Заварзин подводил итог. Вмещал он в себя женитьбу, службу, все чаще и мучительней прерываемую госпитальным заключением. И вот отпущеный ему срок, из коих два последних года он был безвылазным заключенным больничного каземата, подошел к концу.

Предутренняя серость и прохлада пока держали его в коконе покоя, слепленном студентом. Он отгораживал, оберегал от боли. Но – не от нещадных дум, пропитанных «казбечным» дымом пяти окурков.

При нем остался именной пистолет маршала…ждет у постели побитою собакой Виолетта…далее дыбился Голгофой остаток госпитальных дней, пронизанных холодным лязгом инструментов о стекло, кромсающей все внутренности болью. Она вот-вот вернется.

И все это – под отторгающим прищуром чужих глаз. В которых плохо скрыта нетерпеливая досада: «Однако загостевался ты здесь, капитан.Все остальные успокоились. Пора и тебе честь знать». Пожалуй – все.

Сейчас надо идти… ложиться рядом с ней… желанной и любимой… курвой… за что ему на излете бытия такая пыточная отрава их сеновальной случки?! Как допустить теперь ее к себе… касаться, гладить, обласканную чужаком, целовать?!

Заварзин застонал. Он понял, что не сможет это сделать. А если он не сможет… то надо бить ее наотмашь: «Выйди. Я отдохну один». Это – не бить. Это убить ее. За что?! Казнить за то, к чему сам толкал?!

И он, зажав в зубах фуражку панически, придушенно завыл. И тут же взъярился в нем многолетней службой наработанный запрет: ну– ка, не бабиться! Молчать!

Уняв в себе холодной волей истерический раздрай, он трезво и нещадно произвел себя, служивого, в очередной, последний статус: «Лишний».

Сегодня он стал лишним. Для всех. Не подлежащим восстановлению – как израсходованная пламенем свеча, от коей осталось в подсвечнике распяленная восковая клякса… как посох, хрястнувший в надломе от нагрузки.

Что дальше? «Дальше» было при нем.

Он вынул пистолет. Дохнул на никель гравированной пластины, вытер ее рукавом. Теплым прикосновением мазнул по душе облик маршала: легенда во плоти, которая не погнушалась, обняла его, армейского мышонка. При этом упираясь головою в неземную высь, в свирепую барельефную шифровку атомного шара, который нес с собой недоступность тайны.

…Ну вот исчез из памяти и Жуков. Звала иссохшее тело воина сосущая бездна. Он заглянул в нее. Эфирной, давящей тоской набрякла голова – от жизни. Там же, в бездне, куда он заглянул, царил Его Величество Покой. Без боли, страха и сомнений.

Еще раз, обозрев с чудовищною быстротой киноленту всей прошмыгнувшей мимо жизни, он взвел курок. Приставил дуло к виску и, чуть помедлив, нажал на спуск.

У сторожей в машине синхронно хрястнуло в ушах. «Собачью вахту» – ночь, истекавшую в рассвет, взорвало непредвиденность, коей не должно быть. За нее, случалось, срывали с погон звезды. А то – и голову.

– Какого черта…чего он там?! – Сержант, вздернувшись на сиденье, повернул ключ в зажигании. УАЗ завыл стартером. Капитан, гоняя желваки по скулам, нетерпеливо, бешено косился. УАЗ завелся. Дернулся, рванул к дому Заварзина, взбивая шинами отяжелевшие за ночь клубы дорожной пыли.

…Сержант, рыча сквозь зубы, просунув руки сквозь штакетник, нашаривал задвижку у калитки – не находил.

Одернул руку, долбанул в нее ногой, сорвал железки. Они просунулись в проем почти одновременно с капитаном.

Прохладная серятина рассвета объяла палисадник. В нем смазывались детали. Но уже отчетливо смотрелась давящая необратимость общей картины. Сидел на крыльце, откинувшись спиной к стене, майор Заварзин. Пол головы, щека, плечо заляпаны блескуче-бурым. Именной пистолет валяется у ног. Рядом на коленях Виолетта. У нее трясутся плечи.

