Плавно и стремительно вонзалась титаново-серебристая игла подлодки во взбаломученную толщу Каспия, огибая рельеф дна. Кипел над ней, клокотал хаос мироздания: небывалый шторм на этом побережье рвал и вспучивал черно-зеленое покрывало моря. Шершавые белопенные языки валов лизали брюхатость просевшего неба. Лизали до дыр. Тогда ссыпалась из него сизая картечь градин с голубиное яйцо, разящих нещадно любую живность, что выбрасывало штормом наверх.

Уже мелькали там и сям на бело ощеренных горбах волн белобрюхие тела каспийских тюленей с разбитыми черепами, перебитыми хребтами. Судорожно сучил лапами, волоча раздробленное крыло, баклан. Бешеным зигзагом втыкалась в кипящую пену контуженая туша бурого осетра с выбитым, кровоточащим глазом. Тугие жгуты свистящего ветра рвали воду и землю на гигантском пространстве от Кизляра до Баку, секли песчаным наждаком облысевшие за час кроны, несли по воздуху и рушили на виноградники сыпучие вихри песка, ломали лозу ледяной картечью. Высасывались с огородов ядра арбузов. Они шмякались о стены домов, гейзерами взрывалась кровяная жижа на мокрой серятине стен. Содрало крышу со стропил. Она взмыла в сизую свистопляску свихнувшейся летучей мышью.

Ахало громовыми раскатами по россыпям постхазарских поселений. Секло домишки огненными мечами. Корчился людской муравейник на стыке неба и земли. Влипали оцепенелыми телесами в днища погребов и подвалов люди. Ибо уже не держали гнев небесной канцелярии стены жилищ. Надламывались трещинами. Через них тут же шмыгало во внутрь ветрило, вспучивало с треском двери. С визгливым свистом лопались стекла, разлетались блесткой шрапнелью. Едва за полдень перевалил день над Каспием, сгущаясь в ночь. Редкие из двуногих, осмелившиеся посмотреть в небо из погребов, кололись взглядами о звездные лучи.

В бурлящий эпицентр тайфуна снизился светящийся овал. Поплыл над морем, едва касаясь днищем островерхих гребней. Тарелища над морем воткнула в водяную кипень спицу света, нащупала ею у дна ходко идущую подлодку. Зависла над субмариной, в точности следуя азимуту хода.

Недир смотрел в стену каюты, выгибавшуюся в море хрустально-титановым полуяйцом.

За нею уносилась назад высвеченная бортовыми прожекторами мутная взвесь из донного песка, рваных водорослей и раздерганных рыбьих косяков.

Не было им защиты и покоя между дном и взъярившимся верхом.

Вонзился сотнями иголок в кости, мышцы Недира ток. Вошло в сознании грозное предвестие Высшего визита: содрогнулся и ткнулся лбом Недир в массивный глобус перед креслом. Впечатались в него непостижимым образом все поселения планеты, все трассы и мосты, все тракты и поселки, все реки, озерца, протоки, города. Все это прыгало навстречу взгляду, укрупнялось перед человечьими зрачками в бесконечных своих подробностях, лишь только останавливались на чем-либо глаза.

В углу замерцал иссиня-черным перламутром железообразный сгусток, неспешно переливаясь блеклым разноцветьем.

Над троном, наконец, сформировался плотный и плечистый силуэт без всяких физиономических подробностей. И тут же внедрился в самый мозг хозяина субмарины змеисто гладкий, раздраженный шепоток:

– Ты, как всегда, к визиту не готов. Где мой футляр?

– Вы бы знали, как я готовился, Архонт! – всполошенно озвучился Недир. – Я приготовил место для футляра здесь, в моей каюте. Но вдруг Иосиф в Истамбуле приволок на это место ящик…сказал: так надо. Кому надо?

– Узнаешь в свое время, – истек ответом силуэт над креслом.

– А что касается футляра вашего, то Бафомета из кабинета Браудо перетащили в Эрмитаж. Он заперт в запасниках, ключи – в сейфе Романова. Для прежнего Ядира достать ключи и обеспечить вас на этой лодке вашим роскошным телом – тьфу, пустячок. Ну, вы конечно учтете, мой Темнейший, что я прокисал в Недирах семнадцать лет… и лишь какой-то год назад вы мне вернули…

– Уже год.

– Теперь вы гляньте для начала, что брат ваш вытворяет над хазарским побережьем! Что ми такого сделали? Исполнили обычай наших предков, взяли на мацу немножко крови у хрисламского байстрюка. Но все несчастные хазары получили в свои фейсы бешеное хулюганство! Он что, взбесился? Как это называется? А это называется: раздуть из мелкой мухи крупного слона. Кто он такой? Всего лишь Наблюдатель. Но братец ваш, Энки, психует как Создатель! Я что, не прав, Архонт?

