– Что мы имеем, командир? – спросил с тонкой усмешкой, Дан. Он подпирал главою звездный небосвод. И сам себе ответил – от мертвого осла уши. У пацана прорезались крыла и он улетел. Я аплодирую ему, с таким, предельно шустрым экземпляром, станговится все интереснее работать. Пора идти докладывать, Костров, о том, как густо и пахуче мы облажались. Ты как на это?

– А у тебя есть вариант получше?

– Где б его взять, Костров, но вариантов нет. Ну, таки мы идем?

Они пошли к распахнутой двери под козырьком: Дан и Костров. За ними в двух шагах тянулись остальные. Ступив на первую ступень, Дан поманил командира пальцем. Шепнул на ухо:

– Пленку мне отдашь? Иль генералу? Мне – предпочтительней, вдвоем все обмозгуем, сольемся в спецконсенсусе.

– Ты о чем, Дан? – уперся в москвича серо-стальной непроницаемостью глаз Костров. Он был намерен оставаться здесь, на крыше.

– Ну, тебе видней. Но я бы на твоем месте…

– Ты на моем не будешь никогда, кол-л-ле-га. Скатертью дорога. Я задержусь. У меня тут соображение возникло. Проверю.

– Ну-ну. Я в комитет.

Дан стал спускаться. Что-то влекло к Кострову – необъяснимой сложной тягой. Но по всем параметрам устраивала москвича задержка командира. Интерпретацию костровского провала, замешенного на его упрямстве, сподручнее плести перед начальством тет-а-тет.

Костров повел бойцов к четвертой стороне крыши – торцовому обрыву. Над ними уже вступил в свои права рассвет, окрашенный фламинговым багрянцем восходившего светила.

Они остановились на краю. Прокручивая в голове шизофренический, немыслимый исход студента с крыши, с свирепою досадой отгоняя предположение, никак не мог отделаться Костров от дикости произошедшего. Сидел оно у него в мозгу болючею занозой.

Встав на колени, старлей всмотрелся в пологую покатость кровельного, многократно залитого суриком, листа. Склонился ниже. В болезненном ошеломлении сжалось сердце: отчетливо впечатался, в чистейший, облизанный дождями сурик, едва различимый отпечаток спортивного кеда. Толчок ноги был сокрушительно силен: слой краски сдвинут – содран почти до самой жести. Прыжок вел в никуда – в бездонную провальность.

– Все правильно, товарищ старший лейтенант, – сказал Качиньский сзади. – Он сиганул отсюда к дереву.

Костров встал на ноги и глянул в пропасть. Корявая могутность липы раскинулась внизу в метрах пяти. На вздутой, в ногу толщиной ветвище, кричала сливочным мазком надорванность коры. Под ней игольчато торчали обломки двух ветвей.

– Он разогнался, прыгнул. Попал на эту ветку ногами, спружинил и стал падать вертикально. В падении цеплялся руками за сучки и ветки. Вон те, потоньше обломил, в конце концов, затормозил. Спустился по стволу и смылся.

– Орангутанг, что ли!? – потрясенно выцедил сквозь зубы боец-костровец.

– Тут хрен какая обезьяна прыгнет! – качнул головой в великом изумлении второй.

– Качиньский, вы допускаете возможность этого прыжка, учитывая фактор темноты? – спросил Костров.

– Скорее всего, он выцелил ту ветку фонарем. Фонарь на лбу. Руки свободны. Особой сложности тут нет, если сработает психосоматика: освобождение от химеры риска. Задавишь страх – физический набор заученных движений сработает на автоматике.

– Вас обучали этому тарзанству?

– Было и такое.

– Черт знает что… из ста один шанс выжить! – Утягивал в завлекающее откровение периферийщик, тянул московского фискала к его столичному превосходству, поскольку, где им, сиволапым кавказоидам, тягаться со сливками Лубянки.

– Ну почему один… – оттаивал, раскручивался, свернутый в пружину Качиньский, – при надлежащей подготовке тут, в худшем случае, семьдесят на тридцать. А в оптимальном случае – восемьдесят на двадцать. Восемьдесят за то, что все сойдет благополучно. У нас первоначальный тренинг был: прыжок с двух-трех метров на ветки кроны. Само-собой – страховочная сеть внизу и лонжа. Потом…

– Что ты сказал про пленку Дану?! – вломил вопросом в лоб Костров. Впитал панический зигзаг чужой, застигнутой врасплох мысли.

– Про пленку?

– Дан запросил у меня ту пленку при уходе. Не успеваешь ты вранье состряпать, мусью Качиньский. Ну, что слил про пленку Дану?

– То, что положено.

На диво быстро пришел в себя москвич. Закаменел. Дымилось из глазных бойниц надменность вожака, нафаршированного властью, привыкшего гнуть и ломать чужие судьбы из Москвы.

– А что положено? – спросил Костров.

– О той антисоветчине, что вы прослушали в магнитофоне, вам следовало немедленно доложить руководителю всей операции, полковнику Левину. Та запись меняет её статус. На пленке зафиксировал свое нутро матерый, изощренный враг. Но, вместо этого, вы совершили должностное преступление: приказали нам молчать. Плюс к этому: сознательно тянули время. Вы отфутболили предложение Дана – немедленно искать Чукалина на крыше.

– Вон как ты все развернул…сплошная лепота-а-а… для трибунала.

– Дайте пленку.

– Какую пленку? О чем ты, лейтенант?

– Не стройте из себя дебила, Костров. О ней уже знает Дан. Я арестовываю вас.

– Да что ты говоришь?

– Перед вами майор госбезопасности седьмого отдела Лубянки Качиньский. Беру руководство операцией на себя. Повторяю: сдайте оружие и пленку.

– Слышь, спирохета, ты для меня столичный перестарок– лейтенант, и придан мне для стажировки. Таков приказ моего начальства, генерала Белозерова. Поскольку мы на боевом задании, я волен гнуть тебя в бараний рог и посылать на смерть, какая бы бредятина о собственном майорстве не вылупилась из твоей башки. Все уяснил? Разоружить его.

Порохом и кровью, годами службы у Кострова проверенных три волкодава молниеносно и виртуозно спроворили приказ командира. Который всегда знал, что делает.

Освобожденный от оружия майор, свирепо сдавленный тремя боевиками, держался образцово.

