Кутасов, проводив взглядом панически удравший ГАЗон с директором, уцепил Тихоненко под локоть и повел вдоль стройки, морщась от едкой, щелочной фразки бригадира, пущенной вослед Бугрову:
– Хоть это еще в вашей системе работает, Григорий Акимович – клизма с иголками. Как перестанет – тут и амбец социализму.
– Хамло ты беспартийное, Витёк. И балабол, – вязко, улыбчиво морщился Кутасов, – доведет тебя язык до отпуска в Заполярных Сочах.
– А кому ж развитую сицилизму возводить? Бугровым, что ли? Они возведут. Такую, что всех нас под его обломками хрен потом сыщешь.
– Ты же и возводить будешь. В другом месте, за бесплатно, – скучновато разъяснил Кутасов. – Ладно, проехали. Я третий раз тебя спрашиваю: когда заявление в партию подашь?
– А я третий раз, Григорий Акимыч отвечаю: не дорос. Мусор да нажива в голове, антисоветчина на языке.
– Не юродствуй, Тихоненко, – почти весело выцедил Кутасов.
«Антисоветчина с наживой у него в голове… дурачок упертый… это ведь то самое, что нужно нам от гегемона… лучшего мне от тебя и на дух не надо».
– Я уполномочен задать тебе политический, мужской вопрос – продолжил секретарь – до каких пор лучший в области руководитель подрядной бригады, потомственный рабочий, изобретатель, а теперь и чемпион РСФСР по кладке кирпича будет вне партийных рядов болтаться? Информация к размышлению: ты первая кандидатура в бюро обкома. Вместо заевшегося Горина.
– Запившегося, Григорий Акимыч. Спился мужик от вашей бутафории да безделья. А в отношении меня…это что, морковка перед моей ослиной мордой? – одной щекой усмехнулся понятливый гегемон.
– Мне не до шуток, – катнул желваки по скулам Кутасов. Ну никак! Третий год никак этот жирный строительный карась не лез в их партийный невод, где его можно будет взять за жабры, заставить метать икру в нужное время и нужном месте куда за меньшую оплату, чем сейчас, а потом, по истечении срока, без хлопот и этих блядских подъездов с реверансами, шваркнуть на горячую сковородку в случае надобности.
Заманчив и жирен был этот «карась», нагулявший мяса на бригадном подряде: семь миллионов рублей осели на счету его сорокаголовой бригады, ворочавшей делами за три стройтреста!
И обком – скрипи зубами, утрись – а терпи! Ибо миллионами ворочал хам, без универсальных возможностей которого, хоть сдохни, не обойтись в аврально-строительных ситуациях, коих в кутасовском стройхозяйстве – как коросты на шелудивом теле.
– Не до шуток вам? Ладно. Тогда и я на полном серьёзе. Я раздумал в КПСС вступать, когда одну телефонограмму увидел. – смотрел бригадир в ослепительные дали с пыльной мутью на горизонте.
– Что еще за телефонограмма?
– Друг у меня есть, председатель колхоза. У него эта телефонограмма из райкома над головой висит. Под портретом Никиты Сергеевича.
– Ну, колись.
– Там за подписью секретаря райкома такой вот директивный текст: «ПРИСТУПИТЬ К СЛУЧКЕ СВИНОМАТОК СОГЛАСНО РАЗНОРЯДКЕ РАЙКОМА».
– Председатель эту цицеронову цидулю раз в десять увеличил и под стекло в рамке вывесил. Чтоб ежедневно руководствоваться.
– Ты серьезно?
– Серьезней некуда.
– Твою мать… очередной дебилизм партийного разлива.
– Это не я. Это вы антисоветчиной опростались, Григорий Акимыч. Выходит Заполярный Сочи не по одному Тихоненко вздыхает.
– Не все ж такие дуболомы у нас, Степаныч.
– Тогда у меня претензия посерьезней.
– Валяй!
– Кудахтать в вашем инкубаторе я не согласный. В этой клетке сильных и крепких по голове бьют, кусок заработанный из глотки рвут. Чтоб потом задохликам, жополизам и болтунам заботливо скормить, хоть им любой кусок не впрок. Как в семнадцатом с Троцким это дело начали, так до сих пор и не остановитесь. А зачем, почему, Григорий Акимыч? Кому от этого польза? Мне, крепкому, на ком держава стоит, хоть волком вой, обложили со всех сторон. А задохлик в своем паразитском праве укрепляется, да оправдалки себе сочиняет типа: кирпич бар – раствор ёк, раствор бар – кирпич ёк. Весь день в потолок в вагончике плюет, а вечером орет во всю глотку: «За что кр-р-р-ровь проливали? Мне мое, что положено отдай, наряды по полной закрой!»
