Они сидели на «Пеньжайке» – моложавый, но с пего -снежной шевелюрой генерал внешней разведки в военно-полевой форме и прорицатель и целитель, маг Аверьян.

Сидели на двух соседних пнях, меж коими метался языками пламени костер. Пономарев поправил на коленях рацию – магнитофон, зябко подернул плечами.

– Твою дивизию… трясет, как институтку.

Трясло его от Бадмаевской информации про Левина, а еще от горькой вести: опвестили минут двадцать назад о смерти Белозерова. Прослушав пленку, принесенную Бадмаевым, где исповедовался под гипнозом Левин, впал генерал в оцепенелый ступор. И лишь спустя пять– семь минут, осунувшийся, постаревший на годы, вернулся к жизни. В ней ждало его приказов воинство из плоти и металла – тридцать бойцов, кремневая элита, отобранная за годы службы, вертолет (с пилотом, штурманом, механиком), ощетинившийся сверхполным боекомплектом. И рядом ждал Бадмаев.

Пономарев, переписав кассету на свой магнитофон, оставил копию себе. Оригинал запаковал в бронированный сейф – кейс, отдал вертолетчику:

– Доставишь и отдашь в Ханкале пилоту самолета. И сразу вертолет сюда, ко мне.

Отправив в круговое оцепление бойцов, Пономарев связался с командиром самолета ЯК-40 в Ханкале, распорядился:

– Васильев, минут через пятнадцать – двадцать вертолет доставит кейс. Возьмете его на борт, отправитесь в Москву, передадите в Домодедово Тетерину – для Сахаровского и Серова.

Ханкалу о вашем маршруте не оповещать. Оповестите Зубова в Ростове шифром, открытый текст запрещаю. Там к вам присоединится самолет сопровождения. Любую попытку посадить вас до Москвы, отклоняйте. На перехват и принуждение к посадке отвечайте вариантом «Омега». На самый крайний случай, разрешаю «Дубль-СВД».

Он связался с Москвой. Дождавшись ответа Сахаровского, доложил.

– Товарищ генерал-полковник, из двух объектов один уже при мне. Второй, по сведениям, на подходе.

– Сведениям веришь?

– Вполне. Выставил круговое оцепление, жду. Я приказал доставить вам «посылку» вариантом «Омега».

– Ты случаем не перегрелся на кавказском солнце? – воткнуло в генерала изумление Москва – ты соображаешь, во что мы вляпаемся, в случае чего? Средь авиадиспетчеров – кретинов пруд пруди. Кому-нибудь ударит в голову моча сажать Васильева по метеоусловиям. А он в ответ…

– Васильев предельно надежен при принятии решений. У него в запасе, на самый крайний случай,: «Дубль-СВД».

– Что за посылка? Вы что там белены с Белозеровым объелись? Задействовать «Омегу» и «СВД» в комплекте…

– Белозеров мертв, товарищ генерал-полковник.

– Та-а-ак. Вот это новость… что там у вас творится?!

– При нем формировалось сообщение для вас – пленка, которое летит с «Омегой». Не выдержало сердце.

– Начинка пленки?!

– То, во что мы тыкались слепыми щенками три последних года: «Синяя птица», «Артишок» и «МК – Ультра», «Градиент-4» На базе закона «PL 86-90». Теперь все нам преподнесли на тарелочке с голубой каемочкой. С кротами в наших норах.

– Теперь понятно. Серова не оповещал?

– Не имею привычки прыгать через голову.

– Разумно. Я тоже помолчу… пока сам все не услышу. Когда прибудешь?

– Как только – так сразу, товарищ генерал-полковник. Рассчитываю быть к утру. Если конечно чем-нибудь не зацепят. Конец связи.

Пономарев выключил рацию. Похлопал ладонями по плечам.

– Черт, не могу согреться.

– Не мудрено, Иван. Лавина сдвинулась.

– Того гляди накроет…

– Должна не нас, генерал, не нас.

– Твоими бы устами, да мед… да где же Женька?!

– Уже близко.

– Нюхом что ль чуешь?

– И нюхом тоже.

– Гляжу я на тебя Аверьян… сидишь на пне истуканом с острова Пасхи!

– Иван, вы знали, чем занимается Левин?

– Догадывались. По косвенным факторам, но там другой монастырь, туда с нашим Уставом лучше не соваться. Накрыть не раз хотели… в США…но как только подбирались ближе к результату, эти сволочи сдавали ФБР и ЦРУ наших агентов.

– Через ЦК вскрыть не пытались?

– Помню, вскрывали чирей на теле сына… с пол кулака. Синюшный, сволочь, с вызревшей головкой. Мозжил, спать не давал, извел до полусмерти пацана. Его не то, что вскрыть – дотронуться страшно: жена в истерике, сын дергается, стонет. Отвезли в больницу.

Пришел хирург, вроде тебя, холодный как собачий нос, взял скальпель. И наплевав на наши сопли – вопли, чиркнул и разрезал. Кровищи, гноя – со стакан. А у меня трясучка… вот как сейчас.

– На пенсии займешься мемуарами. Литературу в тебе служба задавила..

– Аверьян, мать честная, голубь сизокрылый… я только что заметил…куда твой шип гусиный подевался? Нормально говоришь ведь!

– Подлечился. А Белозерова упустил… отрезали у меня время на него.

