Вцепившись в кабана, Ич карабкался на крутизну. Тряслась земля. Безглазой темной маской нависло над горою мироздание, блистало вспышками зарниц. Со всех сторон наползала законченность земного бытия: стонали недра обжитой планеты, терзаемой бешенством разъяренных, прорывавшихся наружу стихий.

Вепрь, окруженный стадом, одолевал склон, угнувшись мордой, встречал и рассекал тугой напор воды.

Адам, вцепившись в гриву обеими руками болтался на его боку. И столь же цепко вклещилась в его бок сумка – с кошкой на веревке и едой.

Нащупывал Адам ногами твердь, толкался, помогая движению, обдирая ступни о камни и узлы корней. Одна, единственная мысль металась загнанно в голове: «Когда конец!?». Сознание, перенасыщаясь предсмертием хаоса, временами отключалось, оставив малый фитилек рефлекса в истерзанном мозгу: «Держаться…рук не разжимать». Очнувшись, он осознавал: кабанья туша также прет вперед и вверх, закостеневшие кисти все еще сжимают по пучку щетины.

Так продолжалось долго. Хлестал по слуху треск неба, шипели во тьме валы воды, било по обонянию сернистой вонью.

Вынырнув в очередной раз из забытья сомнамбулы, он вдруг ощутил: движение кончилось. Они стояли. Точнее стоял и содрогался в хрипящих выдохах и вдохах вепрь, а сам Адам качался рядом на коленях. Сгустившуюся непроглядность тьмы время от времени раздирали сполохи молний. Обвальный грохот бури бил в уши.

Измучивший их ледяной напор воды исчез: стихия ярилась поодаль.

Подняв голову, Адам уткнулся взглядом в непроницаемую плотность вздымавшейся над ним стены. Она и принимала на себя и отвращала талые потоки сверху.

Кабан содрогнулся всем телом. Торчавшую в башке чужую волю: доставить именно сюда Адама – вдруг выдернули. Он был свободен.

Освободившееся место тотчас заполонил инстинкт неведомой еще угрозы. Зверь чуял кожей, мозжечком: уже недалеко внизу плескалась, пожирая склон, поднималась бездонность водяной стихии. Она была чужой, враждебно-соленой.

Кабан, затравленно озираясь, повернулся. Стадо отсеялось в пути. Остались три хряка, подстать ему, преодолевшие вздыбленную неприступность склона.

Что-то мешало вепрю. Скосив горящий краснотой глаз, он ощутил повисшую на нем, воняющую чужеродность человека.

Остервенело, с визгом рявкнул, крутнулся крупом: прилипший к нему довесок сорвался, отлетел. Уже не оставалось времени довершить расправу – вздымался снизу, ошпаривал угрозой смерти океан.

Вепрь ринулся по склону вверх. За ним – остальные. Исчезли.

Адам стал подниматься, упираясь руками в стену. Скрюченными, закоченевшими ладонями он ощутил шершавость досок. Бил в нос знакомый, резкий запах, к которому давно уже привык – приванивала от натирок этим запахом Ева. Мумие?!

Базальтовой лекарственной смолой пропитанные доски практически бесшовным монолитом уходили вверх. Он, Ич-Адам, был у конечной цели. Приткнувшись плечом к надежному, бесценному оплоту – кораблю, заплакал. Спустя минуту вытер слезы, придушливо и ядовито зашипел, втыкая гнев в себя, любимого:

– Вы перлись столько времени сюда, чтоб сопли распускать?! Пусть теперь плачет тот, кто будет кормить своим телом рыб.

По-крабьи, боком отодвинулся от корпуса. Задравши голову, пронизывая взглядом тьму, скорее почуял, чем увидел: до края борта не меньше тридцати локтей. Предчувствие зашевелило волос вокруг плеши: хватит ли веревки?

