробно рыкнул: все было как положено, ему оставлено (пока!) и это. Вода по прежнему держала его! Гут гешехт здесь, на этой, вечно жидкой, прародительской стихии, соленой, как материнская плацента.

Он пошел по воде к берегу: массивная, свитая из мускулов туша с поджарым задом, с болтающейся бархатно-алмазной колбасой между ног. Тесемки от чехла на члене сходились в кокетливом бантике над ягодицами.

Позади выперли из рубки и толкнулись во властительную спину визгливый гомон и шлепки: на палубу выбиралась из лодки команда

Две голые человечьи самки – близнецы отличались красной и зеленой шерстью на лобках. Подрагивая идеально-силиконовыми чашами грудей достали из глубин рубки полотняный, видимо тяжелый, метровой длины сверток. Розовой змеей его обвивала шелковая лента. Сверток ворохнулся. Из полотнянного нутра высочился то ли стон, то ли всхлип.

Вслед за ними через порог рубки косолапо перевалилось на полусогнутых шерстистое существо с балалайкой. Матерый ушастый шимпанзе, вытянув губы трубкой, хрипло и абсолютно точно протрубил несколько тактов из «Оды к радости» Бетховена. И заработал пинок под зад: босая проворная ступня Юфи (с зелным лобком) подфутболила шимпанзячее сетдалище с последующей укоризной:

– Нет, таки надо сразу испоганить всем кайф!

Звероватый лабух отскочил. Развернул к бабенке желтозубый оскал ухмылки:

– Ты – еще не все, Юфочка. Ты пока курвивей всех.

Одобрительной ухмылкой поощрила звериный перл краснолобковая близняшка Озя, поддерживая тяжесть полотнянного свертка.

Не нужен был Бетховен этим, разноцветно-лобковым, настроенным раз и навсегда на «Семь-сорок» и на «Шаланды полные кефали».

– Убью как-нибудь, зараза, – мирно цикнула на зверя Юфь, переменила затекшую под свертком руку.

Шимпанзе, кособоко переваливаясь, опираясь костяшками пальцев о палубу, заковылял к краю палубного настила, освобождая место вылезавшим из рубки.

Привалившись спиной к серебристому, мокрому металлу, занялся примат настройкой инструмента. Дренькая по струнам, стал подкручивать колки, клоня к перламутровой деке лопушок шерстяного уха.

Из рубки полез, как улита из раковины, оплывший кок в греческой хламиде. Он выдавился из двери и утвердился на палубе. Пористый и могучий носяра занимал четверть лица Кокинакоса. Рядом с ним любой, уважающий себя греческий нос, не присел бы и на одном гектаре. Усвоивший это раз и навсегда Кокинакос терпеть ненавидел свое гонористое, нафаршированное мифами греческое племя, из коего буд-то бы происходили его родители. Успели они при жизни обучить сынка высшим кулинарным познаниям, да еще зачем -то древне-славянской Влесовице, кою раздербанили и оскопили затем на Руси сородичи их Кирилл и Мефодий.

Успокоились предки его, по Закону обрезанные на восьмой день, от пожизненной финансовой гонки на Житомирском кладбище. ««Шесть лет уже там не был» – ворохнулся и тут же истаял в Кокинакосе горький, арифметический подсчет.

Он шмыгнул носом и бережно ласкательно ощупал его: любил и берег кок свою обонятельную картофелину, как бережет облауреаченный виртуоз свою древнюю Страдивари. Этот могучий инструментарий на лице Кокинакоса был по звериному остер и чуток к пищевым флюидам, различая тончайшие нюансы ароматов, подсказывая ему в кулинарном шаманстве немыслимо-вкусовые рецепты. За что и держались эти двое – Кокинакос со своим носом при Ядире.

Кокинакосу подали из рубки массивную, скатаную в рулон трубу. Грек нащупал в ее недрах кнопку. Нажал на нее и бросил трубу на воду. Она зашипела, распластываясь, потрескивая, являя небесам багряно-бархатное, разбухающее нутро. Через минуту на водяной глади покачивалась туго вздутая, шестиместная лодка – с титановой пластиной на жесткой корме.

Кок прижал ее к борту подлодки сандаловым багром с пластмассовым наконечником. Кивнул силиконово-сиськастым, приглашая к посадке в огненную утробу.

Юфь и Озя, передавая друг дружке простынный сверток, спустились в лодку Притопив ягодицы в мягкой неге сидений, они умостили белый,тяжелый кокон на коленях.