– М-мать иху… утрамбовали, сволочи в могилу… Он меня в эту службу встроил, благословил…ах, Белозерыч, батя! – С надрывной болью выстонал Пономарев. Кровоточила в душе свежайшая рана, откуда вырвали старшего соратника и крестника его по службе.

– Не смешивай плевелы с зернами: не оскорбляй учителей своих.

– Чего?

– То, чем ты только что занимался по рации – они уже практиковали тысячелетиями. Ты – слабое подобие их, обезьяна при погонах.

– Мог бы и поласковей, – катнул желваки по скулам Иван.

– Я излагаю историческую истину. Ты доложил о ситуации наверх. Проинформировал, чем занят сам, твоя команда. Проглотил втык и получил ЦУ.

– Ну и что дальше?

– Тем же был занят Аарон, брат Моисея, во время исхода из Египта. Всё – на круги своя.

– Тот самый Аарон докладывал?

– Докладывал, как резидент, вожак, внедренец, просил советов и распоряжений.

– У кого?

– Ты сам о Сахаровском много заешь? Кто твой начальник в системе потайных кремлевских пружин, какие связи, функции его были при Берии, Серове, при Сталине и при Штеменко?

– Я знаю, сколько мне положено.

– А если бы полез с таким вопросом: кто вы, товарищ Цукерман, на самом деле и почему вы ныне Сахаровский? И почему были «Кротом», «Дюбелем», «Сладким»?

Пономарев остолбенел. Стал вглядываться в Бадмаева.

– Откуда эта расшифровка Сахаровского? Какой «Товарищ Цукерман»?

– Так если бы ты спросил у Сахаровского: как ваши истинные имя и фамилия, товарищ Цукерман? Что бы он ответил?

– «То не твое собачье дело», – рыкнул Пономарев, ко всем чертям раздолбав перегородку между смыслами ответа: то ль он ответил Аверьяну, то ль процитировал ответ начальства на свой гипотетический вопрос.

– Что означает на древнееврейском при самом вежливом раскладе: «Эгйе ашер Эгйе» – «Я есть тот, кто есть», – невозмутимо продолжил Аверьян.

Едва приметно усмехнулся: хамит служивый на соседнем пне – значит в себя приходит. Продолжил:

– Так и ответил Моисею Верховный Кукловод, когда наткнулся на его вопрос о себе: «Народ спросит «Как его имя?». Имен там было несколько, не меньше, чем у твоего Цукермана: «Ишкур (Бог Гор), «Энлиль», «Адонаи», «Архонт». Ему то и радировал Аарон, брат Моисея о текущей ситуации Исхода из Египта. И ты сегодняшний – лишь слабое подобие наставника, учителя и Рабэ-Аарона.

– Тот Аарон, насколько помню, отлил жидам из краденого золота Египта золотого тельца. Кому они и поклоняются до ныне, за коего рвут глотку всему миру. А ты мне его тычешь в нос – прапредок всех чекистов. В гробу я видел этого прапредка!

– А он раскаялся, – уперся Аверьян, – и получил за это свой Урим с Туммимом. То-бишь, рацию.

Он волочил соратника по безбрежной зыби времен, настырно, интригующе тащил Бадмаев генерала, изломанного смертью Белозерова, измятого жерновами пленки – в бездонность отвлекающего мифа. Поскольку ощущал надрывно-непосильную, паническую работу мозга у Пономарева, на грани истерического срыва. И кажется, добился своего: клещом вцепился в Аверьяна крупнозвездастый собеседник.

– Что значит «Рация»? Какая рация у неандертальцев семитов тысячи лет назад?

– Твоя «Уоки-токи» ей и в подметки не годится.

– Ты Аверьян, хотя бы меру знал вранью, – сморщился как от зубной боли генерал – буровишь, черт знаешь что.

Прикрыв глаза Бадмаев, стал озвучивать талмудистов, читающих ученикам в Синагогах наставления Аарону.

«И будет семь одежд, священных облачений Аарона: наперсник, ефод, верхняяя риза, хитон стяжной, кидар и пояс. Седьмая часть – дощечка золотая «Циц» с именем ЕГО.

Пусть возьмут золото, голубой и пурпуровой и Червленной шерсти и виссона. И сделают из этого Ефод, потом Хошен – сияющий наперсник. Он должен быть четырехугольный, двойной, в пядень длинною в пядень шириною.

Потом пусть шьют Меиль (верхнюю ризу) к Ефоду – всю голубого цвета.

Пусть увенчают голову его «Мицнэфэт» (головным убором), чтобы на нем была златая пластина «Циц» с именем Моим. В наперсник пусть ставят оправленные золотом драгоценные камни. Сих камней двенадцать, на каждом должно быть вырезано по одному имени из числа двенадцати колен израилевых…На наперсник судный возложи Урим и Туммим…

– Ты доползешь когда-нибудь до сути? – Спросил, изнемогая в ожидании, генерал: молчала рация на колене, из коей должна была вытечь весть о передаче пленки с вертолета в самолет.

Где-то продирался сквозь облаву к ним Евген. Ни вести из рации, ни Евгена не было. Молчала ночь, зыбко колыхаясь в пламени костра.

– Уже у самой сути. «Урим», «Туммим» – та самая рация у Аарона. Он задавал вопросы – и получал ответы от НЕГО. В двенадцати коленах Израиля содержались двадцать две буквы древнееврейского алфавита. Из этих букв и складывались ответы.