Рывком содвинул промокшую льняную сумку с боку на живот, залез в нее, достал свернутый вокруг якорька моток узластой веревки. Размотал, привязал конец веревки к сумке. И, размахнувшись, учтя порывы ветра, бросил кошку вверх. Вверху звякнуло и кошка, упав их тьмы, влипла в грязь рядом с человеком. Он бросил еще три раза – с тем же результатом. Свистели, раздирали кроны ветряные вихри, исхлестывая лес и человека тяжелой соляной шрапнелью – все ближе подступал Потоп.

Обвалом рухнул, придавил итог прожитых мучений: он одолел все невозможное, прорываясь к цели. Которая теперь недостижима. А он стал ничтожным сгустком протоплазмы, ее вот-вот пожрет стихия.

Он вдруг почувствовал чужую волю: за ним с холодым любопытством наблюдало незримое Верховное присутствие – как наблюдает за собакой в клетке владелец и хозяин льва, запущенного к ней для раздирающей забавы.

В Адаме угасала разумная людская сущность, и пробуждался зверь – с единственным инстинктом: выжить!

Инстинкт разбух, обрел всесильность. И впрыснул в кровь нещадную долю адреналина. Набрякли хищною, взрывной силой мышцы. Зрачки расширились. Ревущая ветряными порывами громыхающая тьма светлела, высвечивая цель: древесный, струно-тянувшийся ствол кипариса – толщиною в ногу. Молниеносным сгибом прянул Ич к земле, нашаривая руками осколки кремния. Нащупал нужный – с зазубреной, пилообразной гранью. Не поднимаясь с четверенек, тягучим обезьяньим скоком переметнулся к кипарису. И врезался в него каменно-зубчатой гранью.

Он надрывал кремневою пилою кору и волокна. Затем, пригнувшись, рвал их зубами, кольцуя круговой надрез.

Спустя минуты почуял: вкрадчиво, упруго лизнула ноги, зад и отхлынула вода. Потом, лизнув еще раз, задержалась дольше. Затем, прихлынув, вода уже не отступила.

Отдирая зубами, измочаленные волокна он, ощутил во рту отвратно горькую ее соленость. Ему, стоящему на четвереньках, вгрызающемуся в древесину под водой, вдруг стало ясно: он не успеет. Пронизанный этим открытием навылет он взвыл: «Архонт, светлейший! Зачем ты мне помог? Зачем втащил сюда, чтоб утопить? Так надо было сделать это там, когда стоял я раком у дворца!».

Спустя минуты у него заныли десна. Передние зубы Адама утолщались, лезли, выпирали изо рта, приподнимая губы. Набрав в грудь воздух, он окунулся с головой в соленую стихию, припал к надрезу кипариса и с лихорадочной бобёрною сноровкой, смыкая челюсти, стал рвать податливую древесину бритвенно-острыми резцами. Лишь задохнувшись, прянул из воды: ее было уже по пояс.

Собрав в комок все тело, Адам уперся в дерево и с яростной мощью толкнул его. Под слоем влаги глухо хрустнуло. Надрезанный наполовину ствол едва приметно накренился, наращивая скорость, стал падать. Адам слушал тьму: опушенная листвою крона над головой, с шипящим треском, ломая ветви, уперлась в борт корабля. И застыла.

Океанический напор усиливался снизу, солёная стихия омывала сдавленную грудь первочеловека. Он прянул из воды на ствол, с обезьяньей ловкостью полез ввысь. Добрался до борта. Почувствовал, как напряглась под тяжестью металла узластая веревка. Он потянул за нее, перебирая, пока не ощутил в правой руке увесистый, оснащенный крючьями, металл кошки. Стал поудобнее. И, размахнувшись, метнул вверх якорь. Над головою брякнуло. Веревка свешивалась из мрака. Он потянул ее, завис всем телом. Она держала человека! Адам полез по ней наверх, упираясь подошвами в доски.

…Он выплывал из сна: истаивало в памяти смачное видение – они с черной туземкой играются в глубокой и прозрачной ванне. Трехсуточный кошмар событий, утянувший его в сон, возвращался явью. Тело Адама лежало скрюченное на боку – между массивной бухтой свернутого троса и чем-то жестким, ребристо давящим в спину. Все это накрывал просмоленный, тяжелый полог.