И отдаете. И закрываете по полной. За наш счет! За счет трудоголиков! По всему Се-Се – еру. Тупарь, лодырь, горлохват до самой пенсии хреном груши околачивает, а мы за них хребты ломаем. Чтоб потом на заслуженном отдыхе в дачном курятнике быстренько окачуриться.
Какая сволочь придумала работяге вместо дачки – курятники возводить?! Одним метром выше или шире положенного – преступник, мать твою! Низ-з-зя-я-я-а-а!! Сломать надо и по башке дать, чтоб другим неповадно было человеком себя хоть перед могилой почуять. Сам десятки таких курятников возводил, сам и ломал их поприказу за лишний метр – через слезы и обмороки крушил людские, и этого я ни себе, ни тому, кто это людоедство на страну спустил, не прощу.
– Под самый дых бьешь, Тихоненко, – впервые внимательно присмотрелся к бригадиру Кутасов, пытаясь уже всерьез, лазерно исследовать на просвет куда как не простого гегемона.
– Я на этот разговор не напрашивался, Григорий Акимыч. Сами его начали.
Старался теперь Кутасов поймать взгляд бригадира. Но не выходило, рыскал Тихоненко своим хирургически-вивисекторским, подозрительно не рабоче-крестьянским взором по окрестностям. Вплоть до горизонта.
– Что-то тебя в державные глобалисты занесло, – наконец заговорил секретарь. – Может сузим масштабы до твоей персоны? Тебе то чем худо живется? В чем тебя ограничиваем? Притесняем? Обижаем?
– А то нет. Ни вздохнуть, ни п…нуть всласть, до озноба в копчике.
– Ну брат, ты нагле-е-е-ец! – изумленно отстранился обкомовец. – Мы и так с тобой носимся как дурни с писаной торбой, глаза закрываем на ваши миллионы на счету. На них ведь копромат сыскать – что два пальца обо…ть. Какого рожна тебе еще надо?!
– Мне – ничего. Я за бригаду икру мечу. По нормам на этот объект сколько времени положено?
– Тебе лучше знать.
– Правильно. Год положен, чтобы его под ключ сдать. И любая бригада, которая здесь будет этот год кота за хвост тянуть, за год зряплату сполна получит.
– И что из этого?
– А я с бригадой сдам объект за три месяца, уродуясь по двадцать часов в сутки – по своей персональной, мной придуманной технологии, на моих изобретениях. Но зарплату, хоть и на подряде, мы получим тоже за три месяца.
– А ты как хотел, работать три, а получить за двенадцать? Не жирно, бригадир? – двигал челюстью, будто хинную таблетку разжёвывал секретарь.
– Тогда на кой черт мне в ваши куцые сроки укладываться, хребёт бригаде ломать? – сузив глаза, жестко спросил Тихоненко – я лучше как все: «кирпич бар – раствор ёк, раствор бар – кирпич ёк.»
– Так ты не сможешь, как все, – негромко, со скучно-гадливой убежденностью распахнул вдруг нутро обкомовец. – Ты порожден для наших авралов и штурмовщины, это у тебя на уровне рефлексов.
Добавил жестко, со всезнающей ухмылкой:
– Как у собаки Павлова.
– Чем и пользуетесь, – сник и устало потух Тихоненко, осознавший циничную правоту Кутасова, этого партийного дрессировщика из экспериментального зверинца на Средне-русской равнине.
– Чем и пользуемся, – не стал отрицать, содравший окончательно с себя маску секретарь. – Но ценим. А потому и зовем не куда– нибудь на задворки, а в бюро обкома. Где ты обретешь иные масштабы, возможности и абсолютно другую материальную категорию. Ты ведь, голубь наш, хоть и миллионы на счету имеешь, да пользоваться ими как хочешь – не сметь! На это мыдолжны тебе разрешение и разнарядку дать, команду позволительную испустить!
А вот у нас ты обретешь совсем иной статус, где будешь сам команды таким, как ты, обалдуям давать.
– Знаю я этот статус: ряженой куклы, – заморожено усмехнулся Тихоненко, – бросьте, Григорий Акимыч, догадываюсь я про ваш расклад. Не в партию вы зовете, а в хомут, где уже не вякнешь про то, что душу припекает. До могилы.