– Сейчас мы поиграем.

Пресёк тему о брате и Создателе прибывший. Он ткнул Недира морщинистою мордою в реальность.

– Во что игра, Темнейший? – покорно сник владелец субмарины. Теперь, вместо него, висела на крюке судейства его мясная туша. И ждала прокураторской разделки.

– Во что игра… с недавних пор все одинаково, опальный. Когда в первой игре Первосвященник Каиафа загнал, как крысу в угол, Понтия Пилата, чтобы распнули бродягу Иешуа на кресте – с тех пор все повторяется, Недир. У игроков лишь новые, другие имена.

– А ху из ху в нашей игре, Владыка?

– Нагле-ец, – пустил цветную рябь Энлиль по антрацитовому сгустку сущности своей.

– За это ви меня и держите, – потупился, смакуя ситуацию Недир.

– Держал до сорок шестого, – опять ткнул мордой подсудимого в сиюминутность ситуации Энлиль. – Пока тебя не сделал планетарным евнухом в Берлине маршал Жуков. Теперь ты спрашиваешь, кто есть кто в твоем корыте?

– Владыка! – Как ви могли подумать, что я не знаю про «ху из ху» в сегодняшней игре? Я – Каиафа и Пилат в одном лице, а ви – Небесный Кесарь, чья власть все так же, как всегда, висит над гойским стадом KI. Но, мой Владыка, великая игра нуждается в судье. А кто будет судить… меня и, чтоб отсохнул мой язык, и вас, Темнейший?

– Судить меня с… тобой?

– Архонт, ви можете сорвать мне голову. Но в той игре, куда я влип, всего две ставки: для вас – мизер азарта, а для меня, несчастного клопа на вашем ногте, вся остальная жизнь: я вновь стану Ядиром, или стряхнете с ногтя милостью своей, чтоб я забился в щель Недиром до могилы. И потому осмеливаюсь я просить: таки позвольте нам судью. И если да, то кто он будет?

Стиснутый корсетом страха, он поднял веки. Обомлел: над троном колыхался антрацитовый субстрат – непроницаемая тень, внутри которой кумачовыми сполохами вихрилась легкая веселость:

 – Торопишься, Недир. Куда тебе спешить? Ни Берлиоза, ни «Чакону» Баха ты не осилишь. Тебе, скелетно-тощему, удастся одолеть частушки и «Семь-сорок» – при пыточном наборе ароматов Кокинакоса. Я подчиняясь пожеланию клопа. Да будет судия. Вот этот.

Из сгустка с чмоком вывернулось щупальце. Змеисто извиваясь, удлинилась. Лизнуло обжигающим прикосновением короткопалую кисть Недира, где проросли уже четыре поросяче-розовых перста – зародыши обрубленных «Иосифиной» пальцев.

Недира опалило изумлением:

– Иосифина? Взбесившийся Ессей – я так вас понял, мой Владыка?

– Пусть приведут его.

– Но он… уже не ходит.

Всплеснулся в памяти очаг наслаждения: хрустящий цимес переломанных костей. Над жертвой поработал Кокинакос. Сначала выколол глаза. Затем перебивал чугунным молотком лодыжки ног, предплечья рук. Остатки дергающейся плоти сложили пополам и втиснули в железный ящик: три локтя на три. Накрыли герметичной крышкой, поскольку режуще невыносим был рев истерзанного бунтаря.

– Сюда вам могут принести, вместо Иосифа, большой бифштекс, Владыка… его уже отбили молотком.

– Ты заставляешь повторяться. Сюда Иосифа.

Недир, смиряя дрожь, сказал в селекторное рыльце:

– Ко мне Иосифину. В пластмассовом мешке. (Чудовищно смердела испражнениями падаль, оскорбляла нюх).

…В стене разверзлась щель. Дверь втянулась в пустотность переборки. В овал, пригнувшись, втиснулись поочередно двое, несущих блесткий куль. С натугой приподняв поклажу, взгромоздили на громоздкий ящик, доставленный в каюту бывшим стражем и ставший постаментом для его же тела. В нем рафинадные осколки сломанных костей, зазубрено раздирали скрученные судорогою мышцы.