Шершаво-бурая шпаклевка досок, на которых лежал первочеловек, размеренно и с долгой амплитудой колыхалось. Время от времени тугая, хлесткая волна с змеиным шипом наваливалась на полог и перекатывалась через него. Придавив Адама, уползала дальше.

Ич поднял голову и оглядел свою полутемницу. Припомнил: забравшись в ночь на палубу, он высмотрел на яйцевидной необъятности ее матерчатый квадрат. Распластанная парусина бугрилась, накрывая несколько предметов. Все стороны квадрата пробиты были дырами, забранными в бронзу. Крючки, торчавшие из досок, продетые в эти дыры, крепили парусину к палубе. Он отогнул полстороны квадрата, протиснулся во внутрь и вновь вдел в дыры крючья. Пора было встраиваться в новейшее, с нуля, морское бытие: корабль плыл!

Адам уперся в палубу руками, сел. Плешь головы уперлась в хладную шершавость просмоленной парусины, которая цедила волглый полусвет из мироздания. Поерзал, гмыкнул поощрительно и нежно: колом торчал, задравши тунику, некстати вздыбившийся орган – рецидивы сна с туземкой.

Урчал и корчился в голодных спазмах пустой желудок. Скосив глаза, Ич обнаружил в зеленоватой полутьме свою промокшую, льняную сумку. Залез в нее, извлек разбухшие, слизистые комки. То были сушеное козье мясо и кус маисовой лепешки, испеченной в свином сале. Поднес ко рту один из них и с приглушенным воплем одернул руку: пальцы наткнулись на матерые, торчащие из рта резцы.

«И что теперь?! И как я буду жрать, бобер с ослиным хреном?»

Попробовал подвигать челюстью. Резцы удобно, плотно, налегая друг на друга смыкались. Рот закрывался. Поднес ко рту лепешку, откусил. И стал жевать. Все получилось – за исключением вкусового кайфа: осклизлая, горько-соленая несъедобность сводила скулы. Собравшись выплюнуть прожеванное, замер: ударил по слуху гулкий стук. Где-то по– близости открылся люк. Зашлепали по палубе шаги. Еще одни. Остановились. Прорезались сквозь парусину голоса: знакомые до дрожи в копчике. Гудящий жесткий баритон Ной-Атрахасиса сказал:

– С матросами поставишь паруса, сейчас попутный ветер.

– Мы это сделаем, мудрейший («Кто… кто ответил?!»).

– Всех женщин вызови наверх. Пусть дышат, движутся: вымоют палубу. Им это полезно. Животные накормлены?

– Кормили рано утром.

– На карте океана семь незатопленных вершин – как и предсказывал Архонт. Средь них отмечена шестая. Определись по астролябии и звездам. Возьмешь курс на нее – над бывшим царством Урарту вершина Арарат. С нашей парусиновой оснасткой ползти к ней будем долго... Поэтому вот что, Садихен…

«Так вот кто штурман! Учителишка, вор, укравший у Хабиру священные права владения ракушкой…убить и разорвать в клочки…И кто кого здесь будет рвать?! Ты у него на корабле… и стоит только показаться на глаза, он для начала… ой, что он сделает с тобой! Ты вляпался, Адам! Кабанья ночь, когда тебя так нежно волокли к Ковчегу – та ночь покажется цветочками».

– Поэтому вот что, Садихен… я буду пресекать жестоко, сразу, любое неповиновение или ссору. И требую того же от тебя. Любой разлад источит и разъест нас, как точит соль, непросмоленную доску. Здесь будут дети. И ради них мы сохраним любой ценой согласие, где каждый должен знать свое дело и свое место.

– Мальах, светлейший! Я сам хотел просить об этом – о том, что ты мне приказал. Мы – те же дети, лишь обремененные годами.

– Я не приказывал – просил. Тебя привел ко мне Архонт Энки. Его отбор для моего Ковчега священ для меня. А это…что это за тварь на мачте?!