«…В четыре ряда расположены в наперснике камни. На каждом камне – буква. И Аарон должен ждать ответа. И станут подниматься волею Его золотые лепестки. Исторгнутся лучи из камней и высвеченные ими буквы поочередно будут складываться в вещие слова. Верхним перворядьем Он ответит на вопросы: как исполнять все заповеди, как соблюдать священные нужды левитов.

Второй же ряд под первым осветит ответами войну и мир, сытость и голод, сотворение хлебов пресных и опресноков, кошерной пищи, а так же тонкости займов и долгов, оплату за рабов и получение лихвы…»

Грянул звонок из рации Пономарева. Она сообщила:

– Товарищ генерал, посылка передана. «Миг-40» в воздухе, вылетел по назначению две минуты назад.

 – Добро. Возвращайся. Конец связи.

Обернулся к Бадмаеву генерал, обретший неподатливо жесткую уверенность: укусишь – зуб сломаешь.

– Пошло – поехало, Аверьян Станиславович. Ну, или грудь в крестах, иль голова в кустах. Теперь я обязан высветить все темные углы. Ты знаешь, что меня здесь не должно быть, ни при каком раскладе?

– Что значит «не должно»?

– Мой телефон тебе передавал Чукалин – старший?

– Да, в министерстве.

– Припомни, какой именно.

– 338-46-17.

– Ты написал его Евгену. И он продиктовал телефонистке, которая нас соединила?

– Что тебя смущает?

– А то, что трубку по этому номеру берет сначала наш сотрудник на агентурной квартире. Расспрашивает, кто и зачем звонит. Потом, если сочтет необходимым, оповещает моего помощника. И тот опять таки, все взвесив, докладывает о звонке персоне нон грата. То бишь мне. Сквозь эту сеть никто так просто не прорывался. Но этот телефон, который дал телефонистке Женька, затрезвонил на моем столе. Минуя два этапа, два отсева!

– Любопытно, продолжай.

– Чего ты ухмыляешься? Нас с Женькой соединяла семнадцатая. Я прилетел в Грозный через три часа. Мы допросили телефонистку. Она ревет белугой и клянется своими детьми, что набирала именно этот номер 338-46-17. Проверили – действительно. Но квартира в Москве, где этот телефон, уже неделю пустая. Сотрудник в командировке. Ты что-нибудь понимаешь?

– Кое-что. Добавлю к этому волапюку еще один. Ты, в прошлый в свой визит сюда, дал Белозерову две ампулы «Рулинохлорамида».

– Одну. Для краткости «РХ». Мы именуем его меж собой «Раскрытое хайло».

– Одну?

– Он мне сообщил про упертого азеро-турка: допросы не дали результат. Я поделился нашей со Штази (разведка ГДР) разработкой – ампулой.

– Так вот, истратив одну ампулу на турка, он предложил вчера ввести Левину вторую.

– Что за ахинея? Откуда у него вторая?

– Важней другое: все препараты типа вашего «РХ» бессильны перед гипно-перегородкой, поставленной в мозгу пси-биогенератором.

– Знаю. На этом мы уже прокалывались.

– У Левина эта перегородка стояла перед паролями «Зо-ван» и «Зо-ту». Я мог ее сломать – но вместе с разумом. И вместо Левина мы получили бы жвачного раба без памяти и воли. Или просто труп. И потому я отступил. Но твой бздюшный «РХ» взломал чужой гипноз. Это все равно, что шпилькой иль карандашом взломать амбарный замок в полпуда весом. В итоге ты имеешь пленку с троянскими жеребцами в вашей службе и на Старой площади.

– Действительно может поехать крыша. Скажи, Аверьян, Чукалин действительно владеет оживляжем мертвецов?

– Да, это так.

– Пацан с Чечен аула…мой копнильщик на комбайне…бредятина какая-то, Аверьян, – придушенно, несчастно оборонил генерал, – коза от бабы Нюры читает лекции в Оксфорде.

– Его ведет по жизни ОН.

– Что за ОН? Куда ведет… что ты несёшь?

– Ты жертва атеизма, генерал. Сидишь в нем, как римская гетера в парной бочке. Вот и сиди, не вылезай. А то просудишься, соплею изойдешь на вселенском ветру, – впервые небывало резко задвинул генерала в его вульгарный атеизм Бадмаев. – Когда-нибудь я посвящу тебя, когда-нибудь. Если доживем.

Бадмаев замолчал и встал. В багряно-пляшущей подсветке костра увидел Пономарев, как раздуваются, трепещут ноздри на размягченном нежностью лице.

– Идут что ли? Услышал?

– Бегут.

Встал с пня Пономарев. Напрягся, обратившись в слух.

– Не слышу.

…Минуты через две ворвались в свет костра, застопорили трое: распаренные, со взмокшими лицами. Чукалин и Бадмаев, обнявшись, застыли. Прохоров рухнул на пень у костра, блаженно вытянул ноги. Гульбаев отдал честь Пономареву, изумленно пожирая его глазами.

– Так это вы… товарищ генерал? Чукалин к вам привел?

– А ты тот самый ситниковец из «дезинформации»?

– Так точно, капитан Гульбаев.

– Что ж не звонил?

– Звонил, раз пять, и получал отлуп: вы заняты.

– Ну вот, теперь почти свободен.

– Разрешите доложить ситуацию.

– Валяй, капитан.

