Не помнил Ич-Адам, когда так истязал себя, любимого, чья плоть несла в себе наследие богов.

С утра он встал на колени близ дворца Энлиля. Расчетливо и умно встал: на солнцепеке, смиренно чураясь тени от кокосовой, полузасохшей пальмы. Запряженная четверкой белых жеребцов, колесница его изнывала и томилась сзади, в рощице, в трехстах локтях.

Торчала из песка коленопреклоненная фигура Ич-Адама в перекрестьи взглядов – кто бы ни бросил взор в пустыню или на берег Нила из дворца – он натыкался на умоляющую, стерильно-белую кляксу его тела на желтизне песка. Нефилим, будь они сыты и здоровы, конечно, заметили его. Но солнце, оторвавшись от горизонта, уже прожгло в небе половину пути до зенита, успело напитать тяжелым жаром всю пустыню, а к первочеловеку, согбенно вросшему в песок, пока никто не вышел.

Несмытой кислотой жгла, разъедала мозг Ич-Адама весть, коей облил вчера летающий урод. Накаркал таки кошко-ворон о сборах всего клана Архонта: безжалостно и сокрушительно обрывал зачем-то пребывание свое в дворце клан Владыки. Грузились в три «ID-GE-UL» всем самым ценным, покидая неприступное обиталище свое, по всем признакам – навсегда. Куда?! Зачем?!

Висло над всем Нилом, сгущалось что-то страшное, ибо вторые сутки не прерывался вой собак над длинной россыпью туземных поселений вдоль Нила, а полчища фаланг и скорпионов, пятная рябью сыпучесть барханов, сливаясь в черные шуршащие ручьи, ползли к реке.

Дворец Верховного и Всемогущего Владыки Энлиля кипел в невиданной еще суматохе. Холодным блеском вонзались в синеву небес и отливали серебром острия трех летучих глыб «ID-GE-UL» (высоко возносящиеся в небеса – шумер.) – в двухстах локтях от дворца. К ним подносили, подвозили, заталкивали внутрь поклажу. Цепь повозок и вереница рабов волокли по пескам к ракетам бесчисленность неведомых вещей.

Закончилась погрузка к вечеру, когда светило, истощив белёсую нещадность жара, зависло над Нилом красно-остывающим шаром. Лишь тогда, истекший потом, которого уже не осталось в теле, со стоном разминая схваченные судорогами икры, Ич-Адам увидел, как распахнулись главные ворота у дворца.

Ударило по сердцу, лизнуло жаркою волною счастье: в зловеще угольной квадриге стражников с A-PIN-KUR в руках, янтарным золотом блистал скафандр Властелина.

Над головами их скользнула черная, распластанная тень, сорвавшись с главной башни дворца, пронизывала воздух по ниспадающей дуге матерая, крючконосая тварь. Достигла пальмы рядом с Ич-Адамом, тяжко бухнулась на голый сук. Переступила, умащивая крылья на спине, брюзгливо, хрипло проскрипела:

– Проси… с собою взять.

– А как ты думаешь, зачем ему вонючий, мокрый шмат моего тела? – измученно прощупал Ич-Адам мотив мольбы к Архонту, которую подсказывал ворон.

– В тебе кровь властелина. И любовь к нему.

– Я знал такое и без тебя. Теперь захлопни клюв!

Когорта приближалась к Ич-Адаму. Он пал на землю и, извиваясь, пополз к ней навстречу.

Не поднимая головы, услышал: тяжелый хруст песка под грузными подошвами смолк. Над ним стоял Владыка всех земных царей.

– Чего ты хочешь? – с нетерпеливою досадой спросило Всевластие во плоти над головой.

– Не оставляй меня царь всех царей, – взмолился Ич-Адам, – возьми с собой.

– Зачем ты мне?

– Ай, каким рабом тебе буду!

– Мне их хватает.

– Хватает тех, кто служит под хлыстом и плетью. Но чтоб я сдох, при вас нет ни единого, в котором цветет и пахнет мой лотос обожания к вам, Владыка.

– В нем кровь анунаков, Архонт, – упал сверху с пальмы скрипучий аргумент горбоносой химеры, – как и во мне…

– Меня гнут к согласию два единокровных урода, которых сотворил такой же третий: мой брат. Так почему бы вам не попросить его?