Сержант, клейменный в недрах их конторы прозвищем «Бульдог», порхнул к крыльцу с воздушной легкостью в костях («Все ладненько…Тип-топ, конец паскудной ночи…Сейчас тельце упакуем как положено, погрузимся. Через часок сдадим в канторе…а там…Ах, где мои два бутербродища с колбаской?! Чаек с лимончиком под блинчики в сметане! И баиньки: законные четыреста минуточек в кармане…до спортзала»).

– Гражданочка Заварзина, – позвал сержант учтиво, скорбно, – мы всё, конечно, понимаем, но и вы поймите нас.

Залитые слезами и безумием глаза вдовы смотрели отторгающим нетерпением.

– Кто вы?

Капитан заученно, неторопливо выудил из кармашка пиджака корочки с гербом. И развернул их: неразличимость текста с легкостью компенсировал золоченый герб.

– Что вам надо?

– Простите, Виолетта Павловна… Нам нужен он, ваш муж. Мы здесь за этим, – капитан всочился в Виолетту прискорбно гладким голосом.

– Вы люди… или звери!? Мне хоронить его.

– Вы нас не поняли, Заварзина? – окреп и подпустил металла в голос сержант. – Мы делаем, что нам положено на службе. О похоронах позаботится кто надо и без вас.

– Вон отсюда!

– А ну-ка тихо, тихо тетя! Без истерик.

«Еще кудахчет…торчали здесь всю ночь…мозгов хватило у майора всем руки развязать…так нет, вот эту курицу утихомиривай…хотя…теперь не помешает взять ее на цугундер… хороша телушка».

«Бульдог» вздел руки под мышки Виолетты, облапив ее грудь. Легко, играючи приподнял над землей, понес в сторонку – к скамейке в палисаднике.

 – Пусти, мразь… – выстонала Виолетта.

 – Пусти ее, – сказали от калитки. В ней стоял Чукалин.

 – Покиньте палисадник! Сесть снаружи на скамейку! – хлестнул приказом капитан.

«Вот он, долгожданный, сам явился!»

– Я сказал, оставь ее, – повторил Чукалин, не отводя глаз от сержанта.

Тот посадил Виолетту на лавочку, распрямился, потряхивая кистями.

«Явился, голубок…тот самый, аверьяновец…щас мы испробуем тебя на вшивость…пощупаем, кого и как клепает знаменитый Аверьян, которого никак в контору не затащат». Сказал с нетерпеливой хрипотцой:

– Товарищ капитан, пацан не понимает русских слов. Растолковать?

– Уж постарайся. Да личико побереги: он, говорят, царапается и кусается, – заботливо спустил команду «фас» многоходово ориентированный капитан.

В сержанте обрастал щетиной, оскаливал клыки, обросший рваньем шрамов, боевой пес, налитый мышечной памятью рукопашных схваток под Анголой, в тюремных «добиваловках», где ожидали спаррингов с «Бульдогом» смертники. Все реже выпадали ему ринги закрытых зон, на коих стравливали командиры спецподразделений таких же, как и он, натасканных на схватках бойцов, все реже. Поскольку нерационален и не продуктивен был кадровый расход, столкнувшихся с «Бульдогом» – на месяцы и годы военно-госпитальной реабилитации увечных.

Нужно было всего лишь несколько мгновений, чтобы ум сержанта стал плоским, ясным как гладь воды «Мицуно-кокоро», разум мягким, цепким как свет луны «Тсуко-но-кокоро», а дух, и воля напитались напряженной бдительностью «Заншин» – с раскручивающейся инициативой «Сен».

Он ощутил в себе готовую и лютую сопряженность этих состояний. Затем прыгнул. Сержант летел к студенту, со смачным хрюканьем осеменившему жену майора. Формируясь налету, он готовил въевшийся в мозги и мускулы решающий удар «Кимэ» – чтоб вывести объект из строя сразу, оглушить без особых увечий. Он, нападающий, приземлился около порно-нахала в стойке «Зен-кутсу-дачи», скользнул вперед движением «Мае-цуги-аши», готовя обездвиживание этого мясистого «Укэ» (объект нападения) ребром правой ладони в шею с последующим таранным тычком левого локтя в челюсть – в развороте.