– По следу идет Левин. Мы бросили машину в километре отсюда. Опередили его минут на сорок… теперь уже… на двадцать. Со мною «Градимент-4». Не исправен. Сумею починить за двое-трое суток. Освоил техно-структуру ПСИ-генераторов: импульсно-волновых, миотронных, акустических, инфразвуковых, лазерных. Готов работать на всем этом и на «Элептоне». Но только у вас. Откажите – застрелюсь. У меня нет выхода.

– Чего удрал от Ситникова? Прикармливали плохо?

– Не в этом деле… в мои функции входило…

– Короче.

– Невмоготу работать сволочью на своей Родине.

– Нормальная причина.

– Товарищ генерал… со мной коробка с пленкой… заснято испытание «Градиента» на жителях аила… Майданек и Освенциум – детские ясли рядом с «Артишоком».

– Да ты у нас богатая невеста. Ох, будет за тобой охота.

– Уже идет, товарищ генерал.

– Выходит не зря я на тебя глаз положил. Как раздобыл?

– Взломал архив.

– Грубо для профи. Ты вляпался в крутую кашу. Предупреждаю сразу о раскладе: за то, что обойдется все – процентов двадцать, за то, что тебя придется возвращать Левину – восемьдесят.

– Благодарю, товарищ генерал, – дрожала на губах Гульбаева улыбка.

– За что?

– Я был готов и на другой расклад: один мой шанс на девяносто девять Левинских и потому запрятал пленку во дворе у Чукалиных. Останусь, жив – запустим в дело, пусть сработает на вас.

– Желательно остаться. Тебя на нашей базе ждет не дождется ваш соратник по пшеницам. Ашота Григоряна не припомнишь?

– Ашотик жив?! У вас!? Вот это да-а-а! Значит увидимся… коль выживу…

Зазумерила рация. Пономарев, пронзенный током сигнала, схватил наушники. Услышал холодея, голос Левина.

– Мне передали, ты тоже здесь. Что за манера ошиваться у нас под ногами?

– Полковник Левин! – наехал рыком Пономарев. – Будьте так любезны, сменить генеральский тон на свой, вшивый полковничий!

– Не лезь на рожон, Иван. Операцию заварил и возглавляю я. Ты влез не к месту и не ко времени. Отдай студента и Гульбаева. Мы эту суку косоглазую подвесим для начала за яйца на Лубянке. Старика Аверьяна и этого агронавозника Прохорова можешь оставить себе. Тем самым соблюдем «Статус – КВО» и обойдемся без раздрая.

– Ну, ты щедря-ак сегодня, Боря прямо американский Санта Клаус из Бетесда в штате Мерилэнд. – Воткнул с размаха генерал не шпильку – дротик прямо в сердце. Почуял, как глубоко и с хрустом он вошел.

Свербило, невыносимо жгло в Левине «Из Бетесда в штате Мерилэнд». Что это случайность… или?… Или…?!

Отбросив это «или» как пыточную, нереальную катастрофу, он двинулся к цели.

– Иван Алексеевич, при всем уважении к тебе, вынужден напомнить о реалиях. У вас нет ни единого шанса уйти. Твой вертолет мы успели взять в Ханкале. Теперь там наш пилот. У меня в оцеплении сто восемьдесят бойцов. Против твоих тридцати. На операцию даны санкции Ситникова.

– А у меня – Серова и Сахаровского. Что дальше?

– Приказ Конторы я должен выполнить любой ценой.

– Я тоже. Что, огнестрел задействуешь?

– Зачем? У меня хватит рукопашиков.

– А мозгов?

– Ты это о чем?

– Боря, мои костоломы ведь не пальцем деланы в отличие от твоих. И ты это наглядно знаешь. Наверняка получишь здесь двухсотый груз своих. В итоге, тебе, инициатору, начнут откручивать полковничью головенку.

– Не начнут.

– Да что ж ты так уверен?

– Генерал Пономарев, официально извещаю вас: мое задание курирует Гордеев в ЦК. Мы выполняем его приказ. Ваш «ЯК – 40» посланный в Москву, нам подозрителен. Он будет арестован, как только сядет в Домодедово. Пилот Васильев даст показания на вас. Я это гарантирую. Не ломайте жизнь себе и Сахаровскому.

– Спасибо за заботу, сердобольный.

– Отдай студента и Гульбаева с кинопленкой!

– Возьми, если сможешь.

Ор, рык, тупой хлест рубящих уларов, сполохи фонарей на шлемах, хруст веток под ногами сдавливал беснующимся кольцом сидящих у костра. Гульбаев, вперив в темноту отточенный, антрацитовый прищур глаз, вздрагивал на вопли боли и ярости. Чукалин, Прохоров, Бадмаев корчились в бездействии. Евген не выдержал, взмолился:

– Иван Алексеевич, пустите туда! Для нас с Бадмаевым два-три десятка этих успокоить…

– Сидеть! – придушенно хлестнул командой генерал. – Забыл, что на тебе висит?!

 – И что теперь? Сидеть баранами и ждать…

– Ягнятками сидеть, ягнятками. Терпение не к черту у тебя, как у кисейной барышни.

Тридцатка генерала держала натиск левинцев сорок шесть минут. Пономарев, оторвав налитый мукой взгляд от циферблата часов, уперся им в кольцо загонщиков. Держали, скручивали руки за спиной бойцам Пономарева по трое-четверо спецназовцев Левина и приданный им ОМОН.