– Костров, то, что себя гробишь, как говорится, хрен с тобой, собаке собачья смерть, а бойцам твоим, им за что расстрельный трибунал?

– О нас – потом. Сначала о тебе, лейтенант.

– Майор, дубина, я майор.

– Скажи, лейтенант, то, что записано на пленке, тебя не всколыхнуло? Кому мы служим? И что творят со страной?

– Мы служим партии, старлей. Тебе ликбез прочесть?

– Я вроде бы не партии давал присягу. При Сталине я присягал народу, Родине и государству.

– Вот оттого, плешивая овца, в старлеях до сих пор. XX съезд загнал в гроб Джугашвили осиновый кол. Хрущев раскрыл нам глаза на сталинский концлагерь, с его говенным «пятым пунктом». И тех, кто обливает грязью Политбюро, курс партии Хрущева – тех мы топили и топить будет в сортирах. Ты записал себя в пособники этого сучёнка.

– Заткнись, – с гадливой, чугунной тяжестью обрезал командир. Болезненно тлевшее в памяти обвинение студента теперь нещадно полыхнуло: ему давно уж было тесно с Качиньским – на этой крыше. И более того – на территории России. Как вековечно тесно было князю Святославу с Коганом Обадией, Иоанну Грозному – с гремуче ядовитым Курбским, Пожарскому и Минину – с Лжедмитрием, Донскому – с ханами Тохтомышем и Мамаем. Не умещались в одной славянской берлоге Сталин с Троцким, Жуков – с Берией и Тухачевским, Шолохов – с Багрицим, Бабелем, Свиридов – с Шнитке, Глазунов – с Малевичем и Шагалом, Косыгин – с Зюссом и Флёкинштейном (Суслиным, Андроповым).

Хоть велика Россия, а не продохнуть, оказывается, в тесноте, обиде, чадивших смрадом троцкистского геноцида.

– Значит, ты взял руководство на себя, майор? – вдруг изнемог и слизняково рухнул в трусость командир Костров.

«Сообразил, что сделает с тобой Контора!» – полыхнуло торжество в сознании Качиньского. Спросил, ломая взглядом чужую волю:

– Выходит, не совсем потерял соображалку?

– Выходит так, майор. Устал, пора в отставку…курей на дачке щупать, да помидоры разводить…если позволишь…

– Не я, Лубянка будет позволять.

– Лубянка так Лубянка. Набуровили мы тут с тобой лишнего… передаю командование в твои руки. Оповестим начальство.

Костров включил рацию.

– Товарищ генерал, у нас здесь форс-мажор.

– Какой еще к чертям собачьим форс-мажор?! Просрали мне студента! Дан только что доложил.

– Майор Качиньский взял руководство на себя, сдаю операцию ему – сказал Костров – он будет действовать на собственном форсаже.

– Пусть подтвердит.

Москвич взял микрофон. Болезненно кривясь – сказал.

– Здесь Качиньский. Товарищ генерал, я взял руководство операции на себя. Прошу оповестить об этом Левина. Продолжу операцию задержания Чукалина форсированным темпом, по своему плану. Отбой.

Костров выдернул микрофон из рук Качиньского, вынул клинок из ножен.

 – Ну что, херр лейтененант, теперь, надеюсь, понимаешь, что службу продолжит кто-то один из нас двоих.

Майор белел на глазах: все понял.

– Вы все меня переживете дней на пять, не больше. Дан знает про пленку, идиот! Как объяснишь в Конторе мой труп на крыше?

– А на хрена нам здесь твой труп? Ты сам его доставишь куда надо.

– Куда?

– Так говоришь, Лубянка будет позволять, кому из нас продолжить службу? Ты ж понимаешь, теперь на крыше тесно нам вдвоем.

– В нашей Конторе еще тесней – не уступил москвич.

Он осознал вот эту истину давно, гораздо раньше русака. Изнемогая, считывая последние мгновения трепещущим предсмертным сердцем, сумел зацементировать свою волю и тело неломкой, ненавистной яростью, не позволяющей просить пощады у того, кому сам подписал расстрельный приговор – за бунт против шестиконечности его отсека в Конторе.

Упершись взглядами, друг в друга, стояли два заклятых друга, два близнеца, чьи кровяные круговерти носили разные заряды: плюс и минус.

– Ты говоришь, вас обучали этому тарзанству – прыжкам на дерево?

– Ну и что дальше?

– Валяй, Качиньский, прыгай как студент. Ты командир теперь, ты нам покажешь, как это делается. А мы, задрав штаны, все за тобой.

Качиньский осознал еще раз: он сам состряпал алиби Кострову и его команде.

– Вот это видишь, сволочь?! – рубанул ладонью по бицепсу и выставил кулак Качиньский. – Кончайте здесь, сейчас, подписывайте приговор себе.

– Хочешь легко отделаться? Смотрел когда-нибудь, как в Курбан-Байраме приносят в жертву черного барана? Будешь хрипеть, и дрыгаться с надрезанной глоткой, долго хрипеть, а мы успеем насмотреться.

– Кишка тонка… ты не посмеешь!

– Еще как посмею. Ты сам подсчитывал: при оптимальном раскладе: твои шансы – восемьдесят на двадцать. Это же много, валяй, Качиньский. Выживешь – тогда всех нас под цугундер. Выбирай: зарезанный баран или Икар с Лубянки?

Осмыслил и завершил в себе итоговый свой выбор майор. Звериной безысходностью попавшего в капкан матерого волчары сочились, истекали глаза его. Сглотнул комок в горле, разлепил зубы:

– Надеешься, обделаюсь, полезу твой сапог лизать? Смотри, скотина, как поступает настоящий, наш, бейтаровский спецназ!

Он отошел на пять шагов – с тремя, готовыми к захвату сторожами. Сжимая тело в жесткий, пружинистый комок, последний раз проник тоскующим протуберанцем взгляда в небеса. Еще раз смерил расстояние до дерева внизу. И ринулся вперед. Толкнулся о край крыши. Взмыл над пропастью. Мастеровито владея телом, балансируя, летел он вниз по дуге, готовясь к жесткому, нещадному удару по подошвам.