 – Возьми рабом своим, Владыка, – опять взмолился Ич-Адам – у вас появится слуга, в котором кипит священная брезгливость к брату твоему. Она в моей крови. Энки достоин лишь презренья, поскольку ненависть к нему нас с вами унижает.

Зависло долгое молчание.

– Ты все еще плодоносишь? – спросил вдруг бог.

– А как ви думаете, мой Властелин? За последний год туземки Хабиру и гиксосов, зачали от меня три дюжины отборных адамят… я мог бы сделать еще столько, но ви не представляете, какие вопли и скандалы мне пришлось вытерпеть от этой старой швабры Евы…

Его прервал, упав как лезвие на шею, приговор:

– Ты мне не нужен.

Ич истекал тоскливым страхом: процеженный сквозь мили усиливался слитный вой собак в селеньях. К нему подключились режущие визги шакалов в нильских тростниках.

– Но станешь нам полезен своим семенем, когда поселишься среди тех, кто выживет – закончил приговор Владыка.– Завтра к ночи ты должен быть у горы Килиманджаро.

– Туда три дня пути! – взвыл, ужаснул Ич-Адам.

– Захочешь жить, а не кормить собою рыб – успеешь. Поднимешься на склон. Один. Там стража. Проломишь цепь ее, достигнешь корабля.

– Корабля на склоне?! Ви так сказали или мне послышалось?

– Корабля на склоне. Возьми с собою кошку, – закончил бог.

– С котятами или без них, мой Машиах? Если с котятами, они меня обгадят по пути. И что я буду делать на горе такой вонючий и несчастный? – Адам стал плавиться в нахлынувшем потоке облегчения: Всевластный, Всемогущий засмеялся.

– Кошку железную. С веревкой в тридцать локтей, с узлами. Достигнешь корабля, поднимаешься на борт. К утру вы поплывете…

– Мой Властелин! – изнемогая в страхе, в невыполнимой дикости приказа корчился Ич-Адам. – Как я один взломаю стражу…куда мы поплывем на корабле по каменной горе?!

Адам осекся: когорта, кольцевавшая владыку, удалялась.

– Тебе помогут, – донеслось из-за спин.

– Ты будешь не один. – Присел, взмахнул антрацитом крыльев кошко-ворон на пальме. Поднялся в воздух – ты все еще стоишь? Гони коней!

Ворон улетал, как улетало время. Но не во дворец, где жил, – к горе Килиманджаро, которая прорывала горизонт зловещей краснотою снежной шапки.

И только тут настигло первочеловека: мир рушился. Успеть бы выскочить из-под обломков.

«Отринуть все, что нажито и напиталось роскошью комфорта, отрезать и отбросить родственные связи, уютный плеск Нильской воды и шорох камышей, телесный смак от случек с туземками, азарт и магию ракушечного хомута, в который он впряг скопища аборигенов – все это бросить?! И гнать, загнав три, иль четыре пары лошадей в пустыне, к какой-то, чтоб она трижды сдохла, горе Килиманджаро… с кораблем на склоне?! Чтоб по камням уплыть на нем?! И как вам нравится такой кошмар?! Да будь все проклято на этом свете, чтоб треснули глаза и вылезли кишки из задницы того, кто это видумал!»

Остервенело подвывая, топая ногами и плюясь, он замахал руками, подзывая колесницу. Собачий обостренный нюх подсказывал ему: все это надо делать. И чем скорей – тем дальше от своей могилы. Где почему-то кормят своим телом рыб.

Хрипели, роняли клочья желтой пены на щебень два черных жеребца, дрожали и подламывались их ноги.

Пали в пустыне, на обглод шакалам, три пары загнанных коней. Но все-таки стоял Адам перед вздымавшейся ввысь твердью Килиманджаро. Свисала с плеч его легкая сума, где бугрилась скудная поклажа: еда и кошка при льняной веревке.

От подошв его сандалий уходила в небо щебенчатая крутизна. И утопая ступнями в щебне, стал подниматься в гору первочеловек, цепляясь взглядом за изумрудно свежий разлив кустарников и леса в высоте.