Свистящий надсадный хрип стадного дыхания, кромсал ночь над пнями. Оранжевые блики от костра выхватывали из полутьмы остывающую злобу на мокрых лицах, пятнистый камуфляж комбинезонов. Дымящаяся плазма фонарных лучей дрожала – скрещивалась на стоящих и лежащих.

Расталкивая плотное, шибающе потом кольцо бойцов, вломился в освещенный круг полковник. За ним, не отставая – капитан спецназа, командовавший оцеплением и боем с пономаревцами. Встал рядом, уткнул свинцовый взгляд под ноги.

– Что у тебя? – плеснул на него бешенством из глаз Левин.

– Тридцать шесть травмированы. Пятеро тяжелых. Может…двухсотники.

– Его или наши?

– Здесь все наши, товарищ полковник, – вдруг выпустил наружу капитан болезненный, каленый бунт на барский кретинизм междоусобицы.

– Поумничай мне тут! – ощерился Левин. Подошел, встал над генералом. Пономарев не поднял головы, смотрел на циферблат часов: прошел час сорок с момента вылета самолета из Ханкалы.

– Ну что, добился своего?! – спросил Левин. – Готовь теперь теплый сортир на дачке и удочку для карасей, воя-а-ака… за наших двухсотых под зад тебя коленом и – в майоры! И это – в лучшем случае! Будь моя воля…

– Зазуммерила рация. Пономарев рванул наушники, прижал к ушам.

– Первый на связи!

Сквозь шип и треск прорвался далекий, металлический и акцентировано немецкий голос.

– Здесь Гельмут Штоссель. Аэропорт под Вроцловом. Товарищ первый, ми приньяли канальем «Омьега» – «СВД» самольет с льётчик Фасильев…

– Он сел?!

– Я-я, сидит. Что дальше?

– Дай Васильева.

– Васильев на связи, товарищ генерал.

– Ты как там очутился, Захарыч?

– Предупредили наши о некультурной встрече в Домодедово. Принял решение задействовать «Омегу» – «СВД». Связался с Штосселем, он обеспечил перелет границы Польши и посадку.

– Готовься к делу. Код сейфа знаешь. Размножишь пленку, упакуешь в кейсы под кодом, раздашь нашей резидентуре в странах Варшавского договора. Пусть ждут распоряжений от меня или Сахаровского. Если распоряжений не поступит до завтрашнего вечера – запускай тот текст, что на пленке, в газеты соцлагеря, подбрось и капиталистам в «Нью – Йорк таймс», «Гардиан» и т.д. Пусть посмакуют. Конец связи.

– Сюрприз вылупился? – подрыгивал коленкой полковник.

– Еще какой. Такой обламывается раз в жизни. Как ты сказал? «Будь моя воля…». Не будет твоей воли, Левин. Теперь она вся наша. Причем надолго.

Поднялся, заправил за ремень пятнистость униформы. И повернувшись к плотному кольцу бойцов, напористо и хрипло отдал команду.

– Всем отойти на сорок шагов. Разжечь костры и приводить себя в порядок. Смывайте с фейсов братские сопли с юшкой. Всех покалеченных – в вертолет, в госпиталь.

– Не много ль на себя берешь, Пономарев? – Не запрещая, но и не подтверждая генеральской команды, стоял с беспричинно холодеющим хребтом Левин: заквашен был голос генерала на хищном и несокрушимом торжестве.

– Ты меня знаешь, Левин, я не блефую никогда. Подтверди приказ. В твоих же интересах наше «Tet-a-tet».

– Выполнять, – помедлив, спустил сквозь сцепленные зубы Левин.

– Садись, полковник. Определимся: ху из ху. И кто из нас хуее. Добро пожаловать на эту самую «Пеньжайку». Ты же к ней, родимой, так настырно рвался?

Сел Левин, молча сел. Игру повел не он – чуял это многолетней интуицией загонщика.

– Начнем, – продолжил генерал, – поднапрягись, Боря, припомни поэтапно. Ты прибыл на квартиру Бадмаева один. Выцедил фужер коньяка. И стал уламывать его работать на вас. Заметь – не на Контору, а на ваш отдел, на Ситникова, на тебя и на Гордеева. Бадмаев упирался, ты рыл копытом землю. Стал угрожать ему. Что было потом?

– Заснул. Не спал до этого двое суток.

– Ну да, все как положено…затем проснулся и занялся Чукалиным, его поимкой в Гудермесе. Я ничего не переврал?

– Послушай, генерал…много лишней болтовни из тебя лезет. Ты все-таки блефуешь, тянешь время, чтоб оттянуть расплату по долгам.

– Терпение, херр полковник как говорит Евген. Он, умница прилепил ярлык на ваши толоконные лбы – хрен отдерете. Так значит, спал…да нет, не спал ты, Боря, у Бадмаева. Ты исповедовался Аверьяну. Все потроха свои нам выложил на обозрение.

Он включил магнитофон. Стал наблюдать за Левиным. Он наблюдал за ним с холодной, выхолощенной от эмоций правотою ратника, сидящего на опрокинутом враге – с ножом у его глотки. Фиксировал психо-этапы, сминающие полковничье лицо. Сначала это был страх, страх наказания за то, что выпустил из себя не принадлежащие ему тайны собственной гипноподготовке в «Бетесде».

Страх заменялся животным ужасом, когда полезли из него наружу имена кремлевских и заокеанских небожителей, их стратегические намерения ввергнуть страну в коллапс геноцида – любой из них способен был раздавить тлю Левина одним щелчком.