И он попал ими на цель! Толстенная, горизонтально протянувшаяся ветвь содрогнулась, рванула трепетно зеленым опахалом вниз к земле, надрывно треснула. И обломилась. Надломленный чукалинским прыжком пружинистый рычаг не выдержал вторичного удара. Качиньского перевернуло вверх ногами. С тугим прострельным хряском, ломая ветви головой, плечами он несся вниз. Придушенный короткий вскрик оборвало тупым смачным хрустом тела об асфальт.

Костров, сцепивши зубы, глянул на бойцов. Счет времени шел на секунды.

– Майор хотел всем доказать, что он, московская элита, умеет все, что может тот сопляк – студент. Взял руководство на себя. И прыгнул. Под ним сломалась ветка. Запомнили!?

– Так точно, командир, – угрюмый, хриплый унисон ответа оповестил: все сказанное клеймом впечаталось в мозги.

Костров включил рацию.

– Товарищ генерал. У нас двухсотый.

– Что-о-о?

– Качиньский, взяв руководство на себя, отдал приказ форсировать погоню за Чукалиным и прыгнул с крыши на липу. Он повторил прыжок студента. Но обломилась уже надломленная студентом ветка. Майор погиб.

– Вы что там… идиоты! Мы выезжаем с Левиным. Всем ждать!

Костров поднял руку к глазам. Семь тридцать. Полковник с генералом прибудут минут через двенадцать, не раньше. Значит в запасе восемь-десять минут.

– Не бздеть и телом не хилять, торчать как палка у грузина! Так нам велел Иван Алексеевич Пономарев. Прорвемся, орлы. Всем вниз. На мордах – мировая скорбь и братская любовь к летучему бейтаровцу Качиньскому. Кто выдавит слезу из глаза – дам новые портянки к сапогам.

Он ринулся ко входу, нащупывая на бегу в кармане ключ от каптерки Томина – с магнитофоном.

Полковник Левин в четвертый раз слушал доклады всех костровцев. Изложенные катаклизмы смертного прыжка укладывались друг в друга с отшлифованной идентичностью матрешек и были сцементированы закаменевшей логикой. Которую, хоть сдохни, не получалось расшатать калеными вопросами разъяренного москвича. Ответы гласили: Качиньский, воспаленный исчезновением объекта, экономя время, доказал собственным примером уровень подготовки элитного спецназа. Он последовал за студентом – прыгнул на липу. Подтверждало этот поступок оповещение по рации генерала: майор взял командование на себя.

Катая желваки по скулам, выслушивал эту бредятину Левин.

– Товарищ Дан, ваше мнение.

«Возьми их за ж…Лева…скажи всей этой кодле с точки зрения психонауки, что в голубом отсеке их Конторы стократно перепроверявшей кадры, нет и не будет кретинов, сознательно меняющих собственную жизнь на арест какого-то говенного студента гоя.

Мы занесем твои слова в официальный протокол, они утяжелят дубину, и мы обрушим ее на черепа этих кавказоидов, мы покажем этой банде, с кем она вздумала…».

– Я изучал психосоматику Качиньского в личном деле и наблюдал за ним. Его поступок соответствует его психотипу – сказал, Дан – более того, стрессовый момент преследования студента стал катализатором для этого психотипа.

В нем ускорился процесс «сатори» и «маст» – отрыв мышления от традиционной парадигмы. Если проще – это латентно-скрытая форма шизофрении. Его физическое тело стало обретать состояние «лунг-гом-па», то есть в какой-то степени способность левитировать… он почувствовал неодолимый позыв испытать все это в прыжке на дерево.

 – Дан…ты сам… не оторвался от парадигмы?! – выплывал из омута потрясения Левин.

Его предал свой?! Предал племянник?!

Полковника трясло. Он истекал бессильным бешенством, ибо нутром, биологическим родством с погибшим чуял: бред! Не мог Качиньский добровольно прыгнуть, поскольку жизнь (за коей – ни черта нет!) для избранного богом биовида бесценный дар, он не разменивается на всякую гойскую дешевку, типа: долг службы, совесть, честолюбие.

Безмолвно и уже бесстрастно наблюдал всю эту процедуру снизу сам Качиньский. Лежал он вверх спиной, на животе. Разбитый, облитый красной клейковиной череп выглядывал в дичайшем выверте из – под руки. Оскаленный в последнем крике рот отблескивал фарфоровой, мокрой белизной зубов.

– Товарищ Дан, что он успел сказать вам на лестнице? – Болезненно дернул щекой Белозеров.

– Необходимо прослушать пленку, которую Костров забрал с собой.

– Она у вас? – Генерал повернулся к командиру.

– Так точно.

– Идем к магнитофону.

«Ты же успел побывать в каптерке, старлей!» – Исторг немое заклинанье Дан.

Левин поставил пленку, взятую у Кострова, и включил магнитофон.

…Из легкого шипенья черным базальтом упали на всех них угрюмые рояльные аккорды. В них вплелся отягощенный немереной и дикой силой бас:

– Жи-и-или двенадцать разбо-о-ой-ников…был Кудеяр-р-р атама-а-ан…много разбойники про-о-олили крови честных христиа-а-ан.

Левин ощутил, как шваркнуло по спине морозной поземкой от напористой и мрачной силы этого голоса.

С размаху хрястнул по клавише, выключил магнитофон. Без спроса, по-хозяйски взламывал его волю и власть голос студента. Сдерживая ненавистную дрожь в груди, спросил у Кострова.

– Вы взяли эту пленку именно отсюда, с магнитофона?

– Отсюда, товарищ полковник.

– Зачем?

– На всякий случай.

– То есть?

– В двери этой кладовки торчал ключ. Мы были уверены, что студент за этой дверью. Я выстрелил газом во внутрь. Но студента там не оказалось. Были магнитофон и пленка, которую я взял на всякий случай: прослушать и извлечь полезную информацию.

…Смотрели на Левина в упор, давили непроницаемо свинцовой тяжестью глаза коренника, хозяина этой комнаты, Дворца Культуры, всего Кавказа.

Левин понял, что больше ничего из старлея не выдавить. Пора было достойно завершать сыск, не теряя лица, сдавать назад вместе с Белозеровым, оберегая свои зады от московской плетки. Кострова с его сбродом – в горы. Безвылазно и беспросветно. Поставить на него черное клеймо Конторы. Пусть ловит Хасуху – последнего в горах политбандита, нейтрализует скопища его пособников в аулах. Там и увязнет в тейповых разборках или напорется на пулю Хасухи: для этого подбросить вайнахским абрекам через турецкого Хасана Джема новейшее оружие и деньги.