– Полезней спрашивать меня об этом, а не его, Мальах, – услышал Ич из под брезента скрипучий горловой клекот сверху. – Я лучше Садихена смогу насытить ваше любопытство, что я за тварь.

– Ты… можешь говорить на нашем языке?

– Здесь не было процесса овладения. Язык царей притек ко мне с наследственным геномом Архонтов. Во мне он сплавил гены ворона и кошки. Я, как гибрид, был сотворен ими пять тысяч лет назад.

– Мой господин! – звенела ярость в голосе Садихена. – Этот урод вам приоткрыл лишь привлекательную форму о себе… за ней сокрыта зловонность его сути. Нет на земле чудовища страшней и ненавистнее этого…чья безнаказанность и покровительство Энлиля давали ему право красть у моего народа младенцев… и, выклевав глаза, бросать их еще живыми на растерзание шакалам…

– Мальах, ты же мудрее этого учителя…В нем воспалилась злоба чужеродного мне вида. Она не в состоянии понять и оправдать рефлекс охотника, заложенный в меня богами.

– Во мне сейчас этот рефлекс сильнее твоего стократно! – клокочущая ненависть звенела в голосе дублера капитана.

Он ринулся в открытый люк за A-PIN-KURом.

– Я вынужден покинуть ваше общество, Мальах. Мое присутствие могло быть вам полезным: ловить летучих рыб над океаном и освежать меню Ковчега.

 – Если докажешь это Садихену, – учтиво, холодно дополнил Атрахасис.

Свистящий шорох крыльев удалялся. Тоскливый страх вползал в Адама: здесь люто не терпели самозваных пассажиров. Их изгоняли в океан! Загомонили голоса на палубе: мужской и женские. Три женщины – три трети Ноя, несущие в себе семя избранника богов, озирали безбрежность океанских вод. Испугом и тоскою трепетали голоса.

– Где тварь?! – спросил у Ноя Садихен.

– Парит над океаном. И ждет момента.

– Какого, господин?

– Момента, когда остынет ярость Садихена. Чтоб плюнуть на него и не услышать, как шипит слюна. Остудись, мой друг. Гибрид на крыльях готов быть нам полезным.

– Чем, господин?

– Ловить для камбуза Ковчега летучих рыб. И скоро мы это увидим, поскольку слитые воедино кошка с вороном терпеть не могут воду и не умеют плавать.

– Вы…запрещаете мне убивать его, когда появится?

– Нет, Садихен. Если не можешь обуздать себя, ты волен сотворить возмездие, чтобы добавить еще один труп к тем миллиардам, которые погребены Потопом.

– Давайте сменим тему, господин…

– В чреве трех женщин мое семя. Напомни, среди каких племен мы их отобрали.

– Их было много: хауса, канури, фульбе, кушиты, берберы, динки, нуэр, джолуа, малави, баконго, массаи, тикуйю, суахили…их можно разделить условно на две расы: хамиты и симиты. Третья подавлена и молчалива. Она отслаивается от остальных, как отстает кора от высохшего дерева. Все время плачет. Чужая среди всех.

– Тем дорога мне всех более. У императора Ария-Оседня в Руссколани был главный волхв – Иафет. Она его дочь. С согласия волхва дочь отдана Архонту Энки, чтобы в нее засеяли мое семя.

– Моя жена пытается скрасить ее одиночество своею лаской, как может, утешает.

– Прости, пока я слишком потрясен тем, что боги сотворили с KI, и не успел вам выразить признательность за помощь.

– Вы правы, господин, нет смысла тратить заряда A-PIN-KURа на ту летающую мерзость, если она вернется. Я многократно убеждался, что в этом мире достоин уважения лишь тот, кто знает истинную стоимость вещей. Заряд оружия стоит дороже этой твари. Итак, если вы согласны, мы раздадим три имени: Семитка, Хамитка и Иафетика.

– Царапает пренебрежением.

– Тогда: Си, Ха и Иа.

– Это приятнее. Мы будем звать их так.

…Ной утешал трех жен. Его налитые теплом увещеванья выстраивались ограждением меж ними и отторгающим безбрежьем океана.