– Освободите от мешка, – втек в полушария носильщиков приказ, плеснувший нетерпением от сгустка Тьмы над троном. И цепенея в ужасе от вида этой Тьмы, они содрали с принесенного хрустящий целлофан. Ударил в ноздри тяжкий, плотный смрад: текла от полутрупа предсмертная агония распада. Носильщики, усмиряя рвотные позывы, метнулись к магнитно-притягательной двери, исчезли. С изящно-тихим шипом овал в стене задраился дверной пластиной.

Над постаментом высился мясной муляж Иосифа, в комбинезоне. Его венчал обтянутый кожей череп, игольчато торчал над ним белесый гребешок волос. Под бело-мраморной пластиной лба багровой чернотой зияли две глазных дыры. Из них сочилась по щекам, марала струями комбинезон липкая слизь сукровицы. Подергивалась под льняной материей плоть. Едва приметными толчками дергались там и сям мускульные волокна. Под ними, опаленная нещадной болью, металась загнанно душа, осознавая гибельную непригодность своего жилища. Готовилась его покинуть. Недир почуял, как разгорается в нем наслаждение. Впитав агонию объекта мести, шептал, копируя божественных, непостижимых анунаков:

«Майн либер дих, Иосифина…тишамеру…ло маассэ авон аль панай, ва покед гасироти махала ми-кирбэха йирато аль-пэнейхем…(Берегись, не сотворяй греха перед лицом моим. Я карающий, устраню болезнь внутри вас. Теперь страх на лицах ваших. – др.евр).

Недир, ползая взглядом по изломанному телу идиота, не пожелавшего отдаться страсти господина своего, вдруг уловил какое-то несоответствие. Недир всмотрелся. Почуял, как медленно дыбятся остатки власяной щетины на висках: в кровянисто сочившихся глазницах недобитого что-то шевелилось. Там зарождался блеск. Он набухал пронзительно-сталистым отсверком, выдавливал на щеки остатки кровянистой слизи. И, наконец, оформился в глазные яблоки. В них грозно полыхнули пещерной чернотой зрачки.

Обретший зрение Иосиф пошевелил ступнями и руками. Всмотрелся в сгусток Тьмы над троном. Надорванным, шипящим клекотом исторгла его глотка благогодарение за возвращенность зрения и жизни:

– Владыка… я никогда не дам вам повода разочароваться в сотворенном.

– Я это знаю, – ответило Всевластие над троном.

Прапредком восстановленного бунтаря был прогремевший в вековечных толщах хроноса писучий сибарит Иосиф Флавий. Который век он нес на биографии репьи хулы и похвалу, проклятия и восхищенье – казалось бы, дичайший и несовместимейший набор оценок его личности. Все становилось на свои места, когда историк – крот возвысился до пониманья сути Флавия. Там, в генной сущности его, уместились два рефлекса: неистовая жадность к наслаждениям и голый практицизм. Когда иерусалимский Синедрион вручил ему бразды правления всей Галилеей, чтобы отразить нашествие когорт из Рима – он храбро, изощренно бился, нещадно тратя жизни иудеев. Но, трезво взвесив силы и оценив давильный пресс римской осады – бежал в Иотопату. Там занял оборону и лихо воевал, усеяв трупами несчастных осажденных всю крепость. Когда же уяснил итоговую непрактичность этих жертв – пошел по трупам, скользя по лужам крови – к римскому Веспасиану. Поднявши руки, трубно восхвалял блистательную доблесть полководцев Рима, особенно Веспасиана.

И делал это с подлинным талантом всю остальную жизнь, став римским гражданином, летописцем, владельцем собственных поместий и дворцов, отряхиваясь вальяжным гусем от проклятий Синагог из стонущей, поверженной, разбитой Иудеи. Но Флавий – перевертыш, фонтанами из авторских чернил с восторженностью славил сущность Рима. Ибо горела в иудейском летописце нерассуждающе слепая благодарность к благодетелю Веспасиану. И генная искра ее, преодолев века, зажглась в душе потомка Флавия, спасенного Энлилем.

– Ты возжелал судью? – спросил Энлиль Недира – ты получил его. – Судья и я, твой обвинитель, готовы выслушать весь перечень свершенного тобой для «СТАТУС – КВОты». В подробностях, с начала века. Судейство будет исполняться в Канонах саддукейства. Там было атрибутами судьи вот это.

В правой ладони воскресшего Иосифа появилась, выткавшись из пустоты, тугая плеть. Витой зигзаг ее скользнул гюрзою между ног Иосифа и с тихим цокотом коснулся пола жесткостью утяжеленного хвоста. В левой руке уже держал Иосиф рукоятку с петлей из сыромятного ремня.