«Но что случилось с Даном?!» – Вдруг снова воспалилось в памяти.

Катая желваки по скулам он обернулся к Белозерову.

– Виктор Иванович – я к Бадмаеву. Вас прошу быть у себя в кабинете, на связи. Здесь продолжат работу Гирин и Зотов. Все свободны.

Он дождался ухода генерала и Кострова и, приказал своим:

– Все обыскать.

– Что искать, товарищ полковник?

– Пленку! Не эту сраную туфту Кострова, а настоящую, из-за которой погиб Качиньский.

Завершая сыск, Зотов с Гириным прослушали все пленки, лежавшие грудой в ящике стола: фрагменты опер, арий, романсы солистов студии. Еще раз допросили сторожа Томина. Обшарили все щели, закоулки подвала. Но ту пленку, наличие которой нюхом матерой гончей чуял Левин, не нашли.

Ибо искромсанную костровским ножом ленту и осколки разбитой молотком кассеты смыло в унитаз соседнего с каптеркой туалета.

…Левин доложил о случившемся в Москву генералу Ситникову: потерян Качиньский. Он изложил доклад старлея Кострова и категорическое неприятие свое этой версии. Которую вдруг неожиданно, поддерживая Кострова, обосновал психосоматикой Дан.

Дан тихо изнывал в приемной Белозерова, которого Левин отправил в Гудермес: проверить засады у дома Чукалиных.

Ситников приказал Левину сидеть и ждать у телефона – сам докладывал наверх..

…Звонок заставил вздрогнуть. Левин взял трубку.

– Гордеев. Ситников все вкратце изложил. Теперь подробней об аргументах Дана, – втек в ухо тихий и бессочный голос.

Его владелец был приводным ремнем от Политбюро и Суслина – ко всей Конторе. И пара-тройка слов, испеченная этим голосом, нередко заставляла бешено, в изматывающем темпе, вертеться сутками гигантский маховик Лубянки.

Сжатый в исполнительную пружину, с испариной на лбу стал излагать Левин аргументацию прыжка Качиньского – по Дану: отрыв от традиционной парадигмы «сатори», «маст», скрытолатентная шизофрения, толкавшая психосоматику холерика Качиньского в состояние левитации. Маниакальное желание испытать эту левитацию в прыжке, вслед за студентом.

Левин закончил, зависла пауза.

– На первый взгляд логично. Но вы, я вижу, не согласны?

– Я знаю…я знал этого, ценного для нас боевика, три года, знал лучше Дана. И утверждаю: Качиньский левополушарник, предельно осторожен и рационален во всем, что не касается непосредственного задания. Прыжок на дерево никак не вписывался в это задание. Ему был поручен политнастрой и преданность режиму в команде Кострова, поскольку нами планировалось повышение её оперативного статуса до Союзного уровня.

– Ваше сомнение принимаю. Дана проверочно задействуйте сегодня ночью в трехсегментной схеме «Артишок» и пси-генератор «Гридиент – 4». Немедленно займитесь доставкой генератора из Казахстана. Вместе с Гульбаевым. Его из схемы временно изъять, вместо него – вставьте Дана.

– Товарищ генерал-полковник, для точного выполнения задания я должен четко понимать свою стратегию. Но я ее не понимаю.

– Что именно?

– Во-первых – моей роли здесь. Я вынужден был забросить каналы информации, агентурную базу оседлости и подготовку кадров в Москве для фонда Сороса, отстраниться от нейтрализации закона США «№PL-86-90» и «Катехизиса еврея в СССР», пресечь распространение их в СССР... Теперь я здесь. Для чего? Чтобы отслеживать в Чечне блошиные прыжки какого-то студента? Прошу прощения, но для этого здесь вполне хватит Белозерова.

– Это «во-первых». Что «во-вторых»?

– Схема «Артишок»… псигенератор «Градиент-4» – это функции Дана. Они не в моей компетенции… я их не знаю.

– И это говорите вы, посланный возглавить всю психотропную операцию? Вы не удосужились детально проработать схемы «Артишока» и «Градиента-4»?

– Виноват… не успел.

– Вы что, свалились вместе с Качиньским с дерева? Вы, в самом деле, не знаете, о чем идет речь?!

Барахтался в ужасе, неотвратимо шел на дно субординационной трясины Левин. Поскольку от его мозгов и памяти нахраписто и бешено требовал Кремлевский небожитель невозможное: извлечь из пустоты незнания какой-то «Артишок», с каким-то сучьим «Градиентом», в какой-то психотропной операции…

– Позвольте мне немедленно узнать все это от Дана – взмолился, раздавленный в лепешку, Левин.

– Возьмите себя в руки, Борис Иосифович. Прошу вас, успокойтесь. Я полностью удовлетворен. Вы дали мне повод еще раз поблагодарить наших зарубежных друзей за безупречную работу с вашим мозгом. Теперь внимание. Сосредоточьтесь.

В потрескивающие шорохи, в набрякшую мучительной тревогой тишину ворвалось троекратным гонгом слово:

ZO-TWO… ZO-TWO… ZO-TWO…

Ушные перепонки переправили слово в гипоталамус мозга. Оно пробило дыру в непроницаемой гипно-переборке. Оттуда хлынул каленой лавой поток спрессованной и недоступной прежде информации. Левин содрогнулся от ее опаляющего хлеста. Долбило грудную клеть, панически металось в ней сердце, ломило голову от плещущего кровотока, холодный пот стекал по хребту, подергивались мышцы на лице.

Все постепенно успокаивалось. В глубины памяти втекала лава ново-старого, уже там побывавшего однажды бытия: свирепая жара субтропиков, культ «Вуду» на Гаити, яд тетрадаксин – химический мандат и пропуск в тета-тельта-ритмы мозга… Второй этап – уютный и герметично запаянный размах лабораторий в Бетесде в штате Мерилэнд… Военно прикладная радиобиология с ее микроволновыми, импульсно-волновыми и акустическими пси-генераторами «Элептон», «Оксалис», «Градиент – 4», программы «Синяя птица», «Артишок» и «МК – Ультра».