– Ну что ж, давай в открытую. Ни хрена ты не знаешь про наш закрытый расклад, – сцедил истину на греховную землю со своих высот секретарь. – Поскольку мы о нем особо не распространяемся. А те, кому по штату положено знать, черным поносом испражняются от зависти к такой «кукле» в хомуте. И на все идут, чтобы в этот хомут влезть. Знаешь почему? Потому что всю эту нашу безотказную систему века назад мудрейшие люди придумали. И на вас, аборигенах обкатали, с вашей жадностью, тупостью, завистью. И она до сих пор безотказная, потому что в нее отбор мы ведем похлеще «пятого пункта». Слыхал про такой?
Но когда кто-то, этот наш отбор проскочив, кочевряжится, да нос воротит на наше приглашение, поневоле возникает мысль: у него с мозгами все порядке?
– Само собой не всё. Мозги у меня русские, враскоряку, как у любого Ивана-дурака. С которым вы, интернационалисты сионские, и на одном гектаре не сядете, – брякнул остервенело бригадир.Чем и поставил точку на осточертевшем разговоре.
«Ай какой полезный разговорчик получился!» – полуобморочно отметил обкомовец, отметил с обжигающе-морозной отчетливостью, которая расползалась сторожевой опасностью вдоль хребта.
«Ай да Вите-о-о-ок! Ну спасибо, вовремя распустился. Во всей своей антисемитской красе. Ходил ведь до этого рабоче-крестьянским бутончиком, в дурбалаях простодырых. Чуть было и нас в этом не убедил… небось Усатого начитался?»
И с милым простодушием спросил вдруг ласково обмякший Кутасов:
– Небось всего Сталина проштудировал, Виктор Степанович? Еще до ХХ съезда? Мы ведь такого подвига не от всех секретарей райкомов добились. А ты подкован на все четыре копыта… молоде-е-ец!
С запоздалым, растерянным раскаянием костерил себя Тихоненко, всей шкурой почуявший остервенелый азарт обкомовца, ощущая прущую от Кутасова – хрущовца с подлой пращей – злобу к Сталинскому Голиафу.
«Дубина! Кретин! Распустил язык… нашел кому исповедаться», – панически осознал Тихоненко всю подлянку, сотворенную мерзким языком своим. Пора было назад сдавать, срочно и покаянно сдавать – под дурачка рабоче-крестьянского, под олуха царя небесного.
– Ага. Сталина-Ленина штудировал, с Марксом-Энгельсом. И Кларой Цеткин. По ночам с фонариком конспектировал, после работы. Вы такое при людях хоть не скажите, Григорий Акимыч. Мне еще в дурдом рановато, засмеют ведь.
Худо было Тихоненко. Вдруг некстати, ни с того ни с сего привиделся иконописный лик Виолетты, завуча школьного: ласочка, голубка, Божьм резцом точеная… уложить бы ей дурную голову на колени, пожалиться, взрыднуть, чтобы пожалела… или к Алику Оседню повечерять сходить… мудрейший, теплый мужик, раскрыться бы ему со всем набрякшим в душе.
И вдруг полоснуло по памяти, по самому сердцу Тихоненко: нет больше Оседня со Светозарой!!! Угробили… страшно и зверски угробил тот, кто давно к ним подбирался, хотя и впихивают в буяновские мозги версию про озверевшего ночного медведя. Завтра похороны…пол села реветь будет.
– Заболтались мы, Виктор Степанович, – холодновато и озабоченно прорезался из небытия, уронил из ледяной стратосферы фразку секретарь. Так и эдак прокручивал он цепким разумом одну идейку насчет внезапно раскрывшегося бригадира. Резво и стройно оформлялась она в безупречный замысел, суливший одним замахом убить двух зайцев в его обширном пром-стройхозяйстве. С двойным дном.
С лихорадочной суетой, в восторженном захлебе формировал он это хозяйство в масштабе всей области, фаршировал его отборным, нужным ему и безотказным руководящим кадром из аборигенов – после вселенски оглушительного обвала сталинизма на ХХ съезде, организованного ИМИ через самодуристую, лысую куклу, используя малороский ее, сальный гонор оскорбленного ничтожества.
