Ядир ступил на рыхлый песок. Его щекочущая прохлада надежно приняла босые подошвы, уже изрядно истомленные склизкой зыбкостью воды. И Властелин довольно заурчал, смакуя каждый шаг по тверди.

Волоча ноги, загребая рассыпчатую роскошь песка ступнями, он расслабленно побрел в обход бархана, обросшего малахитовым вереском.

За желтушным склоном холма вдруг плеснула в глаза белёсая толчея реки, струившейся из леса. Полсотни метров кипящего водяного размаха втекали в море. Речушка зарождалсь где в сердцевине Самурского бора на границе Дагестана и Азербайджана, пульсируя из сырых недр ключевыми фонтанчиками. Крепла и ширилась, вбирая в себя родники справа и слева. И разрасталась к краю бора напористо-пенным, буйным водотоком. Студеная, хрустальная прорва вымыла в земле за века омуты и заводи полтора, а то и двух метровой глубины. Разбавляла она едучую соль морской воды благодатной преснотой на километры побережья, неудержимо маня к себе тугие рыбьи косяки кутума. Обычно кутум нерестился весной. Пер он в реку литыми серебряными стаями в апреле или мае. Но раз в несколько лет случались временные аномалии. Часть громадного азеро-дагестанского стада шла на икромет и сцеживала из себя икру в нерестилища реки в конце лета, из года в год приманивая к себе хищные стаи браконьеров.

Получив сигнал о скоплении кутума у побережья, напитывались эти стаи вариантами набегов. Скворчали в черепах изощренные мозги в придумках: как обойти, просочиться сквозь рыбоохрану. Та загодя затаивалась в лесных схоронах по речным берегам. Мастерила скрадки на деревьях. Подкручивала окуляры Цейсов, бороздя побережье в устье реки сторожевыми катерами.

Напрягалось это противостояние к нересту тугой сталистой пружиной, изредка выхлестывая из себя пистолетный треск, истошные вопли двуногих подранков, рев рукопашных схваток, чадящее полыхание горящих сетей – манила жирным, золотым блеском осетровая и кутумья икра на потайных Дагестанских, Бакинских и Московских рынках.

Три дня назад НАТОвский спутник бесстрастно зафиксировал стеклянно-циклопическим оком вскипавшую от рыбьих косяков морскую бирюзу на границе Дагестана с Азербайджаном.

Ядиру доложили об этом. Вызрело решение: отметить просроченный Пейсах и 1600-летие со дня распятия Буса Белояра именно в России, на стыке Дагестана и Хазарии. Он, недавно восстановленный Гросс-директор обязан был отпраздновать это событие по велению разума. Только разума. Ибо изначально собственное сердце его, чей голос всегда холуйски пресмыкался перед разумом – давно истлело. А чужой мускульный насос, ныне гонявший кровь по столь же чужому, атлетическому телу, тупо молчал.

За несколько дней до события новый начальник его охраны Иосиф вздрючил вестью Президента Турции, а тот – штаб Турецкого флота, о частном визите Ядира на Каспий. После чего два эсминца турок нагло приперлись к границе СССР, барражируя по самой кромке ее и не отвечая на запросы штаба Краснознаменной Каспийской флотилии в Баку.

Тогда к границе, выйдя из столицы Азербайджана, лениво притерлись два ракетоносных, серо-хищных эсминца ККФ, окруженные борзой пятеркой торпедных катеров с Баиловской базы. Спустя полдня спланировала с неба и плюхнулась поплавками на воду неподалеку от катеров военная «Каталина».

Суда в угрюмом молчании утюжили приграничные воды сутки, перекипая в идиотском неведении творящегося. Паралельно прощупывала на авось советскую толщу Каспия пара противолодочных поисковиков.

Однако ничего, кроме плотной стаи каспийской нерпы, резво сквозанувшей к Самуру на полусотметровой глубине, не обнаружили.

Титановая игла Ядировой подлодки шла за тридцать узлов и сонары ее виртуозно гнали к чужим локаторам нерповую туфту.

Через сутки турки, синхронно развернувшись, убрались в Стамбул. Советские ракетоносцы, ошарашенно плюнув на ситуацию сизым дымом, торопливо ринулись в Баку: на Каспий, взбаламутив глыби, неожиданно рухнул небывалый штормяга – с дождем и градом в голубиное яйцо.

Но это было уже после визита Ядира в песчаные барханы.

…Ядир, цепляя телом за фиолетовую бахрому вереска, обошел песчанный бархан и остановился на крутом, метровом обрывчике реки.