Кокинакос оглядел и одобрил исход с подлодки в плавсредство. Сказал на древнеславянском сварливо – как шило в бок сородичам воткнул:

(Ее мы не отдадим грекам, змеям ползучим, зверям хищным, потому что она наша – древнеславян. влесовица)

– Не отдадим, Кокосик, – согласилась, нетерпеливо цыкнула зубом Юфь, – однако задом шевели, время!

Шагах в тридцати впереди покачивалась над водой, удалялась клиновидная спина властителя их.

Кокинакос свистнул Лабуху с балалайкой. Шимпанзе поднял ушастую головенку, закончив настройку. Из трех древесных, десятилетиями высушенных слоев был склеен инструмент: сандалового, орехового и горной чинары, в кои впаяны были для резонанса янтарь и позолоченый перламутр. И потому дивно резок и органно гулок потек из нее звук, когда Лабух ударил по струнам, аккомпанируя себе, абсолютному слухачу. Гнусаво заорал частушку:

– По реке плывет топор, по реке Чугуева! Ну и пусть себе плывет, железяка х…ва!

Искоса зыркнув на ухмыляющихся Юфь и Озю, зверь проворно заковылял к надувной лодке и пружинисто спрыгнул в нее, расчетливо попав задком на упругость сиденья. Ласковым и бережным был хват шерстистой лапы его на грифе сокровища своего – балалайки. Певучий игрун затих на сиденье, учащенно дыша, смакуя мелкими вздохами йодистую морскую свежесть.

Кокинакос принял из рубки инкрустированный золотом метровый кожаный кейс. Внутри него громыхнул металл. Примерившись, грузно шагнул на борт, вдавив его и накренив лодку. Достал из кейса моторчик с присосками и миниатюрным шестилопастным винтом. Прислонил присоски к титановой кормовой пластине – винт ушел под воду.

Грек нажал кнопку на моторчике. Тот ожил. Свистяще-вкрадчиво, двинул лодку с ускорением по маслянистой, бирюзовой глади.

Впереди, в сотне метров, маячил могучий загорелый торс – на длинных ногах. Ядир шествовал к берегу. Он спускался с недосягаемо-властительных высот в их жирно прикормленную компашку не часто – раз в несколько месяцев. Перед каждым таким спуском всех их, наглухо закупоренных в Закаталах в правительственном, за двумя заборами особняке, срочно впихивали в гидросамолет «Каталину», и отправляли в Турцию. Там пересаживали на подлодку, от которой все они поначалу немели среди немыслимой роскоши и комфорта.

Сегодняшний визит Ядира к ним был третьим за два года.

Никто из них не знал, кто он есть, откуда и зачем возглавил эту спаянную компанию. Разнолобковых близняшек обучали йоге, кама-сутре, древнееврейским обрядовым навыкам. Учили резать и готовить кошерных кроликов, предварительно содрав с них, еще живых, шкуру и сцедив кровь Учили многим языкам, вливая их в заскорузлые мозги ночами из диктофона: бабешки должны понимать с полуслова Властителя их, Ядира, прихотливо скакавшего в разговорах галопом по языковым Европам.

Зверушка Лабух, являя из себя генетический экстракт из шимпанзе и хирургически искромсанного малолетнего итальянского виртуоза, был завален по двадцать часов в сутки нотами. Зверь наяривал на балалайке Бетховена и Паганини. За что сестры, спаровавшись в злости, лупили упрямую гибридную скотину, оскорблявшую их музыкальный вкус. Какого хрена!? Они ж согласны в крайнем случае даже на похабные русские частушки, если зверушку не уломать на мелодии одесского кичмана!

Кокинакос – царь и бог на огромном жарком камбузе, полдня вчитывался в меню из разных стран. Остальное время колдовал с надменным никелем кастрюль и сковородок, смешивая, казалось, несовместимое в кулинарии разных народов.

Часть из приготовленного поедалась. Остатки вываливались свиньям.

Время, правительства, события текли и изменялись. Неизменными оставались их обязанности при Ядире. И они запрограммированы были сдохнуть, но выполнить их без сбоев и заминок.

Ибо все человечество плавало по воде. Ядир, меняющий тела – при неизменной, нафаршированной нечеловеческими знаниями и памятью голове – ХОДИЛ, как и ТОТ, двухтысячелетний, из Евангелия, которого чтил даже Коран.