Задергавши руками и ногами, Ич вынырнул, хватая воздух. Вспомнил, что не умеет плавать. В открытый рот ворвался сквозь бобровые резцы морской ветрило. Перед мачтами вздувалась яйцами тугая бель парусов и ветер, наполняя их, угонял Ковчег.
Адам буровил, пенил воду в иступленном трепыхании. Сжимало страхом горло, уходили силы.
И вновь, как прошлой ночью, настигнутый потоком у кипариса, он ощутил присутствие проникнувших в мозг щупальцев: чужое любопытство отслеживало его предсмертные усилия выжить – уже не собираясь вмешиваться и помогать.
Вдохнув последний раз, он прекратил сопротивление року. Руки и ноги его, обессилившись, обвисли вялыми плетьми. Все туже и плотней охватывал ребра, грудь, живот глубинный пресс, сгущаясь перед лицом сине-зеленым мраком.
Текли последние мгновения бытия. Он был лишен всего: места на Ковчеге, силы и воздуха. Единственное, что осталось у него – кипящий в бешеной работе разум. Нацелив его остатком сил и воли, Ич пустил в дело последнее свое орудие, цепляясь им за жизнь – как кошкой на корму.
«Архонт! Вы слышите меня?! Я думал и гордился, что вы сильнее брата, но брат ваш Энки состряпал для своих людей Ковчег, который уплывает. Во мне ваша божественная кровь, но вашему Адаму дали пинок под зад, как шелудивой собаке. Я ухожу от жизни такой обиженный за вас. Теперь вы стали почему-то слабые, а он сильней. Они плюют на вас, если посмели оскорблять вашу кровь в моем теле!».
Он выдохнул остатки отработанного воздуха, содрогаясь в ожидании ответа. Но его не было. Уже готовясь гибельно всосать в себя соленую стихию и побыстрее оборвать все счеты с жизнью, он вдруг почувствовал: глубина, уплотняясь, напористо и грубо выталкивает его вверх. Ускоряясь, Ич заскользил к светлеющему небосводу. Прорвав границу воздуха с водой раздутым рыбьим пузырем, он вылетел в живительную благодать надводья, мазнув лицом по шерстяной тухлятине и шлепнулся на спину, взметнув фонтаны брызг. Рядом колыхалась, ощетинившись шерстью, туша буйвола. Шибало от нее гниющим мясом.
Ич стал отплывать подальше. Вдруг осознал – вода выталкивает его тело, едва продавливаясь под ним упругою периной.
Шипящей мокрой тряпкой стегнул по лицу порыв ветра, и он увидел вдалеке: едва приподнятую над поверхностью корму и палубу далекого Ковчега накрыл, свирепо захлестнул белогривый вал. Выгнутые паруса сморщились, обвисли, затем с раскатистым треском натянулись в обратную сторону. Ветрило гнал корабль назад!
– Он вдруг взбесился, я чую это, – хрипатый клекот настиг Адама. На глыбистой полупритопленной буйволиной голове, вцепившись когтями в шерсть, восседал кошко-ворон.
Он щелкнул клювом. Нацеленным тычком вонзил его в глазницу черепа и выдрал буйволиный глаз. Задрал башку, разинул клюв. Иссиня-черный, слизистый комок исчез в вороньей глотке. Прикрыв глаза и приспустив крыла, тварь смаковала лакомство. Продолжила:
– Ты чем-то разозлил его. Он раздерет в клочки их парус.
– В твоем кошачьем черепке мозгов – как у меня в заду, – отшил предположение Адам, сосредоточенно поднимаясь на карачки – зачем я, полудохлый и несчастный, зачем я буду злить такого всемогущего и доброго Владыку?!
Он утвердился на карачках и стал вставать на дрожащих своих ходулях. Встал, выпрямился. Океан угрюмо и покорно держал его, Адама – первочеловека. Чью жизнь в последние три дня уж многократно готова была заглотить утроба Нави.
Корабль гнало к ним кормой вперед. Всполошенно метались вокруг мачт матросы с Садихеном.
Адам пошел навстречу. Елозили и разъезжались ноги. И он, не вынимая ступней из воды, стал их передвигать тягучими скользящими шажками.