Вся туземно-русская, тяжкими трудами сконструированная личина Григория Кутасова вылетела бабочкой из местечкового кокона – еще в 1934 году. Выпорхнула отчаянными трудами и деньгами подпольного валютчика и фарцовщика папаши Гангнуса, острейшим, событийным нюхом почуявшего гибельный разворот Сталинского эсминца СССР на курс великоросской державности. Выпорхнула и таки прорвалась в КПСС через их вонючий «пятый пункт». Издох ее такой же вонючий автор, еще в тринадцатом году неосторожно ляпнул фразку, которую бездарно и тупо пропустили все ОНИ мимо ушей: «Вопрос о национальной автономии для русских евреев принимает несколько курьезный характер: они просят и настаивают на автономии для нации, существование которой еще нужно доказать».
Его тогда еще за эту фразку нужно было затолкать в сартир вниз усатой башкой, без всяких доказательств. А потом, когда Кагал хапнул за задницу эту суку Россию в семнадцатом и вдоволь сцедил из нее дурную Столыпинскую кровь, усатый больше таких фразок не выпускал. Он просто действовал: сначала неприметно, исподтишка, усыпив ИХ бдительность. А потом, в 37-40, уже не маскируясь, на полном русофильском оскале.
И все-таки угробили Кацо, убрав от него Власика! Добили монстра, чей сапожно-тифлисский лик вползал иглою ужаса в еврейские хребты, карательно давил, пронизывал всезнанием НАШИХ замыслов в этой вечно беременной бабище России.
Теперь здесь ай хорошо, ай славно! И можно начинать сначала все то, что так легко удалось в семнадцатом, но так страшно обрушилось в тридцать седьмом, когда все уже было на мази, все схвачено. Но раскусил эту хватку усач:
«Они предпочли слиться с меньшевиками, эсерами, фашистами, пошли в услужение к иностранным разведкам, нанимались в шпионы, чтобы помогать в разрушении врагам Советского Союза, расчленить нашу страну, которая торчит у них костью в глотке.»
К войне в Политбюро из девяти НАШИХ членов остался один Каганович – с мокрыми от страха штанами и потому бесполезный, а среди семидесяти одного члена ЦК – лишь два таких же.
Не помогли и сорок первый-сорок пятый. В октябре сорок первого, когда немцы прорывались к Москве, нас загодя предупредили из Германии, давая время на нужные действия. Но эта усатая сволочь поставила на шоссе Москва-Горький загранотряды, как то узнав, что евреи организованно, в полной золотой экипировке ринутся по нему в самоэвакуацию. И пулеметы НКВД накрошили из наших, всегда предусмотрительных, горы трупов.
Казалось в сорок первом что вскормленные, а затем стравленные два зверя арийского помета в Европе, решат в смертельной схватке все наши проблемы, изодрав друг друга в клочья. Не получилось.
Но сейчас то должно, наконец, получиться! Не сразу, не нахрапом – такое здесь не проходит – но по пластунски, на брюхе, ласково и незаметно вползать в органы, медицину, банки, газеты, в семьи… в спальни, в министерства и ЦК. Но главное – в советники при ЧЛЕНАХ ПБ, в качестве умного и незаменимого еврея, когда без наших арбатовых, шаталовых, александровых, заславских, полад-задэ нельзя ни вздохнуть, ни пукнуть, нельзя подписать никакую решающую бумагу. И на этом набирать очки, поднимать фанфарный гвалт про сокрушительные успехи от подсказанных решений, бросать вверх чепчики и славить дуроломство, выдавая его за победы! И возводить! Вот такие вот коровники, где благополучно издохнут на морозах валютно-закупленные черно-пестрые голландки, надувать соломиной через задочередную кобылу «великой стройки коммунизма» – и рушить ее бешенным затратным механизмом там где выйдет, где получится. На этом фоне гнать хлыстом страха темпы вооружений, держать в черном теле голодного русского хама, плодить, пестовать и поощрять горлопанов и трутней, истощать бюджет и недра, умненько проектировать атомные электростанции, внося в их конструкцию гениальный пунктик, от коего они рано или поздно вспухнут смертоносным грибом на блядских территориях этого гойского стада.
Но главное, при всем этом – распознавать и во-время давить таких вот упертых умников, на коих пока еще держится постсталинский колосс.
«Ай Вите-о-ок, ай мозговитый потс, во –время ты распустился. Теперь – за дело».