Его летящая в рубленом разгибе ладонь почти достигла подключичной ямки недвижимого студента, когда «Бульдог» вдруг ощутил вместо желанной, тугой плоти – пустоту. Кисть его руки, попавшая в капкан захвата, свернулась на бок, хрустнула сломанной костью: в ней разорвались связки. Одновременно чугунной тяжести тычок вдавился над солнечным сплетением в центр грудины, надломив ее. Спустя мгновение, остатком отлетавшего сознания он зафиксировал, что его ноги подбрасывает вверх какая-то оглобля.

Уже не собственное тело: мясисто-мускульный чужой мешок, бесчувственный и вялый, грохнулся на спину и затылок с полутораметровой высоты.

Подернулся в конвульсии. Застыл. Придушенно вскрикнула, сидящая на скамейке в трех шагах Виолетта.

Сержант более не загораживал дороги и Чукалин шел к Заварзину. Мерцала в голове бездумная свирепость берсерка, свершившая возмездие чужаку, бесцеремонно, нагло оскорбившему смерть майора и его вдову.

– Стоять! – Подрагивал пистолет, в вытянутой руке капитана. Только что увиденное вспухало страхом в голове. Его натасканный, прошедший Крым и Рым «Бульдог» изящно мастерски завершая удар по пацанячьей шее, наткнулся вдруг на неуловимый глазом вихрь движений, нафаршированных хрустом кости сержанта и падением. Тело сержанта взлетело в воздух и грохнулось на спину.

– Уйди с дороги, – сказал Чукалин. Он шел на пистолет, массивно-вкрадчивый и гибкий, гоня перед собой, лютую волну неуязвимости. И капитан, чья разъедающая въедливость допросов, загоняла в инфаркты и генералов, ошпарено осознал: этого не остановит пуля.

– Уймись, Чукалин, – выцедил сквозь сцепленные челюсти капитан. Вложил пистолет в кобуру. Он все еще держал себя в руках. – Мы все здесь натворили глупости, но ты…

– Пошел вон, – размеренно и вязко наехал, раздавил остаток фразы Евген. Он был уже в двух шагах. И плоть капитана, вдруг обособившись от разума, холуйски вежливо учтиво скользнула прочь с бульдозерно-прямого маршрута парня.

…Крабьими шажками, не отрывая взгляда от Чукалина, стоящего на коленях у тела майора, пробрался капитан к его супруге… уже вдове. Сел рядом с Виолеттой. Склонился к уху и стал вливать в него скорбным шепотом:

– Простите, Виолетта Павловна, за наше хамство со вторжением… у нас приказ не обсуждается, ваш муж все это понял бы… проклятая служба… Ваш муж достоин славы. По представлению Жукова ему готовят звание Героя Советского Союза. Он выполнил при взрыве на Тоцком полигоне особое задание государственной важности. И вот те на, щенок вломился незваным гостем… пардон, вас обольстил и обесчестил. Если б не он… майор не застрелился бы… плюс ко всему: этот волчара, искалечил моего сержанта, оперативную элиту КГБ. А может и, убил, убил при исполнении. За это от двадцати пяти – до высшей меры.

– Вы… сами натравили на него сержанта! Чукалин защищался! – Глаза, смотрящие на капитана, сочились мокрым и гадливым ужасом.

– Для трибунала важен итог. В итоге – тело оперативника с поломанными костями… ну надо же так все испоганить! Я не сказал о главном. Меня уполномочили передать вам приглашение секретаря обкома партии Кутасова. Для вас отреставрирован спортивный зал. Вам предлагается возглавить школу олимпийского резерва в городе. Директору Заварзиной, то есть вам, выделяется квартира.

– Какая школа… Николушка по-по-гиб! – Выстонала Виолетта.

– И я об этом, Виолетта Павловна… Сопляк паршивый… какая теперь школа, какое звание «Героя» если начальство прочтет в моем рапорте о малодушном самостреле майора, когда его жена на сеновале распутничала со студентом.

Он ударил смаху и без жалости. Пора кончать все эти сопли, слишком затянулась паскудная, но перспективнейшая ночь.

– Что вы хотите от меня?! – Она все поняла.

– Не я. Мы все хотим, чтобы наверх вся эта ситуёвина просочилось через мой рапорт: по-людски, пристойно – нажал и поволок ситуацию к финалу капитан.

– Будьте вы прокляты с вашей пристойностью!

– Мне нужен этот парень. Пока он вел себя как бешеный кабан. Но вы ведь можете сделать его вменяемым? Готовым исполнять мои приказы.