Истрепанный гонкой по пустыне, он лез к ним с тоскливым, жалким страхом жертвы, чью спину припекала шибающая смертоносность неведомой погони.

– А мне что делать, господин?! – вцепился ему в спину вскрик черного нубийца снизу. На эбонитовом лице раба кричали растерянной тоской глаза.

Ич обернулся. Лежали на земле два жеребца – последних, подергивались ноги их в конвульсиях.

– Ты уже не раб. Я отпускаю тебя – бросил вниз Хозяин. И тут же выщелкнул из памяти всех трех: три обгоревших угля средь золы всей прежней жизни.

…Чахлые кустарники сменялись акацией, отцветающей мимозой и низкорослым лавром. Среди которого все чаще вздымались на семь и десять локтей темно-зеленые пирамиды кипарисов.

Он миновал их на исходе сил, стремясь добраться засветло до рощи олеандров. Добравшись к самому закату, рухнул на колени. Встал на четвереньки. Бежала изо рта слюна, пот заливал глаза, загнанно ломилось в ребра сердце.

Спустя минуты, стер краем сумки пот с лица. К глазам, сознанию льнула зеленая прохлада бытия. Шершавые стволы горного олеандра, вцепившись корневою хваткой спрута в каменистый склон, вздымались бурыми свечами в бездну небес. Средь них там и сям плескала в глаза яичная желтизна щепы вокруг пней, валялись груды веток. Здесь не столь давно отзвенела пилами и стуками секир массивная порубка.

Пахнуло сзади зловонием, спину обдул сиплый выдох. Ич ужалено развернулся. В двух шагах, вдавив копыта в податливо-лесную прень, стояло чудище. Торчком дыбилась на загривке бурая щетина, отточенная желтизна клыков на длинной морде способна была срезать дерево толщиною в ногу. Вепрь высился над Ич-Адамом, янтарно хищные зрачки прощупывали человека со спокойным равнодушием убийцы.

Скелет Адама разжижался от ужаса, стоял дыбом седой пух на черепе.

Кабан подался к человеку, обнюхал со свистящим храпом. И развернувшись, двинулся к кустам. Шуршали сохлой грязью, терлись друг о друга две литые ляжки, короткий куцый хвост нетерпеливо, раздраженно дергался.

Наполовину заштрихованное ветками, роилось за кустами стадо. Клыкастая орда в полсотни или более голов застыла в ожидании сигнала. Вепрь трубно, успокаивающе хрюкнул. И стадо: поджарая, матерая банда отборных секачей – без поросят и самок, растворилась средь стволов.

Ич оживал. Убийца пощадил его?

Загомонили голоса. Ич ринулся к кустам. Забился в них, притих, укрытый переплетом веток.

Озлобленные крики, хлест плетей по человечьей плоти вспухали снизу какофонией. К вершине поднималась людская вереница: рабы, хватая ртами воздух, несли шесты на плечах. Зависли клетки, плетенные из лозняка. В плетенках оглушительно, истошно гомонила живность: орали, крякали, квохтали гуси, утки, индюки, павлины.

Надсмотрщики гнали караван к вершине с остервенелой спешкой, тревожно задирая головы: зловещей, предгрозовой синевой сгущалось небо.

Дождавшись арьергарда, Адам, крадучись, двинулся вслед каравану. Увидел через несколько минут: людская цепь уткнулась в кольцо стражи. Охранники, посмотревши клетки, пропустили караван к вершине.

Неведомой от сотворения мира бедой, напитывался воздух. Всполошено перелетала с яруса на ярус, взрывая листья в кронах, стая обезьян, истошный визг и уханье гиббонов, беснующихся в зарослях мимозы, врывался в уши стражников. Они вдруг ощутили, как вздрагивает и подергивается под ногами твердь горы: как кожа лошади, в которую вошли отточенные жала слепней.

Все явственней, плотней сгущался хрусткий шорох: полезли из укрытий, нор, из листвяных лежбищ несметные полчища малой твари – сороконожки, сколопендры и жуки. Блескучими зигзагами метались стрелы змей. Холодными ожогами уж третий раз обдало ноги, оцепеневшему в укрытии Ич-Адаму: два полоза и щитомордник молниеносными бросками лизнули стопы человека.