Напарник, неистово-неукротимый Луис Анжело Кастильо, в чей мозг всадили те же знания и ту же самую гипно-перегородку, что и Левину – отправлен работать параллельно, в республики Средней Азии.

Левин перевел дыхание и вытер пот. Размеренно и мощно билось сердце. Пульсировал в безбрежно-упоительном всезнании разум. Разбухший в донорской подпитке, он вобрал в себя многие тайны гео-биологии земли и способы воздействмя на них, абсолютно все про конечную цель создания «Градиента-4» и трех сегментной схемы «Артишока». Куда сегодня надлежало проверочно и жестко встроить Дана – вместо казахстанского Гульбаева.

Но главное, знал Левин свою роль здесь в этом месте, в это время, зачем его изъяли из привычных Московских дел. Знал, для чего необходимо немедленно извлечь из Казахстана «Пси-генератор», доставит его самолетом в Грозный.

За всем за этим маячили фигуры Аверьяна и так внезапно, гигантски проросшего в Кундалини студента. Они агентурно взматерели и превратились в незаменимые объекты. Они и заслонили сейчас все прежние функции Левина. И потому их надлежало заполучить в Контору любой ценой.

– Как вы себя чувствуете, Борис Иосифович? – возник в трубке голос куратора.

– Я полностью готов к работе, Евгений Казимирович.

– За Качиньского мы с вас сдерем семь шкур. Но позже. Я распорядился: самолет с Гульбаевым и «Градиентом-4» прибудет к вам из Казахстана через два часа. Сядет в Ханкале. А сейчас начните проверку Дана. Он далеко?

– В приемной.

– Возьмите этого гуманоида в аналитические клещи и прозондируйте его мозги глубинно. Мы не имеем право даже на малейший риск в программе «Артишок».

– Я сделаю это предельно осторожно, товарищ генерал-полковник.

– Надеюсь, в эту осторожность Дан не провалится, как Качиньский. Все.

Левин открыл дверь из кабинета в приемную, сказал изнывавшему в грозовой неопределенности Дану:

– Зайди.

Они сели друг против друга за приставным столиком, приткнувшемуся к массивному боку генеральского стола.

Сидел, в нависшем молчании полковник, не поднимая глаз, постукивал ногтями по темно-вишневому лаку.

– Борис Иосифович, вы не выстучите из меня ничего нового – не выдержал Дан – Качиньский сиганул вниз в припадке фанфаронства. Оно замешено на воспаленной шизе. И вы не выжмите из меня слезу на его труп.

– Я что, так плохо выгляжу, Лева? – спросил полковник.

– В пределах нормы – нервно пожал плечами Дан.

– Тогда зачем ты делаешь из меня идиота?

– Я ничего из вас…

– Ты хочешь выдавить из меня похоронный марш Шопена по Качиньскому. Но мне, Лева, плевать на этого цепного кобеля. Другое дело – какая дыра образовалась в нашей с тобой безопасности.

– Какой-то новый разворот в нашей беседе, товарищ полковник.

– Он совсем даже не новый. Он абсолютно старый, как наш исход из Египта.

– Я не совсем, понимаю, про что мы говорим?

– Про нас с тобой, племяш. Про то, как дальше жить в этой стране, чтобы мы ели каждый день свой бутерброд с икрой. Ты не против?

– Теперь вы делаете из меня идиота, дядя Боря. Кто может быть против такого?

– Ты еще молодой и не знаешь многих страшных вещей. Например, в Португалии сейчас, в XX веке, если мальчик бьет собаку, если он мочится, не там где надо, если он отнимает у своего брата пирожное, то родители говорят ему: «Мануэль... или Хозе, не будь евреем!».

Но и тысячу и полторы тысячи лет назад туземцы говорили то же самое во всем мире. Нас везде ненавидели, истребляли и изгоняли. В VI веке в Иране мы создали и возглавили движение маздакитов. Наш Экзарх – Матр Зутра исповедовал самый древний коммунизм общины: все имущество и жены – общие. Но царь Ирана отрубил ему голову и стал нас вешать. Мы бежали на Кавказ, на Волгу и возглавили там хазар. В 880 году нам уже платили дань поляне, северяне, вятичи, родимичи. Но в 965 году Святослав и русы, взяли штурмом нашу столицу на Волге Итиль и перебили половину хазар. В 1113 году при князе Святополке в Киеве разграбили и перебили еврейскую общину, а потом князь Мономах выслал всех евреев из русской земли.

Не лучше наши дела были в Европе. В средние века крестоносцы готовились к первому крестовому походу. Под страхом смерти они крестили нас и истребляли целыми общинами. В Борусе было убито восемьсот человек, в Майнце тысяча. Нас уничтожали в Трилле, Метце, Кельне. За май, июнь 1096 года в германских землях погибло около десяти тысяч иудеев. В 1189 году в Лондоне начались массовые убийства нашего бедного народа и перекинулись на всю Англию. В Белитце близ Бранденбурга были сожжены почти все евреи. В 1349 году во Франкфурте-на-Майне и Майнце перебили всех евреев. В Сивильи уничтожили четыре тысячи человек. На Украине во время гайдаматчины в Умани зарезали двадцать тысяч евреев, а заодно – поляков.

И все последующие века с нами творили то же самое: где лучшей участью было изгнание нас: с 11 по 17 века. Нас изгоняли из Франции и Англии, из Пруссии, Саксонии, Испании, из Португалии, из Австрии и Венеции. Ты должен это помнить, Лева, обоими мозгами– спинным и головным, и именно на этом строить наше отношение к туземцам.

– Остается спросить: за что к нам такая ненависть народов? – сказал заметно побледневший Дан, исхлестанный нещадной плетью еврейских истреблений.

– Ты хочешь опустить наш разговор до уровня ликбеза? Ты задаешь мне этот вонючий, гойский вопрос, на который история уже давно дала ответ. За что? За наш ум и живучесть. За то, что мы избраны богом. Но боже упаси так говорить еврею! Пусть лучше об этом скажет русский мужик и гениальный писатель Горький. А он сказал о нас в России так: «Россия не может быть восстановлена без евреев. Потому что они являются самой умной, способной, активной и энергичной силой».