Владыка выбрал Каноничество судейства, внедренное в жизнь Иудеи саддукеями. Нещадное к себе и остальным, воинственное племя провозгласило равенство Добра и Зла, отвергло напрочь разницу меж ними.

«Все относительно» – настаивали саддукеи в толще времен. Услышав это, хулигански выскочил из беззвестности, как черт из табакерки, Рабе Эйнштейн. И высунул язык XX-му столетью: ломайте гойские мозги, разгадывая относительную заумь Мироздания.

– Нетленный и Темнейший Князь! – гусиным шипом выдавил сквозь сдавленную спазмом глотку подсудимый. – Меня будет судить Иосифина?

– К судье ты должен обращаться единственно дозволенным: «Ваше Первосвященство», – сказала восстановленная сущность стража – Иосифа.

– Я должен?!

Иосиф привставая, завел за спину руку с плетью. Бросил ее вперед. Плеть с коротким свистом взрезала пространство. Стальной, витой конец ее просек хитон плеча Недира, ужалив до кости хребет между лопатками. Взревев, Недир содрогнулся.

– Надень ее на шею. – Иосиф протянул петлю левой рукой. – Встань на колени, спиной ко мне. Не лгать, не выдавать чужие достижения за свои.

– Зачем… ошейник?!

– Ты не добавил к своему вопросу «Ваше Первосвященство». И правая рука Иосифа вновь поползла за спину, готовясь повторить молниеносный выпад.

– Так предписали саддукеи в судейском уложении Канона, – учтиво подсказал Субстракт из Тьмы над троном. Происходящее все больше забавляло.

Опущенный на дно вдруг понял, что никогда еще он не был столь беззащитно близок к окончанию жизни. И отдалить вот это окончание возможно лишь бешеной работой языка и мозга, совместно с памятью. Которые помогут доказать его вассальную незаменимость в «СТАТУС-КВОте».

Он опустился на колени спиной к Иосифу, надел петлю на шею.

– Позвольте мне начать, Ваше Первосвященство, – с смиренной мольбой сказал Никто, не человек – абитуриент перед вратами жизни.

Едва приметная усмешка раздвинула почти безгубый рот Иосифа, иссушенный недавней пыткой.

– Мы позволяем.

– Мы начали работу, Темнейший Князь, целую ваши ручки, для «СТАТУС– КВОты» очень давно. Ай сколько сделал Соломон Премудрый, да не забудут его имя вечно, чтобы потом издохли Эллинская и Греческая, и Византийская цивилизации. А что ви скажете про Авраама – сына Фара, внука Сима, правнука Ноя? А что принес нам Моисей – не тот египетский, пригретый вашим братцем, а ваш, из Меребат Кадеша? Который потащил нас всех в пустыню на сорок лет и, сделал вам, Архонт, племя непобедимых до сих пор.

Теперь позвольте мне назвать все наши центры управления гоями: 135 год до новой эры – Иерусалим. Потом Багдад и Вавилон. С VIII века – испанская Кордова. Потом великий Амстердам с набором наших бирж. Позднее – Польша. Затем, после гешехтных революций по Европе в XVII–XIX веках, Париж, Берлин и Лондон, потом…

Его прервали. В хребет между лопатками Ндира уперлась босая нога Иосифа. Толкнула. Петля на горле захлестнулась – чуть слышно хрустнул шейный позвонок, и свет стал меркнуть. Потом петля ослабла. Недир с животным хрипом втянул в себя воздушную струю.

– Ты тратишь наше время, – сказал судья за скрюченной спиной Недира, – что сделано тобой? Только твои дела за два последних века.

В сознании Недира полыхнула истина, что перехлест петли на горле на этот раз оставил ему жизнь. Но напрочь удушил в нем местечкового шута. А с ними издох акцент и жалкие остатки прежней спеси.

– В 1863 году я побеседовал в Париже в доме Шарля Меттера с двумя писаками: Исидор Канн и Симон Блох. Я дал им денег и цель работы: эмансипация, моральное и финансовое развитие еврейства на европейском континенте; тотальная поддержка всех, кто предан «СТАТУС – КВОте», кто сеял среди гойских стад зародыши хаоса, войн и голода.

Исидор с Симоном привлекли для дела сотню человек. Избрали центральный комитет из тридцати членов. Я предложил им президента Исаака Адольфа Кремье. Организацию назвали: «ALIANCE ISRAELITE UNIVERSAL», то был всемирный еврейский союз «ВЕС». Или – «АЛИТ», нужны были финансы, очень много. И я имел беседу с Ротшильдом и сыновьями. Они все поняли и дали деньги. Отделы, филиалы нашего АЛИТа, опутали всю Францию и проросли в Германии, Италии и Англии. Нас стало тридцать тысяч. Что мы внедряли в гоев? «Хазак» – всю монополию на гойское имущество, «Хазука» – все монополии на их политику и «Мааруфия» – сплошную монополию на все влияния.