Орала, дергалась, подпрыгивала и зависала на деревьях стража. Хитиновые ручьи термитов, прокладывая путь к вершине, вонзали челюсти во все живое на пути.

Шло время. Стремительно набрякло чернотою небо, прибитое к Вселенной алмазными гвоздями звезд. Неукротимой, хищной белизной накалялся в этой бездне диск луны. Рванье огрузлых туч неслось под ней, заглатывая и выпуская из чрева Индру (фонарь земли).

Чередовались волглый свет и тьма. Земная плоть уже дрожала, не переставая. В ее глубинах твердела, напрягалась плазменная диафрагма, и, прорываясь сквозь свищи вулканов, выхлестывала магмой извержений. Вползая в хладность океанских вод, она кромсала чередою взрывов острова и побережья. Ошметки каменистой тверди разбрасывались на десятки миль.

Мардук – Нибиру, космический бродяга, втрое массивнее земли, уже почти вплотную приблизился к галактической калитке между Венерою и Землей. И стал протискиваться в этот промежуток, давя и раздирая межпланетную теснину магнитно-гравитационными мускулами Голиафа.

Построившись в единый внешний ряд, творили собою парад планеты: Плутон, Нептун, Уран, Сатурн, Юпитер, Марс, с ефрейторским подобострастием взирая на инспекторский прилет избранника Создателя – Межгалактического Генерала.

Замедлилось, почти остановилось вращение Венеры в захвате космического поля напряжения. Облапивши ее, застенчивую фифу, космический бродяга бесцеремонно щупал попавшуюся под руку местную бабенку. Та обмирала в нахрапе и разгуле грубой силы.

Вся необъятность глади океанов и морей на KI набухла пузырями, притянутых магнитным полем к космо-монстру. Из океанских впадин перетекала на просторы тверди, заглатывая и погребая их, вода. Валы приливов переливались через края морских и океанских чаш, катились через сотни миль равнин гигантскими катками. Дрожали в напряжении чудовищные водяные пузыри, вздуваясь над землей на две-три мили. Вершины их смещались, тянулись вслед за присасывающей массой небесного пришельца.

Прорвавшись сквозь «калитку» меж Венерой и Землей, Мардук-Нибиру вписывался апогеем в свою орбиту.

Истомно изнывая в пережитой хватке, остановила свой бег Венера. Презрев с бесстыдством скреплявшие Галактику законы, отчаянно тянулась вслед за Мардуком, раскручивая тело в безумии обратного вращения – по часовой стрелке: слева направо.

Мамзель теперь вращалась дико и противоестественно– единственная среди солнечной компании одиннадцати планет.

Меж тем океанические и морские волдыри, отпущенные притяжением Мардука, рушились на KI ударами безмерных молотов. Валы накатывались на леса и рощи, выдергивая из земли столетних великанов, закручивали их в бурлящих вихрях. Щетинясь расщепленными стволами и корнями, соленая текучесть катилась по равнинам, накрывая стада бизонов, мамонтов и антилоп. Дробила, сплющивала плоти. Окрашенная кровью бурая стихия, встречая горы, обтекала их: на склонах оседала смесь древесины, шкур, костей. Их засыпало, консервировало илом на века. Стонала, прогибалась планетарная твердь, выдавливая жидкое свое ядро сквозь жерла действующих и давно уснувших вулканов. Триллионы тон текучей магмы раздирали их: земля рожала огненную дочь.Потоки лавы, мешаясь с водяной стихией, взрывали горы и каньоны раскаленным паром.

Смещался центр тяжести земли. Ее вершина – полюса теперь вихлялись в прецессионном цикле.

…Ич, скорчившись, сидел в кустарнике пред цепью стражи. Почувствовал, как тяжко и надрывно дернулся под ним земной шар. Адама вышвырнуло из кустов. Вопили стражники, кеглями валясь на лесную прель. Сжимая в панике лезвия вместо рукояток, озирались, обжигаясь зрачками о сверкающую зарницами полутьму.

В ней разливался первобытный ужас.

Вверху над ними, на крутизне склона, взбухал животный рев толпы. Блескучими мазками метались факела. Отпущенные корабелы, плотники, строители, толпа рабов, доставивших Ковчегу последнюю партию пернатой живности, лавиною ссыпались вниз.