– Он это вовремя сказал – сразу после того, как мы разрушили Россию. Но, дядя Боря, совсем другое сказал о нас наш единокровный еврей Гершензон в работе «Судьба еврейского народа». А он сказал «Народ, забывший родную речь, народ хамелеон, народ торгаш, оторванный от природы, народ, накинувший петлю ссудного процента на шею человечества. Мы можем с уверенностью предвидеть: человек в еврействе станет нищим духом, и банкротом мысли. И превратится в скота».

Я не хочу быть скотом. Скажи, дядя Боря, можно пускать в свое государство и любить такой народ, как наш?

– Тебе не захотелось заплатить этому Гершензону тридцать серебреников?

– Я мог бы плюнуть ему в морду. Но то же самое и еще хуже говорили о нас Сенека, Цицерон, Тацит, еврей Иосиф Флавий, Сократ и Диоген, Христос, Рамсес II и Эхнатон, Мария Терезия и Наполеон, Ричард Львиное сердце и Лагард, Дрюмон и Бисмарк, Куприн, Толстой и Достоевский, автомагнат Форд, царь Грозный и Екатерина, Рихард Вагнер, Муссолини, Сталин. На Лубянке хорошая библиотека для служебного пользования.

– Теперь ты понял, зачем нам всем нужны цепные псы Качиньские? Я замордую за него, сгною в горах команду Кострова и дам пинка под зад Белозерову.

– Вы полагаете, нас больше станут уважать за это?

– Бояться, Дан, бояться.

– И еще больше ненавидеть. До уровня прежних погромов. И нет конца этой гадючьей круговерти – змее, глотающей свой хвост. Она сожрет сама себя! Сожрет!!

– Ты хочешь переделать, изменить нас? Или предложить другой выход?

– Он есть, дядя. И его выбрали сотни тысяч евреев. Они не плюют в колодец, откуда пьют воду.

– Ты выбрал то же самое? Когда?

– Давно. Когда кларнетист Дан получил диплом училища в этой стране, как музыкант, он точно знал, что он уже не скот. И никогда им не станет. Я вгрызался по вашему настоянию в психологию, ходил на лекции и семинары, осваивал мозг и подкорку в психлабораториях КГБ. Но параллельно я знал и разбирался в наших музыкальных корифеях: Мендельсон, Шостакович, Равель, Дунаевский. Меня хватали за сердце и делали мне спазмы в глотке стихи Пастернака, Бродского, Симонова, Багрицкого и Мандельштама, песни Вертинского, рассказы Паустовского, Шолом Алейхома и Бабеля.

Но я не мог отделаться от гнета преклонения перед коренными. Я был бессилен перед истиной: над близким мне по крови, добротным ремеслом Пастернака и Мандельштама, Багрицкого и Бабеля, возвысились на голову Толстой, Есенин, Достоевский, Куприн, Чехов, Бунин, Леонов, Булгаков, Шолохов. Над Дунаевским, Шостаковичем светили своим дарованием Чайковский и Рахманинов, Бородин, Хачатурян, Прокофьев и Свиридов. Над Левинтаном – Васнецов и Шишкин, Кустодиев и Репин. Над Райзманом – Петров, Шаляпин, Ведерников. И я стал растворяться в них! Дядя Боря – я стал частицей Духа этих великанов! И я хочу, чтоб сын мой и жена охранялись этим Духом! Он сохранит нас от скотства, от злобы и отторжения аборигенов надежней, чем все, вместе взятые Качиньские.

Сидел перед Левиным нац-суицидник. Он ринулся и полетел в отчаянном прыжке через бездонную глубинность пропасти, что отделяла иудеев от остального человечества. И сознавая это, содрогаясь от безумия поступка, надеялся, оправдывал себя одним: здесь дядя, носивший некогда Леву на плечах, родная кровь! Он должен протянуть руку, должен вытянуть племянника из бездны, должен понять его!

– Спасибо за доверие, племяш – сказал полковник КГБ – давно бы надо поболтать на эти темы. Ты выслушал со мной голос Чукалина в магнитофоне: «Жили двенадцать разбойников…» Можешь, что-нибудь сказать про этот психотип?

– Гипнотически стальной характер... талант необычайной мощи во всем, за что берется… по-моему он подключен к Инсайту… вам не сломать его, сможете только убить, если поймаете.

– Ты сказал «вам». А… нам?

– То есть?

– Ты нам поможешь? Студент, по-твоему, наследник великанов Духа. Так приобщим его. Он должен быть при нас, вместо Качиньского.

– Любой… ценой?

– Я встаскивал тебя в нашу Контору, Лева, чтоб ни одна цена не казалась нам слишком большой.

– Вы говорите жуткие вещи, дядя.

– Мы не говорим, мы делаем такие вещи. За них ты получаешь хорошую зарплату, мой мальчик. Твоя Ася носит панбархат и трехкаратный бриллиант в кольце, а Додик кушает за завтраком икру, ходит в английскую школу и надевает какие хочет джинсы.

Но ты можешь стать опять флейтистом, гитаристом и играть «Полет шмеля» в дяревнях, в сельских клубах, в ресторанах пьяным русским харям.

– Что вы хотите от меня?

– Поймать и приобщить к делу студента. Он ночью будет в Гудермесе.

– К какому делу?

– Пси-генератор «Градиент-4». Трехсегментная схема «Артишок».

– Вам не положено про это знать, товарищ полковник! Это не входит в ваши обязанности! – Дан выплывал из шока.

– Офицер Дан, вы будете работать ночью с «Градиент-4»?

– Это невозможно.

– Причины?

– Технология направленного электромагнитного излучения «Градиентом» относится к HI-TАCH – четвертой, высшей категории психосоматики. Со мной нет инструкции, технической характеристики прибора. Они в Москве. Без них я не смогу восстановить все в памяти.

– Что еще?

– С «Градиентом» уже год работает мой помощник Гульбаев. Они с прибором – в Казахстане. Я же работаю в Москве с «Элептоном».

– Это все?

– Этого достаточно для отказа.

– Технические характеристики, инструкция на «Градиент – 4» уже лежат у тебя в номере гостиницы. Прибор прибудет самолетом через час в Ханкале. Что еще?

– Пси-генератор технологически не доработан! Его доводит до кондиции Гульбаев.

– В чем недоработки?

– Вы не специалист…

– Я повторяю свой вопрос.