Катил пологие, тяжелые валы безбрежный океан. Вокруг распахнуто сияла ртутным блеском ширь. В нее впаялась там и сям вздутая, гниющая плоть. Она подергивалась, вздрагивала, колыхалась. Бессчетное число Божьих созданий, раздавленных гибельным катком воды, стали пиршественной снедью для барракуд, акул и прочей хищной твари. Солено сжиженной могилой стала KI волею Создателя, произведшего прополку бытия от человечьих сорняков.
Корма Ковчега была в нескольких шагах, когда разнузданный ветрище стих над океаном и паруса обвисли. Смотрела на идущего Адама с палубы команда корабля: в глазах их плавился ужас.
Адам вцепился в борт. Задрал на него ногу, перевалился. Встал. Под кожею подошв шершавой, теплой твердью распластались доски. Они струили в Ича флюиды жизни, напитывали мозг и тело причастностью к богам: ко всемогущей силе AN-UNA-KI. Над головами с шелестом взвихрили воздух два крыла: на мачту сел кошко-ворон, стал умащивался в корабельном бельэтаже, готовясь смаковать предстоящее зрелище.
Напрягшись, выдавливая из себя мучения пяти последних суток и многократное прощанье с жизнью, Ич закричал гневливо, сладострастно:
– Вы, грязные вонючие скоты, помет от случки ишака и сучки! На колени!
Неодолим и жуток был приказ ходящего по океану уродца с четырьмя резцами, клыкасто выпирающими изо рта. Матросы опускались на колени и утыкались лбами в палубу. Но Садихен стоял. Адам ткнул в него пальцем:
– Ты спустишься к моему потомку Ною, и позовешь его сюда. Я плюну ему в морду. Потом ты принесешь пожрать и приведешь ко мне трех его самок. И эти три вот здесь, на палубе возьмутся ублажать меня…
Он не успел закончить. Метнувшись к борту, схватил учитель-штурман торчком стоящий A-PIN-KUR.
Нацеленное в орущий рот оружие, чей луч мог рассекать скалу на расстоянии в полтысячи локтей, готово было выхлестнуть наружу иссиня-голубое жало, когда в уши ударил раскатистый и мощный треск над головами. Перед Садихеном вонзился в палубу сияющий зигзаг. И тотчас полыхнули доски, лизнув гудящими языками его ноги.
Отпрянув, он метнулся к борту. Схватил висящий на тросе брезентовый хурджин, метнул его за борт и, зачерпнув воды, плеснул на языки воды. Опало, зашипело пламя. Вынырнул из люка, взметнулся над палубой Ной – Атрахасис. Увидевши Адама, застыл. Спросил у Садихена:
– Почему он здесь?
– Он канул в океан, и тот, испробовав потомка симпарзита, стошнил. Не проглотил, а выплюнул его обратно.
Взмахнул крылами ворон на мачте, разинул клюв, изрек чужим, верховно-властным голосом Энлиля:
– Вы двое позволили летать и подарили жизнь пернатой твари. Но воспалены желанием отнять право на жизнь у первочеловека.
– И это будет сделано, – ответил Ной, ответил разумом и голосом Энки.
Зависли над ристалищем Ковчега, схлестнулись в противостоянии два родственных, верховных анунака.
– Вам это не удастся, пока над ним простерта моя воля – сказал, переходя на деванагари, Архонт Энлиль.
– У брата моего нет дел на KI, кроме охраны выродка с бобровыми зубами? Но стоит лишь тебе на время отлучиться, как тот окажется вновь за боротом. Иль в клетке льва. Иль в трюме упадет на головку потомка аскариды вязанка дров для очага. Тогда я, так и быть, пролью слезу над бездыханной протоплазмой моего творения. Ну, что? Ты остаешься здесь, чтоб сторожить уродца?
Они общались на языке богов между собой, и передатчики их диалога Ной – ворон, отдав Верховным в услужение языки и глотки, застыли, костенея телом: безумным и стеклянным блеском отсвечивали их глаза. Адам лишь заморожено внимал обоим: не понимая, сознавал – шла схватка двух Архонтов за него: оставить жить иль истребить.
– Ковчег набит бессчетным множеством скота. Он ест и гадит. Кормить и убирать за ним – тяжелый труд. Вам разве повредит пара лишних рабских рук? Адам здесь будет делать все, чем заняты рабы.
– В Ковчеге нет рабов. И, более того, отсюда изгнаны и паразиты. Я отобрал живые существа из лучших. Они стерилизованы и выскоблены мною от гельминтов. Здесь обитает лишь элита био – классов. И ты вдруг требуешь, чтобы я внедрил в стерильный симбиоз отборных видов вот эту омерзительную аскариду – на двух ногах и с вечно воспаленным членом, в чьих генах суть паразитизма? Ты получил от нас достойное изделие, в ответ на воровство моих LU-LU.