Надежно заблокированный в нем гипно-перегородкой программный блок «Артишока» и «МК-Ультра» был вскрыт и извлечен Бадмаевым непостижимым образом: маг (или тот, кто над ним) разрушил перегородку и извлек наружу техно-стратегию пси-облучения человечества из космоса и превращение его в стадо био-роботов.

С этого момента запустился в полковнике процесс отмирания его человечьей сущности.

В конечном счете зафиксировал Пономарев перед собой сидящий живой труп. В котором метался теперь исступленным хорьком в клетке лишь инстинкт самосохранения. И столь неукротимой была энергия метания «хорька», что обрело оно телепатическое свойство, пульсируя смысловыми «солитонами».

Иван вдруг ощутил, что понимает намерения и суть левинских метаний: «Положить всех здесь. Изъять у Гульбаева кинопленку …Затем доложить наверх: пономаревцы озверели, ринулись в огневой прорыв. Пришлось отвечать огнем».

– Не выйдет, Боря, – вломился генерал в безрассудное бешенство мысли. – Гульбаев спрятал кинопленку раньше. Здесь ее нет. Убрать всех, замести следы – не выйдет. И Серов с Сахаровским знают, что мы с тобой тут лоб в лоб сошлись. И эта сотня боевиков молчать не будет. А всем им рот заткнуть – кишка тонка.

Привстал, склонился к Левину генерал, спросил с засасывающим любопытством:

– Ты знаешь, что меня всегда донимало в Евангелие? Жутко хотелось знать: а как жилось Искариоту на тридцать серебрянников? Приличная ведь сумма по тем временам. И чего его потом на осину потянуло…у наших спрашивал – ни бельмеса. Но ты то должен знать? А?

– И я не знаю, генерал.

– А почему не знаешь?

– Тогда давали тридцать три, чтобы купить осла или свиной катух. А ныне триста тридцать тысяч зелени на банковский счет. Или гораздо больше. От статуса зависит. Тебе, например, по статусу положено пол миллиона. И вилла на берегу.

– Надеюсь – для начала?

– Для начала.

Неистовым ошеломляющим огнем разгорались полковничьи глаза: не ожидал: «А может…»

Он не успел домыслить.

Молниеносным, без замаха, крюком в скулу свалил Пономарев Левина с пня. Полковник, привставая, нащупал пень седалищем и молча угнездился в прежней позе. Помял скулу, сплюнул кровь с зубом, втянул с шипением воздух.

– Выходит не сошлись в цене.

– Выходит, так, – поморщился Пономарев, массируя ушибленный кулак.

 – Я эту гнусь, про мои полмиллиона с виллой, стерпел бы без мордобоя, да вдруг припомнилось все остальное. Как вы Штеменко мордовали и Судоплатова пять лет держали под арестом до суда, потом в тюрьму замуровали на пятнадцать лет – по твоей паскудной стряпне. Хотя уже тогда догадывались, что польза от тебя для государства – как глазу от бельма. Маршал Жуков вместе со Штеменко организовал школу-семилетку развед-агентов. Одну из лучших в мире. Но ваш Мансуров с Суслиным, Хрущем так обдристали офицеров на комиссии ЦК, что нынче ни школы, ни Штеменко и ни Жукова в верхах. И это лишь цветочки. Мы к Кеннеди два года подбирались, готовили разрядку, чтоб освободить бюджет от военной гонки. Но только сладилось, вы ухлопали президента в Далласе. Диброву в СШУ арестовала ФБР. Мы докопались – по доносу вашего Полякова в Нью-Йорке. И он же сдал Корнелиуса Дрюмонда – писаря ВМФ. Наш Джек Доннап, доил штаб американской АНБ через генерал-майора Ковердейла – тихонько, аккуратненько доил, снабжал документацией о новейших оружейных разработках. Какая – то из ваших блядей сдала его, отправила на детектор. Он застрелился – осталось семь детей. Академик Понтягин еще в 57-м прислал в ЦК и нам докладную записку о засилии Академии наук масонами и сионистами – заткнули ему рот, так что не открыл до самой смерти. Теперь разгребаем научное дерьмо, вместо науки.

Филимоненко соорудил «Перпетум-мобиле», тот работал на электролизе тяжелой воды при атомных реакторах. Мы ищем до сих пор – ни Филимоненко, ни документов. Зысин разработал холодильник без подвода электричества для подлодок, потом отбойный молоток НЕТИ-2КК, с КПЭ – 4,5. Чего это ему вдруг вздумалось жечь чертежи, затем кидаться с четвертого этажа?! Сколько лет душили Теслу с его лучами и передатчиком электромагнитных трансляций? Олег Грицкевич изобрел гидродинамо. Вы выкрали его вместе с динамо и закупорили в Америке, при этом укокошили двух наших.

Ну а теперь главный вопрос: кто за всем этим, кто у нас крот? И ты ответишь так, чтоб я поверил. А если нет, как обещал – взорву всю ситуацию к чертовой матери! И сделаю все это до утра. Тебя ухлопают свои же – если не успеешь застрелиться. Уяснил?

– Вполне.

– Кто ваш крот в ГРУ?

– Ты все равно ведь не поверишь.

– А ты попробуй.

– Как насчет генерала армии?

– Иван… Серов?! Наш шеф?!