– Вам всем полезно поработать, – закончил он, – возьмите швабры под парусиной и займитесь делом, промойте палубу.

Ич приготовился: изобразил улыбку.

Откинувшие край брезента Си и Ха, увидели скрюченное существо: на узкой и заросшей шерстью морде, из ощеренно-дрожащих губ выпирали четыре мощных, смоченных слюной резца. В промежности, задрав край туники, торчал мясистый, головастый кол.

Бичом по кораблю и океану хлестнул женский визг. Неслись по палубе Си с Ха к защитнику и мужу своему. Вцепились в Ноя, глаза едва не вылезали из орбит:

– Там… обезьяна… с клыками и ослиным срамом.

– Откуда она здесь?!

Ной, Садихен с A PIN CUR в руках, смотрели с изумленным бешенством на колченогое уродство во плоти.

Доселе закупоренная глотка Ич-Адама вдруг выхаркнула пробку страха. И он исторгнул трескучую истошность речи:

– Ной – Атрахасис – ты вылупился на меня глазами! И не отводишь их!? Клянусь богами братьями – таких бесстыжих глаз ни у кого нет! Ты народился белым поросенком. И по тебе, позорному, размазывались красные кляксы. Тогда я снарядил и оплатил фелюги к грекам, суахили, персам. Они прислали к тебе знахарей, жрецов. Моя забота таки вылечила тебя. Теперь ты весь нормальный. И что?! Как ты воздал своему предку? Набил Ковчег жратвой и бабами и смылся в океан. Ты бросил прадеда, как псарь бросает выводок щенков в гомору с нильскою водой. Хотел, чтоб я издох в Потопе? Но я таки добрался до Ковчега! Бог вел меня сюда, чтоб посмотреть в твои бесстыжие глаза.

– Ты это сделал. Мы искупались оба в помоях созерцания друг друга. Теперь пора расстаться.

Ной повернулся, уходя.

– Ты сотворил это громадное корыто, здесь я займу совсем немного места!

– Немного? Нам уже негде повернуться: твои клыки, твой детородный орган, а главное – твой ген от Сим-Парзита заполнили пространство корабля. Еще немного и Ковчег затонет от твоей нагрузки.

– Тебе не нужен лишний раб, готовый убирать навоз, ухаживать за птицей и скотом? Я, так и быть, согласный на такое!

– В Ковчеге нет рабов. Твое предназначенье в жизни – плодить и насаждать паразитизм и рабство. Они должны остаться здесь, по эту сторону Потопа и не прорваться в будущее. Прощай.

Он уходил. И Ич, вцепившись взглядом в Садихена взмолился фистульной, иступленною мольбой:

– Ты должен помнить воды Нила: они нас омывали! Нас освещало единое светило Ра. Мы, хабиру, как одна семья, вдыхали запахи лепешек опресноков и жертвенных ягнят на очагах.

– Я помню воды Нила. В них лопались глаза и перепонки ныряльщиков, ты загонял их за ракушками на глубину в сорок локтей. А запахи от мяса и лепешек из твоего дворца терзали ноздри некормленых рабов, сидящих в клетках. Их кожа сожженая солнцем, была иссечена плетьми твоих надсмотрщиков. Вставай.

– Я никому здесь не мешаю…

Он пискнул и замолк: рука учителя, схватив у горла тунику Адама, бешеным рывком дернула его иссохшую плоть вверх. И развернув ее, поволокла к борту. У борта Ич почувствовал: железное колено, поддев под зад, подбросило его божественные мощи, а длань учителя, предав инерцию тычку, швырнула их за борт.

Соленая, с тухлятиной, вода сомкнулась у него над головой. В орбиты выпученных глаз Адама впаялось жуткое видение: подводный закругленный корпус корабля (к просмоленным доскам уже успели цепко припаяться колонии ракушек) уходит от него. Он удалялся неторопливо, безвозвратно, оставив беззащитность людского тельца наедине с иссиня черной бездной, мерцающей над ними.