Внизу в метровой близости от ступней река кишела рыбой. Нерестовые стаи рвались вверх по течению – к нерестилищам. Тугие, набухшие икрой туши кутума, теряя чешую, продирались из моря в реку сплошной, хрустко шуршащей лавиной. Вода, нафаршированная серебряной рыбой, взрывалась ртутной брызгой под яростными шлепками хвостов, обдавала ноги Властелина холодным, хлестким душем.

Ядир повернул голову к лесу. Взгляд наткнулся на груду неподвижных тел в тени необъятного тополя. Его охрана накануне бесшумно прошлась дозорным гребнем вдоль берегов нерестовой реки. И вычесала из леса с десяток двуногих браконьерских гнид. Затем усыпила их на сутки, свалив тела недвижимой грудой в тени вековой белолистки.

В это же самое время кирпичом на голову Управления Каспийской рыбоохраны упал приказ из Москвы: собрать в Махачкале весь оперативный состав инспекторов в здании Совмина. На семинар. Который проведет зам. Министра Минрыбхоза СССР, ибо Самур извивался икроносной жилой по границе Дагестана и Азербайджана.

Ни души не наблюдалось теперь по берегам реки, в ее устье и на полупресной акватории прибрежных морских вод.

Пустынно-благодатным нежился перед Ядиром вековой бор, на время стерилизованный от человеческих бацилл.

Вкрадчиво и одиноко прошипев днищем по песку, ткнулась в берег тугим носом лодка. Шагнул на борт и грузно спрыгнул в воду Кокинакос. Взял увесистый простынный сверток у сестер, вынес на берег. Нагнулся, уложил обвисшую тяжесть у ног.

Сестры сели на борт, спустили ступни в воду. И разом спрыгнули, синхронно заверещав: соленая прохлада моря, чмокнув, скакнула по ногам к промежностям. Держась за руки, раскачиваясь, зашагали самки к сыпучей, долгожданной тверди, тараня разноцветными лобками стихию – привычно, как это делали всю жизнь.

…Кокинакос, разогнувшись, гмыкнул: повизгивал, подпрыгивал задком на упругом борту Лабух с балалайкой у груди. Соленая, глубокая жуть плескалась за бортом, готовая заглотить зверька с его ушастой головенкой. Зверь зыркал умоляюще из под голых век на великана кока:

– Коки, ты же знаешь, что надо сделать!

 – А что-о? – лениво растопырив ноздри, всосал в грудь лесную благодать вальяжный греко-повар.

 – Ну Ко-о-ки! – плаксиво и капризно взвыл гибридный виртуоз. – Я заору, придет начальник стражи и надерет за меня твою толстую жопу.

 – Твою тощую, а не мою, – поправил с удовольствием садист, – за хипеш при Владыке.

 – Ты ж не садист, товарищ Ко-о-оки! – уже в полнейшей панике скулил шимпанзе.

 – Не бзди, макака, – кок проурчал, наслаждаясь властью, – не пройдет и часа, как сниму.

 – Ты хам, геноссе Кокинакос, – дрожащей, оскорбленной хрипотой опростался виртуоз, – я классик шимпанзе, а не макака! И если ты еще раз…

– Я щас уйду, мартышка, – лениво пригрозил мучитель, – а ты засохнешь на борту, как слизень на припеке.

 – Ну Ко-оки, ну голубчик! – рыдающе взмолился музыкант.

– Греки – племя особое. Хочешь грека использовать задаром?

 – Ты меня жутко удивляешь, Коки! – прервал панический скулеж и оживился виртуоз, – когда я не расплачивался с тобой по самые ноздри? Едва стемнеет, после службы, я сбацаю для Кокинакоса «Сертаки» в обработке Паганини. А за церемохочку торта – «Семь-сорок» впридачу.

 – Ну то-то. Тогда о кей, горилла.

Кок взял под мышку шерстяной комок с драгоценной балалайкой и снес на берег.

…Ядир на берегу, не оборачиваясь, протянул назад, за спину руку. Из-за фиолетово-зеленого куста вереска вынырнул охранник – с блестким лезвием трезубца на полутораметровой деревянной рукоятке. Вложил древко в руку Властелина. Шагнул назад и растворился в махровой зелени.

У ног Владыки клокотала битва за каждый сантиметр водного пространства. Рыбий поток остервенело гнал вверх по течению великий инстинкт продолженья рода.

Ядир присел. Вздел вверх полированное древко с насечкой, увенчанное сталью. И, утробно хекнув, вонзил с размаха трезубец в горбатую хребтину кутумной самки.