– Какие именно?

– Которые спасут его от трибунала и тюрьмы. А вас и мужа – от позора. Дальше будет видно.

– Все?

– Представьте себе – больше ничего. Тогда я попытаюсь все оставить в силе: звание «Героя» для…покойника. И школу. Где вы всплывете на поверхность директрисой со стерильной репутацией, любимицей секретаря обкома.

– Какая же ты мразь…

– Награда за мое старание. Приятно слышать эти перлы от сеновальной шлюхи. Заткнись! Вы мне осто…ли! Сиди и думай, на размышление три минуты. После чего я умываю руки. И не забудь: если б не твоя случка со студентом, твой муж еще бы жил!

…Чукалин осматривал, осмысливал этапы службы у майора. С отчаяньем осознал: в отличие от Тихоненко, они нерасторжимо тесно вплетены в субординацию приказов. Которыми Заварзин запускал в движение других и, подчиняясь, запускался сам. Здесь наказуем был любой всплеск эгоцентризма, личного хотения – любой поступок офицера был сцеплен шестеренками Устава с нижестоящей и вышестоящей массой. И изменив событийность непредсказуемым деяниям майора, необходимо было изменять поступки, действия всей массы. Что влекло за собой вредоносные последствия в хроно-этапах последующей военной Яви. Для оживления майора требовалось обособить, вычленить его из сцементированной Уставом системы. Что было невозможным в принципе. К тому же механическое повреждение тканей головного мозга. Чукалин осознал свое бессилие, когда его плеча коснулась рука Виолетты. Ее трясло. Склонилась, выдохнула:

– Чукалин, что нам делать… я в капкане.

– В каком? – Он выдирался с мукой отслаивался от хроносферы, где исследовал Заварзина.

– Вон тот… дал мне три минуты

– На что?

– Либо меня в пожизненный позор за эту ночь, тебя – в тюрьму за КГБ-шника, либо ты исполняешь все его приказы. Тогда Николеньке – «Героя», мне – школу олимпийского резерва.

– Давай-ка поторгуемся. – Он усмехнулся. – Проси себе еще тысченок десять за ночную нервотрепку, а мне собачий ошейник без шипов. Товарищ майор Заварзин, вы одобряете такой барыш над вашим телом? Мы не прогадали?

Она отпрянула. Шатаясь, развернулась, пошла к скамейке: ударить ночного вурдалака, который почему-то не исчез при свете дня. И бить пока он не пристрелит её, как сбесившуюся суку. А если не пристрелит, уйти самой – вслед за Николенькой, сегодня же, пока не расползлась молва о ней с Евгеном.

– Стой! – Евген догнал ее, обнял за плечи, прошептал на ухо: – Я стану псом у капитана. А ты – не смей сдаваться, храни наследника майора… я рано или поздно порву этот ошейник, чтоб помогать вам.

Он выпрямился, пошел на капитана. Встал перед двуногим ночным сычом, расставив ноги: надменный, налитый нещадной силой. Стоял, молчал, подергивал коленкой. И капитан, окутанный эманацией гадливой ненависти, прущей от студента, до ужаса отчетливо представил, как отлетает его голова от плеч после удара, ломаются, хрустят предплечья, ребра от неуловимых рубящих тычков парня, уже так сокрушительно опробованных на сержанте.

– Зиг хайль, херр офицер, чего изволите? – спросил Чукалин. – Я ваш, берите.

– Поднимешь… отнесешь в машину сержанта, – выпрастывался из полуобморочной ямы капитан. – Потом…

Он не закончил. Студент, сграбастав недвижного сержанта за лацканы пиджака, рванул вялые телеса вверх, взвалил их на плечо. Понес к машине, как мешок с мякиной.

«Он обозвал меня фашистом… – дошло до капитана – ах, сученок…подожди…сегодня в конторе мы обработаем тебя за все, до смерти не забудешь».

Зазуммерила рация в машине. Он, ускоряясь, метнулся к ней на рысях. Навстречу шел Чукалин, уложивший Бульдошина на заднее сиденье. Капитан снял трубку:

– На связи, капитан Утятин.

– Что у вас там? – спросила контора голосом замнача.

– Майор Заварзин застрелился. Жду распоряжений, товарищ полковник.