А также монополии на хлеб, спиртное и на прессу. Наш капитал, основанной на ростовщических процентах, на спекуляции, посредничестве и на торговле деривативами утраивался и удесятерялся в разы, опережая прибыль с гойских фабрик и заводов. Девиз для АЛИТа нам дал Талмуд: «Один за всех и все за одного». Эмблема – две руки в пожатии, под ними – KI, наш земной шарик, над ними – скрижали Моисея. Я сознаю, Темнейший Князь, что те скрижали в конструкции АЛИТа были горшком кала в бочке меда. Но вы же понимаете, чтобы завлечь к нам, склеить воедино всё еврейство, нам нужен был известный всем евреям символ – скрижали Моисея, чтобы АЛИТ для всех стал белым и пушистым. И вы, конечно, помните, что сделали Хабиру с Тем, кто им принес эти скрижали….

– Не отвлекайся, – ответили ему из Тьмы.

– Когда в итоге мы опутали Европу нашими сетями, мой взгляд уперся в эту грязную Россию, в эту суку с ее вонючей, православной течкой, с троном Романовых. Я понял, что пора найти ей наших кобелей. Я подключил возможности АЛИТа. В 1893 году мы сколотили «Общество распространения просвещения между евреями». Им стали управлять три мозговитых фарисея: Винавер, Гинсбург, Браудо.

Дела пошли, но их мозги и золото АЛИТа нуждались в мускулах – в защите. И я создал боевиков «Всеобщий еврейский рабочий союз» под кличкой «Бунд». Параллельно мы прибрали к еврейским рукам всю прессу.

– Одни евреи?! – вдруг заворочался на постаменте возрожденный. Его прорвало угрюмым несогласием. – Здесь ты слепец. Сидеть на ключевых постах всех континентах и править – нужны, как минимум, зады. Задов одних иврим, тем более мозгов – для этого не хватит. Ты признаешь, что вел, по тупости своей, в тупик?

Спина подсудного, лопатки, шея, тесно обвитая петлей – все затряслось. Недир хихикал.

– Ваше Величество, Архонт, вы же простите незнание Его Первосвященству, клянусь Одессой мамой, он не виноват. Его таки не подключали, как меня, к машине МЕ. Я прав, Темнейший?

Всевластие над троном не ответило. В тяжелом гневном слепке Тьмы едва приметно смешивалась сумрачность пластов: угрюмо грозовая синь разбавляла непроницаемые сгустки мрака. Во все это вползало острое рванье пурпурно-фиолетовых протуберанцев. Бессильный, застарелый гнев пропитывал Энлиля.

«МЕ… громоздкий переплет из проводов, хронометральных спектров, лазера, конденсаторов и волноводов, титано-силикатных матриц, запаянных в герметичный кожух – вся эта допотопная стряпня Энки была, как отработавший свое башмак, как непригодный мусор, доставлена мне в позапрошлом веке. Да, подключенный к МЕ насыщался неисчислимым скопищем познаний. Накопленные человечеством информо-мегабайты технологий власти и управленья бытом, обогащали любой мозг. Но сам Энки и все клевреты давно уж не нуждались в этой рухляди…Создатель даровал всем им способность вычерпывать познания из космо-сферы, Сварог их одарил Инсайтом, коим владели вселенские бродяги асуры, гипербореи и атланты.

Энки последовательно беспощаден при демонстрации собственного превосходства надо мной…. Его «подарки»: LU-LU черноголовые – тот первый генный брак при сотворении помощников-гибридов, который сплавил мне братец…всепроникающий экстракт из знаний – МЕ… козел с влагалищем и бабьим выменем, уродливое чучело с крылами по кличке Бафомет – вся эта мусорная свалка сброшена для Князя Тьмы в его владенья.

Я, повелитель тьмы Энлиль в «системе СТАТУС-КВО»! Тьма равноценна свету во Вселенной Прави! Тогда за что Сворожье ущемленье моих прав? За что карающие ссылки близких на Луну и Марс?

Поэтому и сотворилась здесь, на КИ, МОЯ конструкция для бытия, блистающая вызовом Сварогу я сотворил здесь Статус-КВОту!»