Удушливый сернистый пар полз с поднебесья, растапливал снега Килиманджаро. Ручьи воды, стекая, убыстряли бег, сливались в разъяренные потоки. Те, догоняя белопенными удавами, сбивали с ног сбегавшую сверху людскую массу.

Все это, докатившись, обрушилось на стражников. Стража поднималась на ноги, брала в свирепое кольцо легата.

– Нам больше нечего здесь делать!

– Подохнем, если не уйдем…

Закованный в боевую сбрую эфиоп, содрал с себя наплечники, кольчугу, снял с курчавой головы блескучую зализанность шлема, отшвырнул его. Нацелился в легата пальцем:

– Ты больше мне никто! Мы свое дело сделали, теперь…

Он не успел закончить: блеснуло лезвие меча. Мясистая, обвитая тугими мускулами длань опала, шлепнулась на землю. Ее накрыло сучьями, листвой, поволокло потоком. Эфиоп белея, очищаясь от пигментного наследия, оседал.

– Кто еще хочет воткнуть в меня палец? – спросил легат. – Вас золотом осыпал великий LU-LU Ной – Атрахасис. Ему и отдавать команду, когда нам уходить.

…В крестец сидящему Адаму уткнулся, подпихнул чей-то кулак. Ич прянул в сторону и обернулся: зависла над землей на уровне груди кабанье рыло, торчали из под вздернутой губы клыки. Стояла позади него ощетинившаяся туша, горели красным фосфором глаза.

Кабан утробно, тяжко хоркнул, подталкивая к движению.

Адам уже не удивился (здесь творилось уже и не такое!) усомнился:

– Ви так считаете, что нам пора?

Подумал. Вышел из кустов.

Нещадным хлестом толкалась в ноги ледяная стынь талой воды. Обломки веток, ошметья коры били в голени.

– Стой! Кто идет? – взревел легат, поймав панической бинокулярностью обзора человечий силуэт, которого здесь не должно быть!

– И я об этом думаю! – Раздувая жилы на шее, заорал Адам – кто к вам идет, какой безмозглый потс поперся в эту гору? Вместо того чтобы сидеть в своей глубокой ванне…с черной эфиопской самкой…

– Стоять! – легат шел к Адаму, приподнимая меч.

– Уже стою.

– Ты кто? Зачем здесь?

– Ой как ви правы: зачем я здесь!? Если тебя позвал твой пра-пра-пра-пра– внук почтенный Ной, или, по-вашему, Атрахасис, совсем не обязательно было идти к нему…

Он не успел закончить: из-за его спины скользнула черно-глыбистая тень. Расплескивая бурые фонтаны, кабан метнулся к стражнику, ударил рылом и подбросил человека. Тряпичной встрепанною куклой, легат взлетел в воздух и рухнул на спину. Адам шагнул к живому еще трупу с развороченной прорехой в животе, через которую перехлестывал поток. Вода трепала буро-белесые жгуты кишок. Адам склонился к смутному блину лица, нащупал взглядом бельма глаз:

– Вам же сказали, юноша, что всем пора смываться! Ви – таки не послушались хорошего совета.

В нем с гибельным восторгом пробуждались гены Хам -Мельо, сидевшие в плоти молодого Ича, когда он вместе с Олой рвали зубами горячее, сочащее кровью мясо у костра в пещере.

«Нет, ви не знаете какое сладкое то было время!» – мотыльком вспорхнуло и пропало в памяти воспоминание.

Кабаний храп, рев стражников, тупой хряск ударов, полосовали пространство вокруг него: рассыпавшись, стадо вепрей истребляло двуногих, преградивших путь.

Через минуту все закончилось. Вожак, возникнув из бурлящей тьмы, притиснулся к Адаму: горячая массивность шерстистой туши дрожала мелкой дрожью:

– Ви х-х-х-хорошо ср-р-работали, кр-р-р-асавчик, – перенимая чужую дрожь, сквозь клацанье зубов выцедил Адам.

Теперь лишь осознал он смысл сказанного богом два дня назад: «Тебе помогут».

Он вклещился мертвой хваткой в пучок щетины на загривке вепря. Смакуя безумие происходящего, взорвался фальцетным вскриком:

– Вперед, скотина!