– М… да, отмучился. Сдашь тело в госпиталь… любимчик Жукова, напоследок выкинул фортель. Хотя… догнить остаток дней на госпитальной койке… он выбрал лучший вариант. Мужской. Что со студентом? Где он?

– При мне. Доставлю через два часа в контору. Вдова Заварзина будет молчать. Заткнул ей рот олимпийской школой.

– Утятин, на кой дьявол нам здесь чистенький Чукалин? За что цеплять его?

– Задание ваше выполнил. Пацан на поводке, уже не порвет. Сержант Бульдошин в глубокой отключке.

– Твою дивизию, неужто студент?!

– За две секунды переломал «Бульдогу» кости и отключил.

– Доходит или дошел уже?

Утятин, перебросив руку через сиденье, нащупал пульс на шее Бульдошина. Артериальный ручеек еще сочился чуть различимыми толчками пульса.

– Еще не дошел. Но, кажется… доходит.

– Скорую из райцентра вызвал?

– Пока не удалось. Работал со студентом.

– Ай да кадр, все ясно, аверьяновец. Ну надо же… самого «Бульдога»! Что ж, дело сделано. По-моему вы засиделись в капитанах, капитан Утятин.

– Вам виднее, товарищ полковник. Разрешите действовать?

– Работай, Игнат Михайлович. И боже упаси тебя теперь проворонить Чукалина. Доставь в Контору любой ценой, слышишь, любой, но целым и здоровым. Работать с ним буду я лично. Конец связи.

…Виолетта захлебываясь в плаче:

– Прости, Николенька… прости!

Ощутив руку Чукалина, отдернула плечо.

Встала через силу. Выпрямилась. Размеренно и тускло подвела итог всей предыдущей жизни и последним суткам, которые все выжгли в ней до пепелища:

– Тебя здесь больше не должно быть. Никогда не должно. Возьми Николушку. Прощайте.

Евген, приравненный к покойнику, пронизанный последним отторжением, с тоской ощутил: кольцо сомкнулось. Он был свободен, как подобает кшатрию. А значит, беспощаден в пределах своей кармы.

Чукалин, усаженный за руль капитаном, вел машину. Сзади его затылка маячил пистолет. Рука у капитана затекла. И он положил кулак с оружием на спинку сидения. Теперь дуло упиралось в бычий загривок студента садистскими тычками било в него на кочках. В багажнике лежал майор Заварзин. Белено-известковое лицо его терлось о запасное колесо.

Прижатый задом капитана к спинке сиденья стонал очнувшийся сержант.

– Из Куйбышева нас везли сюда по асфальту. Вы заставили ехать по лесу. Зачем? – спросил Чукалин.

– Рули, студент. И по возможности, без болтовни. Устал я от всех вас, от этой ночи.

– Херр оберст-лейтенант, – позвал, не оборачиваясь, студент.

– Ты это мне? – помедлив, удивился капитан.

– Вам, вам. Скажите, оберст-лейтенант, что чувствует херр офицер, когда с него снимают звезду и обзывают нецензурными словами.

– С меня ни разу не снимали. Это, во-первых. Во-вторых. Если ты, говнюк, еще раз отроешь рот и назовешь меня фашистским званием...

– Пардон, херр оберст-лейтенант. По-вашему, что чувствует заросший бородой, облепленный коростой, вшами пятидесятилетний лейтенант на дне вонючей ямы, когда ему на голову льют содержимое ночного горшка?

– Останови машину.

– Яволь, херр оберст-лейтенант.

Чукалин, вывернув с лесной дороги с разгона, вырулил в притирку меж двух сосен, ударил по тормозу. С тупым приглушенным стуком уткнулась лбом в сиденье голова капитана. Ее тотчас накрыла сверху и придавила горячая чугунной тяжести ладонь. Руку его, с пистолетом, инерционно-ткнувшуюся над сиденьем, зажало у самого стекла в живом капкане.

Ошеломленно дернувшись, он тот час ощутил, как развернули его кисть с пистолетом, в ней что-то хрустнуло. Утятин вскрикнул. Горячая ладонь на затылке нещадно, цепко сжалась. И ущемив пучок волос, дернула голову капитана вверх. В полуметре перед ним маячило и расплывалось лицо студента. Сталисто-раскаленные зрачки его проникли в обморочный студень капитанских глаз. Достигли дна, обшаривая закоулки капитанского грядущего бытия. Познали его.