С натугойвыдернул из месива у ног трепещущий, полупудовый слиток рыбы. Вздел вверх. На голый череп и на плечи хлынула крашенная кровью ледяная струя. Заждавшуюся кожу обожгло льдистым водопадом. Ядир с ликующей фальцетной яростью прорезал воплем тишину

– И-и-я-я-яу-у-уу-у-у!!

Вопль пронизал благую пряность побережья, согнал с прибрежной полосы чаек. Владыка оборвал крик. Швырнул назад, за спину трезубец с рыбой. Его поймал молниеносным рысьим хватом охранник, припустил на рысях к Кокинакосу, разводившему костер в мангале из ветвей вереска. Содрал с трезубца рыбину и отдал коку. Бегом вернулся к Властелину и передал ему орудие охоты, уставившись в песок.

Владыка готовился к дальнейшим истязаниям, которых так не хватало изнывшей в долгом безделии его могучей плоти. Она сжималась в комок, лишенная защитного скафандра.

Ядир присел и прыгнул вниз с обрыва. Бурливый ледяной поток, нафаршированный кутумным скопищем, раздался, принял тело Властелина. Безжалостно и хлестко полоснул по коже нестерпимой стынью: на семь – восемь градусов прогревался солнцем родниковый водяной хрусталь перед втеканием в морские глыби.

Хрустко ткнулись подошвы в ракушечное – крупного помола – дно. Сдавило грудь и осеклось дыхание. Шершавые, трепещущие туши притерлись к тазу, животу, толкались в спину и бока, тычками увлекали тело к лесу – наперекор течению.

Ядир, облепленный бурлящей, ледяной, царапающей плотью, взревел в восторге – вот этого давно хотел и прорывался к этому!

Вершился пир телес под плетью холода, болевых тычков, свирепого, шершавого массажа.

Ядир толкнулся ногами о дно и вымахнул над косяком по пояс. Упал на бешено бурлящее рыбье стадо грудью, высвобождая из него трезубец. Перехватил удобней рукоятку с золоченою насечкой, прицелился и с рыком дровосека вонзил три блестких жала в плывущий впереди кутумий горб.

Толчки матерой жертвы, насаженной на сталь, передавались через руку в сердце. Там полыхал охотничий азарт! Он вырвал рыбину из косяка и зашвырнул ее на берег, снизав рывком с трезубца. Кутумья самка, кровавя жухлую траву, подпрыгивала, билась в проплешинах желто-яичного песка.

… Ядира тащило на себе рыбье стадо. Летели, трепыхаясь, брякались на берег нафаршированные икряным богатством туши. Их кровь окрашивала розовеющий поток, хлестала из распоротых брюшин на твердь.

Они сегодня сотворят свой Сцидо Амафрейкес, в честь Мордехая и Эсфири. Кутумный бой – лишь смачное начало.

…Ядир, не прерывая бойни, вздохнул прерывисто и сокрушенно: как стройно, мудро было слеплено все предками, как возвышался драгоценным таинством над всеми их древний статус в этом деле!

В пятнадцатый день Шайвата вел старшина подсчет не шекелей и сиклей, а гойских денег – на христианскую кровицу. Потом их всех, от мала до велика, накрывал божественный Пурим. Затем выкрадывали иль выкупали на собранные деньги христианских младенцев и добывали из них долго и со вкусом кровь: кололи, надрезали кожу, протыкали печень, катали в бочках, утыканных гвоздями и приступали к сборам багряной, с пряным парком живицы – под визг и верещанье тех, кто был им предназначен Высшим провиденьем в жертвы. Затем, закончив сборы, мочили в жертвенной крови полотенца и простыни. Сжигали их. По крохам не дыша, собирали пепел.

И эта драгоценная субстанция акумов, огражденная от гойских глаз и ушей набором предостережений, шла в дело – в пищу роженицам для облегченья родов, в медовые пряники Пейсаха, на закрытые веки покойников… да мало ли куда использовалась эта жижа, сцеженная с младенцев и превращенная очищающим огнем в пушистую серятину – прах…

Как было стройно все и мудро, а ныне старится, ветшает и чадит под слизью опасений, страха …

Ядир, продравшись к берегу сквозь рыбье стадо, вцепился в жухлую траву обрыва. Подпрыгнул, рухнул животом и на твердь. Поднялся на ноги. Струились с него потоки ледяной воды. Закрыл глаза, застыл, подняв лицо.