И вдруг непрошеной и неуместой картинкой встало в памяти неземное, истонченное каким-то внутренним страданием лицо женщины…
«Черт… кто это… где я ее видел? Впечаталась в память, припекает оттуда… Так! Здешняя завуч… кажется, Виолетта Заварзина. Привозила свою команду гимнасток в область. Там и запала. Пригласить в обком – «для консультации». Спросить: что хотят гимнастки, как реконструировать для них зал. Взять в область, дать квартиру, как перспективному тренеру. Ну а потом… все что положено от нее …за покровительство. И ты отдашь положенное, НиферТИТЯ ты наша…»
– Однако, к главному делу пора, Виктор Степанович, – взломал повтором гнетущую, затянувшуюся паузу Кутасов, – а я ведь для сюда прибыл не только для того, чтобы тебя для партии уломать.
– То-то меня сомнение взяло: чего это на нашу коровью бздюшность товарищ Кутасов с небес спустился. Вы ж над нами вроде Архангела, – подпустил смиренного елея в голосе обмишулившийся бригадир.
– Что, есть чутье на нас, архангелов? – вздел угол рта в усмешке секретарь.
– А куда мы, сиволапые, без вас. О чем речь, Григорий Акимыч, вы же знаете, я безотказный. За редким исключением.
– Здесь исключение смерти подобно.
– Серьезное дело?
– Серьезней некуда. Оборонка, ракетостроение.
– Вот те на… а я тут при чем? Мое дело коровники, жилье, тока, фермы.
– Вчера на соревнованиях у вас был этап на скорость: кто быстрее вслепую кубометр стены выложит. Ты обскакал всех.
– Ну, было.
– Нужно вслепую выложить в одной хитрой печи пару кубометров термокирпичом. Восстановить защитный слой.
– В вагранке – шамотным поработать. А вслепую то зачем?
– Ту печь вчера загасили. И остыть она должна до двухсот градусов. На меньший градус нет времени.
– А вариться в ней я должен всмятку или вкрутую?
– Ай, не делай из нас садистов, Тихоненко. В скафандре почти нормальная температура. Уже испытывали.
– Тогда почему вслепую?
– Тут одна закавыка: стекло перед лицом плавится, мутнеет. Не держит перкаль прозрачности при двухстах градусах, хоть тресни.
– Григорий Акимович, темнишь ты чего. Сколько себя помню на таких работах – всегда печь остужали до восьмидесяти градусов. И потом… у оборонцев что, своих ремонтников нет?
– Есть. Но тот заказ, для чего печь – спецзаказ ЦК. Счет на часы пошел. А на сегодняшний день таких, чтобы вслепую работали, нет. И нет времени остужать печь до восьмидесяти. Ну и еще одно. Ты обещал коровник вместо года за три месяца сварганить.
– Было.
– Так вот. Я посоветовался кое с кем перед приездом. Зарплату бригаде аккордно выплатим за год.
– Та-ак. Приперли вы меня, Григорий Акимыч. На прием взяли. Не рыпнешься.
– А для чего мы штаны в ВПШ протираем? Там и не таким приемам и учат.
– Когда в печь?
– Завтра. Там пока пятьсот. Завтра к десяти вечера за тобой сюда заедут. У тебя ведь здесь бабушка.
– И это знаете?
– Я многое знаю, бригадир. И даже то, о чем тебе за всю жизнь не догадаться. – отпустил себя на миг партайгеноссе. – Теперь иди к своим. Обмойте чемпионство. У твоих, вижу, глотки пересохли.
Посочувствовал Кутасов с почти неприкрытой брезгливостью практически непьющего. Что, признаться, сильно осложняло его многоуровневую жизнь в нормально проспиртованном партаппарате эпохи развитого социализма, прущему к финальному коммунизму в 80-м.
Он провожал глазами сутуловатую спину жилисто-верткого гоя, так придурошно и неосмотрительно сдавшего свою суть. Уходившего в никуда. И думал: надо успеть заменить стекло в скафандре на перкалевое и сделать еще кое-что. Он продолжал думать: как восхитительно коротки и подвластны ему дистанции, которые опять начинают пофамильно распределять в этой стране ОНИ, КУТА – ГНУСЫ, дистанции от члена бюро обкома – до кумачового гроба с оркестром. Таких сколочено уже много на базе ядерных полигонов: Казахстанского и Тоцкого. И будет тысячекратно больше на Чернобыльской и Билибинской АЭС – с потаенно хитрым пунктиком в проектах. Который едва ли сумеют вовремя раскусить гойские технари.