– Ты будешь лейтенантом, капитан, – сказал Чукалин. – С твоих погон исчезнут две звезды под нехорошие и грубые слова начальства. Через двадцать лет ты рухнешь в этом звании на дно чеченской ямы в Центорое. Тебя захватят в плен, когда ты привезешь оружие чеченцам. Заросший бородой, во вшах и нечистотах, ты не дождешься выкупа за подлую твою душонку. И проведешь остаток жизни в качестве раба, среди коровьего, овечьего дерьма. Теперь забудь об этом, чтобы до срока не свихнуться.

Ладонь Чукалина скользнула с затылка капитана на его шею. Сжалась, передавив артерии. Сознание Утятина искристо вспыхнуло плазменными брызгами. Потом они погасли.

Чукалин вышел из машины.

Во всю сиял слепящею голубизною день. Сосны великаны обступали рыже-песчанную дорогу. Она врезалась бурым стволовым тоннелем в лесной массив. В переплетениях черно-зеленых крон впереди едва приметно проступало ажурное плетение гигантского радара – мачты: там была воинская часть. Утробно, чужеродно где-то в полукилометре урчал могучий дизель.

В машине требовательно зазуммерила рация. Чукалин открыл дверь машины, поднял трубку.

– Докладывайте, капитан. Вы где?

– В лесу, на полдороге к Старому Буяну у радиолокационной станции.

– Кто это?

– Объект вашей охоты.

– Чукалин… та-а-ак. Утятин жив?

– Я аккуратно, командир. Очнется через час.

– Сержант Бульдошин с вами?

– С ним посложнее, но поработаю, сниму болевой синдром и усыплю до вашего приезда. Этот урод Утятин заставил меня гнать машину в объезд, через лес, через Старый Буян, по кочкам и колдобинам, чтобы Бульдошин наверняка загнулся по пути. Тогда я с Аверьяном Станиславовичем в вашем гарантированном капкане. Прошу прощения, но этот вариант меня не устраивает.

– Ты… нас дождешься?

– Такой подарок вы с Утятиным не заслужили.

– Евгений… ты ведь не глупый парень.

– Да что вы, херр полковник!? Я уже растаял.

– Ты должен понимать, что очень, я обещаю – очень скоро ты будешь все равно сидеть передо мной. Но есть большая разница между «дождешься» и «поймаем».

– Лет в десять разница?

– Зависит от того, насколько быстро вернется к оперативной работе наш сержант.

– Тогда… лет в двадцать пять.

– Что, так серьезно с ним? Восстановлению не подлежит?

– «Бульдог», натравленный Утятиным, по-хамски омерзительно оскорбил над трупом мужа его вдову Заварзину. И меня. Такое не прощают.

– Он был при исполнении приказа!

– Приказы, отданные вами столь же паскудны, как действия Утятина с «Бульдогом». Вы дали санкцию использовать меня наживкой для втягивания Бадмаева. Последние три года вы тянули мастера в свою контору. Он не хотел на вас работать. Теперь, когда Бульдошин искалечен мною, учеником Аверьяна, надеетесь, что дело сделано, нам никуда от вас не деться?

– Да ты прямо Лев Мессинг. А в самом деле, куда теперь вы денетесь?

– Вы до сих пор не поняли причину отказов Бадмаева?

– Да-да, увы. Мы грязные. Он чистый. Ах, парень, если б ты знал, насколько относительны эти понятия в жизни. Революции, ну хоть ты сдохни, не делаются в белых перчатках.

– Сподручнее их делать в красных. Как у Землячки-Залкинд. Чтоб не было заметно крови, когда суешь палец в раны белых офицеров.

– Ты неприлично много знаешь.

– Гораздо больше вас. И потому, ни я, ни Аверьян Станиславович не будем никогда на вас работать.

– Мне жалко тебя, парень. По-отцовски. Ты мог быть нам полезен. Но, видимо, придется калечить тебе жизнь. Я объявляю всесоюзный розыск. Это помимо наших спецмероприятий по твоей поимке.

– Вам надо очень постараться.