Он осознал давящую тяжесть нависшей паузы для двуногих. Они изнемогали в страхе. Энлиль вернул свой разум в рубку, чтобы продолжить фарс судилища, ибо «судья», без подключения к МЕ, был восхитительно дремуч во временных хрононах событийности. Владыка втек под череп изнемогшего Недира.

– Ты прав. Его Первосвященство не подключали к МЕ. И он не знает о твоих деяниях после создания АЛИТа. Так поделись, И пусть судья оценит.

– Повинуюсь, – скосил глаза Ядир на судью. – Его Первосвященство прав: для управления планетой в режиме «СТАТУС-КВОты» нам стало не хватать задов и избранных мозгов чистопородных иврим-хабиру. И я пошарил среди гоев, подыскивая подходящих. Попались под руку три любопытных экземпляра. Американец Лонг из Южной Каролины, итальянцы Джузеппе Мадзини и Альберт Пайк – три молодых авантюриста, с хваткой барракуды, три обожателя желтого металла и любовных случек. Я собрал их вместе, и наделили символом – тремя шестерками. И сделал это символом масонов.

Последний из шестерок – Пайк, он же Лиммуд энд Софф впадал в экстаз от пышных титулов. И я нарек его: Верховным Первосвященником Всемирного Франкмасонства, Знаменитейшим, Могущественнейшим, Божественно Посвященным Братом Лиммуд энд Соффом.

Заполучив вот этот титул, он, кажется, в восторге обмочил штаны.

Я их обсыпал золотом – вот этих трех. В 1871 году в Чарльстоуне я им помог собрать «Верховный Совет Масонов». Совет провозгласил их главную задачу: поклонение властителю ада Бафомету. Его Темнейшее Величество Князь позволил мне доставить из Шотландии один из собственных суррогатов тела– Бафомета. Вы про эту свою щедрость помните, Архонт, целую ваши ручки?

– Я помню, продолжай, – ответил князь.

– Мы им доставили большое чучело крылатого козла с тугими сиськами и членом из влагалища в масонский храм Чарльстоуна. Тогда же, в последний день АБ000871 года Истинного света (по новому 15 августа 1871 года) и прозвучала их первая молитва сатане: «Рихаб Сабба Ахтаной Малог Хесорем, Люцифер, Аллилуйя!»

Потом эти слова вползли в десятки потайных храмов Люцифера на планете: «шестерки» нашего АЛИТа размножались и…

– Ты утомил меня, – рассек тираду судья и раздражено дернул ременную петлю затягивая ее на горле Ядира: мозжила, донимала память истязания в недавно переломанных и сращенных костях, изнемогало тело в усталости и голоде.– В чем польза вашего АЛИТа для «СТАТУС-КВОты»?

– Чтобы упал плод с дерева, он должен вызреть. Темнейший Князь спустил в начале века мне в помощь засуху. В Поволжье, на Кавказе, Украине хлеба спалило солнцем. Россия встала на колени и раскорячилась голодная, без сил. Но чтобы эта сволочь оставалась на карачках – за этим хорошо следили наши мальчики: Некрасов, Керенский, Терещенко и Браудо, следили из своих масонских лож «Астрея», «Космос» «Северная звезда».

В России вызревал хаос и голод. Мы умненько, со смаком задрали ей подол, всадили в нее потс АЛИТа, осеменив марксизмом. Крестьянская община издыхала: чересполосица и истощенье почв, нужда и теснота плодили озлобленье в массах. Марксисты направляли эту злобу: Поволжье, Украина заполыхали очагами мятежей – семьсот поджогов в месяц, горели дворянские и помещичьи усадьбы. Промышленность, недавно зародившись, еще лежала в люльке. Отняв ее от русской груди, мы приучили ее к соске западных кредитов. Мы зафиксировали цимусный момент: финансовое молоко в казне Романовых иссохло. Как только это сделалось, мы с нежной наглостью задрали процент кредитных ставок до неприемлемого идиотизма, фактически Париж, Нью-Йорк, Берн, Вена, Лондон закрыли двери банков перед Романовым. Все наши мальчики из европейских банков: Макс Брейтунг и Барух, Амшел Ротшильд, Яша Шифф, Серома И.Ханауэр, Феликс Варбург, Отто Канн, Зяма Гугенгейм, Мандель, Вестфальско-рейнский синдикат с Олафом Ашбергом, Иуда Магнес из «Кун, Леб компания», Жиром Ханауэр, Абраша Животовский, Саша Парвус из ордена «Кихилы» – все разом отказали Николашке. Но распахнули двери банков перед Японией. Мы дали ей кредиты без процентов, с одним условием – вооружаться. И самураи стали закупать у Англии, Германии, Америки и США новейшее оружие по бешеной цене.