В морщинистый верховный лик, в пергаментно – кожистые веки парными благодатными пластами всасывалось восходящее светило. Оно вытапливало, выжимало из тела ледяную стынь, гасило озноб. Оно же высекало снопы синих искр из вшитых в бархат граненых алмазов на грузно обвисшем, мокром фаллосе. Вот это была жизнь, пик жизни за семнадцать лет низвергнутого всевластия! Все остальное – тупое приближенье к ее краю.

…Свита, между тем, вершила сноровисто свое дело. Кок запалил в мангале из сухих ветвей костер. Едва приметные на солнце языки огня плясали в дымном мареве.

Счастливо ошалевший на приволье шимпанзе, подпрыгивал и кувыркался по траве. А, притомившись, поднял с нее свой инструмент и заковылял к реке – к обрыву. Там основательно и бережливо вырыл ямку в прогретой мягкости песка и умостил в нее морщинистый задок. Закончив сей процесс, свесил с обрыва лапы. В их голые подошвы восхитительной шрапнелью время от времени плескала брызгами река. Лабух прислушался к сигналам тельца: оно втекало в нирвану.

И лишь тогда он приступил к работе. Склонил к перламутровой отделке инструмента обволосаченый ушной лопушок. Протяжно, нежно, бережно извлек из недр его начальные медово-гулкие аккорды «Чаконы» Баха.

Оттопырил губы, разинул желтозубый рот, стал приспосабливать к классической гармонии средневековья мерзятину пролетарского рифмоплетства:

Разнолобковая близнецовая парочка развязывала бант на белом свертке. Не удержавшись, повторили едучую укоризну про куммунизьм, где нету такого сладкого сексу.

Лабух, втягивая ушастую головенку в плечи, входил в раж, хрипло горланя частушечный гимн лесу, одурело прущей на нерест рыбе, сине – белой Бездне, освещавшейвсю эту роскошь сияющим теплом:

– Хорошо в краю родно-о-о-ом, пахнет се-е-е-еном и говно-о—ом!

Сиськастые жрицы Юфь и Озя дуэтом, в идеальной меццо-сопрановой терции подхватили, понесли похабель русского бытия:

…Кокинакос, между тем, взрезал три самые крупные туши кутумов. Вывалив багряную крупичатость икры в серебряный таз, взбил ее серебряной вилкой. Убрал пленки, посолил, поперчил, добавил лимонного сока, португальских острых пряностей. Поставил таз на лед в переносном холодильнике.

Самих кутумов распластал на ломти, из которых извлек кости. Отдельно сотворил маринад: перченую и подсоленую смесь из пальмового вина и гранатного сока смешал с репчатым луком, кинзой, портулаком, мятой и ямайской травой пок-сюк. Минут двадцать мочил в этом маринаде нарезанную рыбу.

И лишь затем стал нанизывать благоухающие куски на шампура, чередуя их с дольками помидора и пластами кубинского угря, сбрызгивая все это сочетание бургундским вином сорокалетней выдержки.

Он знал свое дело. Потому и держался в свите Властителя много лет, поскольку усвоил раз и навсегда одну простую истину. Брюхо всегда останется брюхом, кому бы оно не принадлежала: королю, свинопасу, или ходящему по воде Ядиру.

Костер из вереска догорал в мангале. Груда углей, разровненная коком по днищу мангала, полыхала малиновым жаром – под стук секиры.

Начальник охраны Иосиф, зачехленный в кожаные доспехи римского легата, стесывал секирой кору с кряжистого дуба– великана, стоявшего поодаль от леса.

Закончив тесать, стал приколачивать к затесине поперек ствола метровую, плоскую слегу. Два кожаных лоскута куртки, прикрывавшие его голый зад, дергались в такт ударам, хлопали по твердым полушариям.

И Ядир, следя за плотницкой процедурой, почуял, как набухает кровью, распирает чехол в алмазах его мясистый и могучий орган, нацелено ориентированный на эти полушария.

Но, параллельно с этим, в мозговые полушария Ядира стал заползать предостерегающий холод. Новый глава его охраны Иосиф, ходил и действовал при Властелине недопустимо нерасшифрованным. Если кок, мартышка и две самки были для Владыки стеклянно –прозрачными, то этот спец по тайно-виртуозным операциям из потаенных недр Массада, гроссмейстер восточных единоборств, стратегически обученный сторожевой пес со сверх-чуткой интуицией на опасность, умеющий одинаково равнодушно общаться как с говночистами, так и с президентами – этот новичок в свите Ядира не впустил в донные глубины своей натуры никого. Десятикратно проверенный, отобранный спецслужбой Иосиф был иудеем-зилотом, прямым потомком полководца и историка Римской империи Иосифа Флавия.