– Дурачок, ты хочешь смыться от Системы? Так не бывает. В ста случаях из ста она заламывает одиночек.

– Если одиночка не встроен в другую, не уступающую вам Систему.

– У-у, как интересно. Евгений, голубчик, право дождись нас, мы задыхаемся без таких кадров. Даю слово старого чекиста и офицера: тебе здесь обеспечена карьера, которая не снилась многим. Кстати пообщайся с Багаевым и Романенко в Грозном, я дам их телефоны. Они твои сокурсники учились на филфаке тремя курсами старше. Теперь уже старлеи, оклады по три сотни! Плюс остальное. Им у генерала Белозерова – как вареникам в сметане.

– У Петра Аркадьевича Столыпина была борзая сука: Жозефина. Над нею – псарь Кукушкин. А всеми ими заправлял дворецкий Казимир – мажордом Столыпина. Вы предлагаете мне сучий статус Жозефины: догонять и рвать после команды «фас!»?

– А ты, конечно, хочешь сразу стать псарем.

– Да нет, херр полковник. Столыпиным. Во мне его душа.

– Однако аппетиты у тебя…

– Не вам их утолять. Ищите меня в Грозном. Посты расставьте у дома родителей в Гудермесе и в Грозном, у квартиры Бадмаева, у института, у спортзалов. Я должен посетить все эти точки. И обязательно все это сделаю. Удачи вам.

– Подожди! Утятин за свое дуроломство сполна получит… «Бульдог» уже получил… мы же к тебе по-доброму!

Чукалин положил трубку.

Полковник зарычал, ударил кулаком по плексиглазу на столе. Что происходит?! Профукал катастрофически и гнусно операцию с каким-то сопляком?! Пять лет его всесильная Контора пытается заполучить себе (на уровне Москвы) не поддающегося Бадмаева Аверьяна. И самое паршивое, что ставит всех в тупик: супер полезный и незаменимый кадр, скисающий в каком-то кавказском Грозножопинске, должен прийти к ним добровольно. Те сотни способов, которыми заманивались и загонялись в их Контору кадры – не годились. Поскольку роль главного Гуру по психотехнике, психогенезу и боевым, сверхчеловеческим приемам Радогора – Кундалини – вот эту роль он должен был напялить на себя без принуждения. Иначе – пшик из всей затеи.

Ну, наконец, созрела трехходовка, с учетом слабых звеньев в окружении Мастера. В Чечне генерал Белозеров успешно сработал с деканом физфака Щегловым. И с женой декана. В нее давно и безнадежно влип по уши Бадмаев, из-за нее же, кажется, он когда-то стрелялся.

Декана обработали, как следует в обкоме, посулив ему проректора: он стал наращивать давление на Аверьяна – пока на стадии придирок, ущемлений и ограничений.

С женой декана вышло еще проще – был откровенный разговор у Белозерова на тему: мадам, в случае чего поедете ли с Бадмаевым в Москву в качестве жены – в четырехкомнатную квартиру, обставленную по генеральским стандартам Лубянки? В придачу к квартире ждет почти бесхозная группа гимнасток – при спорткомплексе «Динамо». Прелестница Щеглова, излив с десяток слез на генеральский плексиглаз, заламывая руки, обещала думать. Сквозь слезно-радужную пелену спросила под конец беседы Белозерова – рассеянно и мимоходом пудря щечки: а далеко ли та квартира от «Динамо»?

И, наконец, по общему согласию, на Куйбышев спустили третий и неотразимый акт: законтрогаить Аверьяна на Евгении. Все сделано, казалось, стопроцентно: руками лучшего ученика Бадмаева практически угроблен отборный спецоперативник «Бульдог»: Чукалину грозит тюрьма, если не размякнет твердокаменность его Гуру… Что в итоге? В итоге – хрен с маслом. Утек. Сорвался бешеный пацан – капкан для Аверьяна. Теперь ловить его любой ценой, конечно в Грозном, Гудермесе – на тех объектах…которые он сам им подсказал!? Так кто кого пасет?! «Ну погоди, стервец. Поймаем – отыграемся.»

Глотнув таблетку нитроглицерина и переждав свирепую волну прочистки, шарахнувшую по мозгам, поплелся измочаленный полковник на ковер – подставить ж… для сокрушительной клизмы от начальства – с перцем и иголками.