– «Градиент-4» – это импульсно волновой миотрон, работает на излучение через фазированную решетку… в единой психотропной системе.

– Я это знаю. Дальше.

– Прибор массированно подавляет сигма и тета-тельта-ритмы мозга, парализует облучаемых, вносит разрушительный хаос в физиологические процессы тела.

– Именно этим и только так мы возьмем студента ночью.

– Я же сказал – прибор не доработан! – крикнул в лицо полковнику Дан. В мучительной гримасе исказилось лицо: стояли в памяти итоги облучения аила в Казахстане «Градиентом-4» – орущий, брызжущий кровавым поносом скот, катающиеся в корчах пастухи, их жены, дети… их внутренности выжирает неведомая, острозубая пасть… вылезают из орбит глаза … на лицах, заляпанных блевотиной, дрожит животный ужас. Доставленные в закрытый военный госпиталь Алма-Аты, они истаивали за неделю– со свернутой в жилах кровью, выпавшими волосами…под обожженной кожей – в кроваво-слизистый кисель разжиженые мышцы.

И все это – обрушить на густо населенный, пригородный квартал?!

– Гульбаеву удалось немало сделать при доработке «Градиента» – сказал Левин. Тусклым, оловянным срезом, не мигая, уперлись в Дана его глаза.

– Каждое применение «Градиента» нам санкционировал лично Гордеев, изнемогая, выстроил последний бастион, Дан.

– Это санкция поручена Гордеевым мне.

– Я должен… говорить с ним сам, – сказал Дан.

– Ты хочешь отказаться?

– Я буду говорить с ним сам!

– Выйди в приемную.

Дан, вышел, приволакивая ноги. Левин набрал номер, сказал в трубку:

– Я прозондировал его, Евгений Казимирович.

– Итог?

– Я вынужден просить… вас… задействовать… «сухое сено».

Он выждал в зависшей паузе, осунувшийся за минуту. Подергивалось в нервном тике веко.

– Ты не ошибся? – спросила угрюмо трубка.

– «Сухое сено», товарищ генерал-полковник. Я знаю ситуацию в его семье. От Аси там нет секретов. Она наверняка узнала про «Градиент» и «Элептон».

– Почему я слышу эту гнусь только сейчас?!

– Виноват, товарищ генерал-полковник, племянник все-таки… не поворачивался язык для фискальства. Но сегодня… он раскрылся окончательно. Таким – «сухое сено».

– Понятно. Ну что ж, «сено» так «сено»… как только прибудет в Москву, распоряжусь. Гульбаев остается при «Градиенте».

Пусть Дан подойдет к трубке.

Левин позвал Дана. Тот взял трубку.

– Здравствуйте, товарищ Дан, – сказал Гордеев в трубку – Борис Иосифович блестяще вас охарактеризовал. Он изложил мне ваши соображения по Качиньскому и «Градиенту». Я склонен с вами согласиться. Выезжайте в Москву. Появились новые технаработки по вашему «Элептону», но без вас дело застопорилось. Ждем с нетерпением. Кстати, обмоете и повышение, капитан Дан. Вам не сказал полковник?

– Не успел.

– Ну, все в порядке? – спросил Левин племянника.

– Спасибо, дядя ,– мучительно глотая пересохшим горлом, Дан сдерживал рыдания. Жизнь продолжалась… ее несло, стараниями дяди, из гиблой впадины на гребень.

– Езжай, племяш. Мои приветы Аське с Додиком.

Они обнялись.

Начинался главный этап пребывания Левина в Чечне: он наконец, шел к Аверьяну Бадмаеву. Он шел один. Как старый волк – вожак, израненный медведем, вдруг обнаруживший, что молодые, рядом росшие самцы, не уступают ему хищным духом и матерым телом, он вычленился из стаи. Сверлила мозг, нещадно изводящая уверенность: там уже нет Чукалина, их встреча с Аверьяном состоялась, немыслимая, вопреки всем, принятым Конторой мерам, встреча.

Он козырнул, отдавшим честь двум бойцам на лестничной площадке и потянул за ручку двери. Она была не заперта.

Бадмаев за столом пил чай. Охранник, уютно вплющив в кресло боевые телеса, спал.

Смиряя бешенство в груди, полковник полоснул по его лицу взглядом. Тряхнул бойца за плечо:

– Давыдкин!

Давыдкин не отозвался и не проснулся.

– Пусть он поспит, полковник. Нам не нужны ведь его уши, – уютным шипом попросил Бадмаев из-за стола. – Хотите чаю?

– Хочу водки, – сказал Левин, – могли, хотя бы для приличия, выдернуть его из сна к моему приходу. Так водка есть?

– С утра…

– …и лошади не пьют, – свирепо закончил Левин осточертевшую идиому. – Я не лошадь, я ишак. Или верблюд. Точнее про меня знает Контора.

– «Столичная» подойдет?

– Как будто в этом доме есть что-то поизящней…

– Есть коньяки «Арарат», «Вайнах» и Дагестанский.

– Нехилый набор для непьющего.

– Я убедился в тщетности призывов к трезвости. Дешевле не отказывать глупцам в их праве на безумие.

– Ну, спасибо за комплимент. Давайте дагестанский.

Он с жадностью выцедил фужер отменного напитка, и, сжевав ломтик лимона, стал разворачивать конфету. Закрыл глаза. Откинулся на спинку стула…скорее бы ударило в мозги и вышибло оттуда ликующее лицо Дана.

– Качиньского вам не скоро забудут, – сказал Бадмаев. Левин вздрогнул.

«Уже оповестили? Кто?! Этот же сидел в своей квартире под охраной». 

– Сочувствую: придется землю теперь рыть и лезть из кожи, чтобы загладить.

 – А ля гер ком а ля гер (на войне – как на войне – франц), – отозвался Левин тускло и бесцветно, поскольку сознавал бессмысленность вопроса: «Откуда знаете?».

Он ощутил в себе бесцеремонный хлад проникшего в него инспекторского зонда: взгляд человека, сидевшего напротив исследовал его серое вещество и память с неспешным любопытством вивисектора, перед которым распластано разъяты, конвульсируют еще живые телеса лягушки. Он раздраженно дернулся:

– Черт вас возьми… вы можете хотя бы здесь не козырять своим рентгеновским мессингойством?! Я не сплю уже вторые сутки!