И этот потомок два дня назад бездарно прокололся. Оборудованный био – протезами медвежьих лап и медвежьей башкой, в которую была вмонтирована потайная кинокамера, он выкрал младенца у староверов, попутно угробив родителей безупречно звериным приемом – изодрав их до костей.

Но кинокамера – этот бесстрастный прокурорский глаз, зафиксировала недопустимое в его поведении: жалость. Неприметным шустрым пруссаком сквозанула она в действиях Иосифа. Если хозяин – гой Оседень был умерщвлен молниеносно, тихо и нещадно, то перед самкой его сработал в исполнителе некий сбой. Ей было позволено сопротивляться. И даже выпустить наружу вопль, который чуть было не сорвал все дело. Дитеныша убитых он усыплял хлороформом и уносил с совсем уж неприличной бережливостью.

Но самое недопустимое было в конце операции: макая коготь в кровь убитой самки, он начертил поверх фетвы Корана на стене фамильный и Верховный знак Ядира: «Надзирающее око». Зачем? Чтоб запустить в примитивную черепушку следака тонкий намек на толстые обстоятельства – «медведь здесь не причем»?

Но были и другие, не менее важные «зачем». Зачем и как доставлен в сумбарину громадный ящик, не пролезающий ни в люк, ни в одну дверь? Ядира лишь оповестили, что это сделано в Стамбуле, по распоряжение Моссада и правителей Израиля. Ничтожнейшие лакеи «СТАТУС – КВОты» теперь возвышены в ранг совладельцев лодки и отдают распоряжения без Ядира?

Но спрашивать Иосифа об этом было еще рано. Накопятся другие факты – настанет время и для допросов.

…Творец жратвы Кокинакос выпрямился и взглянул на Ядира: все готово. Можно начинать? Ядир, нащупав обострившимся чутьем Юфь-жрицу, послал ей даже не приказ – их общее нетерпеливое желание:

«П О Р А!»

…У него были до низвержения в Недиры, разные наборы свит: для дипломатии, переворотов, революций, для финансистов и для подготовки войн.

Но этот состав был особым: скрепленным той терпкой общностью, которая впиталась в них с местечкового детства в Житомире. Мартышка была не в счет: гено-хирургический гибрид гойского гениального скрипаченка с дитенышом оранг-утана, выдрессированный профессором музыки.

Вся эта свита, помнила спинным мозгом, подкоркой, древними костями своих прапредков – гнет надменных жрецов Атона в Египте Аменхотепа IV и сорокалетний жар пустыни с Меребат-Кадешским Моисеем, плевки, поджопники и кнут в Испании, во Франции, в Англии и Малороссии; клещи и пыточные колоды Торквемады, разрушенный Титом Иерусалим.

Они всё помнили, и, особенно – шествие по Иерусалиму бессмертного выродка Марии, Его лечебные дела и назидательное цыканье на всех зилотов, фарисеев и сикариев. Он их учил, как жить! Учил тому, чему не научился Сам.

Они никогда не забывали биологическую чужеродность ЕГО прапращуров: Энки и Богумира. Вся эта кодла гойских бого-человеков всегда противилась их покровителю Энлилю-Адонаи-Ишкуру-Гору, и чтила своих Ра, Сварога и Перуна. Те выродки всегда существовали по другому и отторгали их, потомков Сим-Парзита и Хам-Мельо.

Вот почему, отдавая старшей жрице просьбу-приказ:

«П О Р А!», Ядир вместе со всеми окунался в блаженство предстоящего возмездия. З А В С Е.

…Юфь развязала бант на свертке. Он дернулся, из него высочился тонкий плач. Жрица развернула полотно.

Как изваянье мастера, на свет явился херувим. Опершись ручонками о песок, он сел, пошатываясь в вязкой одури хлороформа, все еще клубившегося в голове.

То было шестилетнее дитя, с распаренным личиком в кудрявом овале бело-льняных волос. На пол лица мерцали, наполняясь испуганной тревогой, два голубых, омытых слезами блюдца.

Солнце плеснуло в них белым жаром и два зерцала невинной души затрепетали и захлопнулись веками. Тень ресниц пала сеточкой на лицо.

Под солнечным лучом вспыхнул янтарной желтизной исламский полумесяц на груди, куда в уютном сочетании впаялся малый крестик – вместо звезды: изготовление отца.