– Я же сказал, что не поверишь, – Левин смотрел, не опуская глаз. Змеилась по щеке брезгливая ухмылка.

– Ты хочешь сплавить нам эту туфту… бредятину! Я ведь тебя предупреждал. Хватит болтовни. Время работать.

Встал. Заправил под ремень свой камуфляж, готовый к делу воздаяниия за гнусь предательства.

– Ты не задумывался, с чего это у генерала армии Серова ходит в любимчиках задрыпаный полковник ГРУ Пеньковский? У него доступ к оперативным разработкам, шифрам, агентуре – плотнее и поглубже твоего, генеральского.

– А мы по дурости считали, что это не твое собачье дело и потому тебе не доложили. Ну извини.

– Да нет, Иван, мое. 17 сентября прошлого года на «Пиковой даме» в Большом мы подсадили к дочери Серова полковника Пеньковского. И обработали ее с балкона «Артишоком». К концу спектакля она влюбилась в этого индюка, как кошка. Спустя неделю она потребовала от папаши особых служебных привилегий для любимого. И, получив пощечину, устроила истерику с попыткой суицида. В конце концов полковник заимел все эти привилегии и допуски.

– Продолжай.

– Я уже закончил.

– А что так скоро? Я только разогрелся. Его агентурная кличка?

– «Герой».

– Связник при нем ты?

– Я передатчик связника. Связник – английский подданный: Тревил М. Винн в посольстве.

– Что стоящего успели передать?

– Схему размещения наших ракет на Кубе.

– «Наших»? – Ощерился, взрычал Пономарев. – Вы б выбирали выражения… херров сэр. «Советских», а не ваших! Что еще?

– Расположение ракетной базы на «Новой Земле». Взрыв новой боеголовки в 16 килотонн, донесенной до цели ракетой Р-12. Еще? Или достаточно?

– Что-нибудь вкусненькое на дессерт.

– Есть копия письма Пеньковского к королеве Елизавете, Кеннеди, Никсону, Эйзенхауэру, Аллену Даллесу.

– Нехилая кодла. А копию для Сатаны не забыли? И что в письме?

– Там ключевая фраза. Потомственный дворянин Пеньковский, родителей коего шлепнули в ЧК, умоляет вышеназванных персон: «Прошу считать меня своим солдатом»

– Все это можно прочитать, подержать в руках? Где письмо?

– В сейфе Гордеева, в ЦК.

– А Семичастного об этом не просветили?

– Он чином не дорос. Болтается пока у нас цветочком в проруби.

– Да, Левин… тесно нам в России-матушке. Мы вас уже не выпустим. Ты понял, почему я здесь редко кому доверяю? Поэтому сработался с германской Штази: там куда чище. А так же – со службами Фиделя и Яноша Кадара. Там кадры не загажены вашим жидовством, как здесь.

– Теперь про главное. Вся армия пойдет за Жуковым, когда узнает, какой гадюшник опять обосновался на Лубянке и в ЦК. И с маршалом будут Романов, Машеров, Косыгин, Пономарев, Капитонов, Подгорный, Молотов, Фидель, Броз-Тито, Янош Кадар. У этих хватит сил, чтоб раздавить в соцлагере Перлмуттера-Хруща и Зюсса с Кулаковым – Штейном. А вся ваша опора – два кавказоида: азер с грузином, ну еще несколько придурков с мозгами набекрень, как у Хруща. Ты уяснил расклад иуда?

– Хочешь, чтобы рвануло… как в Гражданской?

– Кто вы такие, чтобы за вас теперь лить кровь?

– Найдутся те, кого и мы поднимем. Не забывай, что при Хруще и казахстанской целине страна впервые досыта наелась хлеба. Впервые сотни тысяч переселились из коммуналок в свои квартиры.

– В хрущобы они переселились. Не все ж вам гадить, нужна, хотя бы для близиру, кость с барского стола народу.

– Хочешь ты этого или нет, но будет много крови. В ЦК, Секретариате у вас не столь большой уж перевес. Так может, обойдемся… без резни? Попробуем договориться?

– Посмотрим на ваше поведение. Не забывай: сейчас мы вас держим за глотку, а не наоборот.

– Что ты намерен делать?

– Не рви пупок, Левин. Делать будут партайгеноссе, те, что над нами. А наша задача – подсказывать им, чего они хотят.

– А чего хочешь ты?

– Я многого хочу. Во мне такого хотежа накопилось всклень, под горло подпирает. Запоминай. Во-первых, вы вернете на волю генерала Судоплатова. Как обгадили, так и отмоете. И обеспечите его нормальной жизнью. Во-вторых, уберете свои когти от Чукалиных – старшего и младшего. И от Прохорова с его работой на благо хлеборобства. И чтобы даже серой вашей не воняло рядом с ними! Гульбаева, Чукалина, Бадмаева я беру к себе.

В-третьих, мы с Сахаровским тихо и культурно поотрываем в вашей Конторе головенки всем, кто сдавал нашу агентуру американцам. И завтра же… точней – уже сегодня, Пеньковскому.

– А что с вашим Серовым?

– Серов сидит у вас в печенках! Давно сидит! Это хоро-шо-о-о. Серова – хрен получите. Хотя б за то, что чистил и прореживал Бериевский гадюшник вместе с Жуковым. Я думаю, сдерут с него одну или две звезды на Политбюра, лишат «Героя» и – в ссылку к азиатам – за семейное расп…во. Дослуживать. Потом – в отставку, под надзор, на дачу, с гарантией комфорта. Ну и последнее. Вы пальцем не коснетесь Сахаровского – и обеспечите его нормальной работой лет на десять.