Четыре тысячи императорских заводов, фабрик уже стояли: рабочим прекратили выдавать зарплату. Мы подсказали Плеве и Зубатову: ви что, не знаете, что делать?! Создайте профсоюзы у Путилова, чтоб выпускать пар из котла и разрешите забастовки.

Два идиота так и сделали. Тогда путиловцы пошли на улицы. Заполыхали стачки. В них влилось двести тысяч безработных гоев. Туда мы направляли из черты оседлости смышленых жиденят – студентов с лозунгами: «Долой самодержавие». Россию уже пучило всеобщим бунтом. Мы нюхом чуяли: для окончательного озверения этой суки ей не хватает человечьей крови и людского мяса. Мы отдали команду «Фас» и наш студент Карлович убил министра просвещения Боголепова. Мы вынули, тем самым, затычку из русской бочки с кровью, после чего спустили эсеров с их партийной цепи: Азеф отдал команду убивать, он был двойным агентом у Рачковского. От бомб и пуль террора расплющивались черепа, распарывались животы министров, генералов, князей, губернаторов, прокуроров, послов и дипломатов – всех тех, кто подпирал собой прогнивший трон Романовых.

Мы смачно веселились, наблюдая, кто к нам просился делать эту грязную работу: в среду наших жиденят-студентов и эсеров Исаака Герша вливались сотни славянских гоев: Брешко-Брешковская и Савинков, Аксентьев, Тютчев, Бабкин, Спиридонов, Панкратов. Нас прославляли Мережковский, Горький, Блок и Бальмонт, художник Репин, композитор Римский-Корсаков. Боевикам отдал свою квартиру Леонид Андреев. Ревела гимны красной мясорубке Шаляпинская глотка.

И всем им, этим шабес-гоям, Князь, мы обеспечили потом богатство, славу деньги, женщин. Их именами называли улицы и города, парки и скверы, пароходы: чтобы другие знали нашу благодарность за услуги. Мы расплатились с ними ласково и жирно.

Конечно, были и шестерки, как целка Ося Коноплянникова, Укокошив генерала Мина, эта дура пошла на эшафот, с восторгом вереща стихи: «Товарищ верь, взойдет она, звезда пленительного счастья!» И все эти дела не стоили нам и целкового. Всю эту бешеную живодерню финансировали славянские фабриканты Морозов и Коновалов.

Теперь скажите мне, Великий и Темнейший Князь: после такого дикого уродства, когда свои с экстазом истребляют родственных по крови – мы разве может признавать славянскую скотину за людей?!

– Ты оскорбляешь истину о разумных сапрофитах, – породил холодный комментарий сгусток Тьмы над троном – в экстазе поэтического самоистребления шли на эшафот за террор не только славяне с Пушкиным в зубах. Француз рубил на гильотине головы французам, при этом декламировал Ронсара, испанец – Лорку, исламист – суры Корана, рубаи Низами или Хайяма. Все левополушарные мозги нафаршированы возвышенным экстрактом фанатизма. Они ликуют, славя гниль небытия и тлен распада. Они полезные бациллы разложения – сапрофиты. И не заслуживают оскорблений в системе СТАТУС-КВОты.

– Вы абсолютно правы, Темнейший Князь. Позвольте мне продолжить? Мы вдоволь окропили жертвенной, бараньей кровью гоев ваш трон: в трехлетие российского террора мы бросили к его подножию пять с половиной тысяч славянских и немецких трупов лучшей знати. Царь с выродками, знать с князьями прятались от нас за стенами дворцов, не смея высунуть на улицу носы. В тотальном страхе был отменен визит в Россию аглицкого короля Эдуарда VIII, а Николашка с Алекс собрались драпать из столицы.

– Всего пять с половиной тысяч? – угрюмо спросил за спиной судья. – Повешенных, расстрелянных охранкой Плеве террористов – почти три тысячи. Один за двух. Не много ли?

Не остывающая плазма мщения от Иосифа давила, опаляла спину Ядира сзади, все чаще, резче дергалась петля на его шее.

– Ми только начинали! – изнемогая, опростался оправданием Ядир. – На нас работала уже японская война. Террором мы выдавили Николая с его немецкой шмарой из России. Они вместе с военным штабом осели в Гессене, у брата Алекс. И управляли сражением с Японией оттуда. И Николашка ни черта не знал о тех, с кем воевал. Что вы хотите от него? В сладкий для евреев день 9 января, когда на Зимней площади остались коченеть тысяча с лишним трупов, расстрелянных Рачковским с Треповым, вот эта волосатая мимоза уехала отдыхать в царское село. И написал в дневнике на завтра: «Завтракали с дядей Алексеем. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрой. Гуляли. Пили чай у мамы».