– Прошу прощения. Не знал, что это неприятно.

– Ай, бросьте, все вы знаете.

Полковник еще раз наполнил фужер. Отсосал два глотка.

– Вы правы, Качиньского мне долго не забудут, как и «Бульдога» в Новом Буяне. Но вам с Чукалиным их не забудут до конца. Вы же с ним встретились? Не знаю, как, но встретились. Вы усыпили эту – протоплазму в форме (он кинул взгляд на спящего Давыдкина) и встретились с Чукалиным… наверное на крыше? Как он попал на крышу? Все ведь перекрыто! Что означает набор этих дурацких слов: «пеньжайка и каштан»?

– Как вы сказали… «мессингойство». Для вас даже Маг Мессинг – гой, ибо не стал, не захотел служить Лаврентию. Не так ли?

– Аверьян Станиславович, сознаю, что здесь я гость, причем незваный. И, тем не менее, условимся, что задаю вопросы я. Вы уже встретились с Чукалиным?

Вопрос как брошенная в стену горсть песка осыпался к её подножию. Бадмаев, скрестив на груди руки, созерцал задумчиво и философски обои на стене, и так же все сокрытое за ними – в глубине веков.

– Вы не опуститесь до лжи. А правдой со мной не соизволите делиться.

– Мне нравится наш диалог, Борис Иосифович.

– Вынужден подбавить дегтя в эту бочку меда. Я говорил с Москвой перед визитом к вам. На Чукалина объявлен «всесоюзный розыск», его юридический статус ныне – государственный преступник. Отсюда новые способы его поимки. В том числе – стрельба на поражение.

Он жадно присосался взглядом к лицу Бадмаева, смотрел, как оно каменеет. Бадмаев поднял веки, и Левин ощутил, как сталистые стилеты чужой воли вошли в него через зрачки.

– Вы забываете: со мною ложь не эффективна. Евген действительно во Всесоюзном розыске, но вам никто не выдавал лицензии на его отстрел. Отстрел будет вам стоить головы…даже несмотря на то, что вашу голову ценят сам Семичастный и Урия. За что? Мне это любопытно.

И вновь полковника лизнул протуберанец страха – Андропова как Урию Флёкинштейна знало в Конторе не более трех сотрудников.

– Вы правы… никак не могу привыкнуть к вашей манере – шастать в сапогах по чужим мозгам. Тогда откроем карты: мы вас должны иметь, во что бы то ни стало. Так называйте цену.

– Не столь давно мне озвучил ее Белозеров: квартира близ Лубянки, оклад и генеральская должность начальника отдела. К этому впридачу Силаева, жена Щеглова. Вы обработали ее. Она должна сменить постель декана – на мою. Белье, халат и тапочки останутся Щеглову, а тело – мне.

– Вы топите меня в сарказме. Не надо это делать Аверьян Станиславович. Силаеву, помимо вашей постели, ждет еще секция художественных гимнасток в «Динамо». Она, в отличие от вас, все это оценила. А что вас не устраивает в цене?

– Само понятие – цена. Вы измеряете мои способности и свободу квартирой, женским телом. И окладом. Ваш арифмометр заело в этих параметрах.

– А ваш? В каких параметрах измеряют свою карьеру маги, вроде вас?

– Совсем в других, они вам не доступны.

– Послушайте, Аверьян Станиславович, мы вас спросили просто и конкретно, по-людски, на русском языке: что вы хотите за свои мозги, нафаршированные «Дракой Радогора», и дар гипнотизера? Какого черта… вы здесь в этой дыре уже давно прокисли! Мы предлагаем вам столицу, аналогичную работу, глобальные масштабы!

– Я вам уже сказал: со мной не продуктивна ложь.

– О чем вы?

– О работе. Готовить вам бойцов – убийц это не главное. Это вершина айсберга. Вы же хотите использовать меня с Евгеном для психотропных опытов в Пси-генераторе «Градиент – 4», для симбиоза с кибермашиной «OXALIS» в схеме «Артишок»: чтобы стрелять в толпу зомбирующей эманацией пульсаров. У вас, у флёкинштейнцев, глобальная программа усмирения толп, когда они попрут на улицы по закону «М-концентраций» – в грядущем геноциде. Все это Берия планировал проделать еще с Мессингом. И вы его почти сломали, но маг пробился к Сталину. И тот позволил ему быть просто артистом, уйти от вашего намордника.

Иссиня-белый, в липкой испарине сидел Левин перед раскрывшим свою мощь взломщиком их гео-стратегической программы.

– Вы правы, с вами ложь не эффективна. Тем лучше. Теперь вы понимаете: Контора не имеет права выпускать вас с Чукалиным из зоны своего влияния. Я уполномочен предложить любую цену за сотрудничество с нами. Согласен – вся эта шелуха: квартира, баба, генеральский оклад – для вас смехотворны и унизительны.

Ваш дар достоин собственной лаборатории в любой стране мира. Естественно – с необходимой атрибутикой – свой самолет и яхта, своя вилла с прислугой – прошу прощения за этот мусор бытия. Та информация, в которую вы вломились без спроса, есть государственное достояние.

– Не много ли взвалили на себя, Борис Иосифович? Ни Семичастный, ни Урия, ни Зюсс, ни вы – еще не государство.

 – Мне надоела эта болтовня, Бадмаев! У нас нет выхода, или вы с нами, или мы вас раздавим!

 – Ты устал, Левин, ты хочешь спать – размеренно и глубоко вогнал Бадмаев скальпель своего приказа в мозжечок полковника. И Левин ощутил безмерную, сонливую усталость. Панически дернулось сознание в попытках воспротивиться диктату, но смятое чужим насилием, подчинилось.

 – Теперь ты выйдешь и отпустишь отдыхать охранников на лестничной площадке.

Полковник вышел, отпустил бойцов. Вернулся.

– Иди к дивану и ложись.

Полковник лег.

– Спать, Левин. Тебя разбудит лишь мое прикосновение. Спать!

Борис Иосифович ощутил блаженное и невесомое падение в пропасть. Мир съежился, свернулся в сверкающую точку и исчез.

Бадмаев встал, подошел к окну. В щель между шторами увидел двух «топтунов» на тротуаре. Они топтались нагло и открыто.