Что-то подобное судорожной усмешке мелькнуло на лице Левина.

– Вас не смущает, генерал, что Сахаровский – натуральный Цукерман?

– Я пил и буду пить за здоровье Цукерманов, за тех, что приросли к России. И если надо, отдам за одного такого с десяток наших раздолобаев Ивановых. Тебе, безродному русофобу, это не понять.

– Все?

– Дешево хочешь отделаться, Боря. Это предбанник. А баня, с веником из ежевики, впереди. Нам нужна гарантия, что вы из нашего намордника теперь не вырветесь. И мы эту гарантию получим, когда ЦК, Совет министров и Верховный Совет возглавят трое наших.

– Например?

– Наше дело расчистить дорогу для Косыгина и сохранить его. А там он сам решит, кого куда. И вы все будете орать «Ур-р-ря-я-а-а-а!» и башмаки им лизать. Ради этого мы за ценой не постоим. Нам не впервой.

– Если мы выполним…

– Тогда, возможно, все будет тихо. Верни мой вертолет. Лети в Москву докладывать – в каком дерьме вы по уши сидите.

– Ты здесь останешься?

 – Похороню Белозерова. Труп на твоем счету, паскуда! Вот теперь все. Исполняй, полковник.

Он доложил по рации Сахаровскому суть разговора с Левиным. Попросил разрешения остаться до вечера, похоронить Белозерова. И, получив его, повел четырех бесценных кадров в вертолет: Бадмаева, Чукалина, Прохорова и Гульбаева.

…Чукалин, сидя рядом с Пономаревым, наклонился к нему. Перекрывая вертолетный рев, спросил:

– Дядь Вань, насколько понимаю, вы нас с Бадмаевым к себе берете?

– Правильно понимаешь.

– На работу?

– Его на работу. Тебя, плюс ко всему – и на учебу. У нас свои университеты: с семи утра и до полуночи. Устраивает?

– Не привыкать. Вопрос можно?

– Ну.

– Зарплата у меня будет?

Пономарев удивленно повернулся. Наткнулся на неломкий, пронизывающий взгляд.

– Что-то рановато из тебя такие вопросы полезли.

– И все-таки.

– Само собой. Помимо полного довольствия – оклад. Вполне приличный для «гражданки», поболее, чем у твоего отца.

– Мне хватит полного довольствия.. Оклад разделите напополам, чтоб посылать в два адреса: родителям и Виолетте, вдове майора Заварзина в Новом Буяне… она теперь…

Пономарев вгляделся. Чукалин младший, с оттаявшим за несколько мгновений лицом, спал. Младенчески провальный сон обрушился лавиной, разъял две плоскости бытия: на «до» и «после». Что было – разгреб, прорвался, не сломался, не потерял ни чести, ни азарта. Что будет – устраивало полностью и разрешило сон.

Через двадцать минут они приземлились на окраине совхоза, в степи. Пошли к Чукалиным – взять кинопленку Гульбаева и скоротать оставшуюся часть ночи. У Прохорова и казаха подкашивались ноги, слипались налитые черной тяжестью веки. Пономарев шагал, пронизывая взглядом полутьму. Шагал не генерал – предельно сжатая, сталистая пружина, которой предстояло разогнуться, распрямится и придать всей ночи законченную гарантийность. Зацементировать все гарантийностью! Для того и остался, отпустив Левина.

Сахаровского с женой и сыном взяли в пять утра на даче. Доставили во внутреннюю тюрьму Лубянки. По дороге не били, лишь в камере ударили два раза по лицу сына, разбили губы и нос. Зажали рот надрывно вскрикнувшей жене. Поверх мясистой ладони истекали ужасом ее, залитые слезами глаза. Второй мясник шел рядом, лыбился.

Вошли Гордеев с Левиным. Гордеев молча сел в углу, на табурет. Левин грузно опустился за стол. Снял, положил перед собой часы. Сказал Сахаровскому размеренно, почти не разжимая губ, прихлопывая ладонью по столу.

– Ты выпустил из под контроля свою генеральскую куклу. Теперь она диктует нам ультиматумы. Ты знаешь, как мы этого не любим. Его спецпорученец Васильев сидит при Варшавском штабе СВД. Он раздал вашим резидентам пять кейсов с пленкой. Сейчас ты свяжешься с ним, прикажешь их вернуть и вылететь сюда.

Упершись взглядом в ненавистное, сочащееся бешенством лицо Сахаровского, добавил:

– У тебя минута, чтоб шевелить мозгами, Через минуту вон та горилла отрубит мальчику первый палец. Шутки закончились Цукерман, пошла серьезная игра, ты в нее вляпался. Теперь думай, как разгребать.

Через минуту «горилла» в маске взяла за руку сына Леню. И, подтащив кричащего парнишку к столу, разжала сжатый кулачок детеныша и, выпрямив мизинец, прижала его к доске. Палач поднял над ним тесак. Рвущаяся из рук другого палача мать с животным визгом осеклась, замолкла, сникла, потеряв сознание.

Сахаровский, упершись бешеным косящим взглядом в Левина, рвал воротник рубашки, душившей горло, Разорвав его, выхрипнул:

– Где рация?! Давайте.