Когда суды из гоев пытались только засадить в тюрьму наших иудеев по делам Дрейфуса и Бейлиса, мы подняли, поставили на уши весь иудейский мир. Свой голос за них отдавали нам короли Европы и премьеры. И выиграли дело! А этот «русский» царь над трупами расстрелянных славян изволит живописно описать, как кушали икорку от казаков и распивали мамкины чаи.

Царь был уверен про японцев, что перед ним ничтожнейшая нация, которая должна быть уничтожена одним щелчком из Гессена. И наш агент Вайновский красиво подтверждал из под Мукдена императору: «Японцы – это блеф природы и армия у них – забавнейшая оперетка». Нет, ви подумайте, Темнейший, как управляли эти царские особы целой войной: шифровками из Гессена дальневосточному наместнику царя Алексееву!

И что нам оставалось сделать? Конечно же, ми подсказали ключ к шифровкам дешифровальщикам кузена Вили – кайзера Вильгельма. Ему нужна была российская победа над Японией как серпом по яйцам! В итоге к узкоглазым приказы штаба Николашки поступали раньше, чем к Алексееву и Куропаткину. И если посчитать все сальдбульдо, ми получили сто сорок тысяч русских трупов под Вассангоу, Ляояном и Мукденом. Ушла на дно вся русская эскадра под Цусимой. Пал Порт-Артур. И в результате наш красавчик Витте в Портсмунде отдал японцам Квантунский полуостров с Порт – Артуром, КВЖД и половину Сахалина. А наши мальчики из Англии, Германии и США сложили по карманам триста процентов прибыли за проданное им оружие и десять лет беспошлинной торговли.

– Всего сто сорок тысяч трупов? – спросил Энлиль из трона. – Столыпин замесил квашню реформ. И через пять недолгих лет Россия взбухла почти двухмиллионным приплодом славянских выродков. Промышленный продукт возрос в 1,6 раза. Сибирь покрылась сетью новых поселений, больниц и школ, дорог и лесопилок. Ты тупо и бездарно прозевал Столыпина, бездельник. Ты закопался в своих гешехтных частностях, как скарабей в навозе, не замечая главного!

Сгустилось, опаляло гневом тесное пространство. Холодный пот полз по спине Ядира.

– Великий князь… мы бросили на смерть Столыпина полсотни наших лучших террористов.

– И что? К четырнадцатому году зерна в России стало вполовину больше, чем собирали США, Канада, Аргентина вместе взятые! Славяне окончательно забыли, что значит голод!

– Двенадцать наших покушений на Столыпина, Архонт…

– Туземцы зажрались и вывозили масло в Англию, зерно в Европу сотнями вагонов… их самки, едва успевшие разродиться, брюхатились очередным славянским байстрюком. Они плодились тараканами на кухне, где не прибрали пищу со стола.

– Мы напустили на Столыпина всю прессу, стравили с Николаем…две трети думских болтунов облаивали все дела премьера, проваливали большинство его проектов…

– В итоге вы профукали главное: в народы вырвалась одна из грозных истин. Ее сформировал тот же Столыпин. Она гласила: посредник в государстве – худший паразит. И подлежит уничтожению, как клоп и вошь. Впервые за тысячелетия премьер сумел разрушить главную кормушку моих Хабиру, касту которых вывел Меребат-Кадешский Моисей в сорокалетиях блужданий по пустыне. Столыпин ликвидировал среду их обитания. Единственный вожак в столетиях империи, который отстранил торговца – перекупщика от жирного гешехта. Пять миллионов фермерских хозяйств стали получать скот, семена, машины, деньги лишь от государства и Госбанка. Они отрыгивали все это добро, как умная волчица отрыгивает из желудка мясо в пасти своим волчатам. И те растут не днями, а часами. И весть об этом феномене пронизала всю Европу, плодя последышей, которых приходилось убирать.

Вот главная твоя преступная вина!

– Здесь нет моей вины, Архонт. Здесь твоя слабость, – сказал размеренным и тусклым голосом Ядир. Свинцовой тяжестью налит был взгляд, упершийся в пространство.

– Мне вырезать ему язык, владыка?! – паническою судорогою подернулась рука Иосифа, нещадно захлестнула сыромятная петля кощунственную глотку, посмевшую исторгнуть обвинение Князю.

– Пусть говорит, – взвихрилась антрацитовой рябью субстанция над троном.