– Я это помню. Оставь Адама. Он… дорог мне. Как первенец.
Энки был изумлен: брат попросил его?! Он никогда еще не опускался до просьб. Назначенный отцом ANU правителем Нибиру и земли Энлиль всегда парил в верховьях изреченных приказаний.
– Я видел, что сотворили с будущим Египтом потомки Ича: с Египтом, с Ханааном, с Китроном и Наглолой, с Содомом и Гоморрой, с Азивой, Хелвой, Аккой, с Вефсамисом и Бефанафом. Везде, куда внедрялись адамиты, там воцарялась кровь и рабство, насилие, разврат, обман и голод. Там поселялась в каждом доме нищета и страх. Там чахли дети, там торговали своей плотью из костей и кожи матери. И ты, Энлиль все это поощрял и покровительствовал Ич-Адаму.
– Ты меня видел там?
– Да, видел. Ковчег – конструкция и замысел асуров. И замысел тот воплощен мной и Ноем. Корабль сооружен, как фильтр для всех паразитарных адамитов. Адам не должен просочиться сквозь Потоп.
– Ты не асур и даже не гиперборей, чтобы прорвать тысячелетниепласты времен тараном озарения. Как ты мог видеть?
– Мне помогли создать машину Мегсинта. Он примитивен рядом с разумом атланта Полифема. Но позволяет заглянуть вперед на тысячелетия.
– Ты видел там… хаос и разруху? Их сотворило семя Ич-Адама – его потомки, племена Хабиру. Но семя копится и извергается семенниками. И если удалить их…
– Ты предлагаешь нам кастрировать Адама? – вторично удивился брат.
– Пока Адам на корабле – надзор за ним излишен. У нас с тобой достаточно других забот.
– Но плавание и дрейф по океану закончится высадкой на Арарате.
– Тогда и сотворишь кастрацию. Оставь Адаму жизнь. Я не встречал еще создания, которое цеплялось бы зубами за нее с таким находчивым упорством Он даже умудрился надуть меня, сыграв на самолюбии бога, когда я прекратил всю помощь прохиндею.
– В Ковчеге двое верховодят, сохраняют Лад: Ной-Садихен. Адам разладит бытие Ковчега, он гений разрушения.
– Две плети в их руках и наше разрешение хлестать раба поставят все на место.
– И ты готов обрушить на мутанта эту участь?
– Она – есть бытие. Которая всегда заманчивей небытия.
– Мне нечего сказать впервые за века. У Богумира в Киммерии, у Ария-Оседня в Руссколани смерть была и будет желанным предпочтением неволи, рабству.
– Хвала Создателю, здесь все наоборот. И в этом – равновесие земного мироздания. Ты ведь хранитель «СТАТУС – КВО». Так пусть решат судьбу Адама те, кому навязываем этого урода.
На мачте встрепенулся, вздыбил перья ворон. Стал изрекать непререкаемую жесткость компромисса, созревшего в итоге стычки братьев:
– Совет двух братьев, Энки – Энлиля завершен. Решение по Адаму мы оставляем капитану. Ной, Садихен, готовы ли вы взять рабом Адама – для самой грязной, унизительной работы? Любое неповиновение раба, попытка что-либо оспорить должны караться плетью, голодом, любым иным жестоким наказанием, которые сочтете нужным. В конце скитаний в океане, когда Ковчег причалит к любой тверди, раб должен быть кастрирован.
Готовы ли вы взять в рабы Адама на таких условиях?
Зависло долгая, растерянная немота. В мозг Ича холодную иглой вошел приказ: «Ты предпочел смерть рабству. За борт! Быстрей!».
– Вы все решили за Адама? – Ич содрогался в неукротимом отторжении и, оглядев себя, взъерошенного злобой, одобрил: «Гут гешехт!».
– Ви все хотите от Адама – вожака, где растворилась кровь богов, согласие на рабство? Чтобы потом кастрировать его?
Вот мой ответ! Я вам показываю то, что павиан вожак показывает стаду обезьян.
Рывком, задравши тунику, он вздел рукою фаллос и потряс им.
– Вы не получите Адама!
Метнувшись к борту, уродец прыгнул в воду. Морская гладь раздалась нехотя, впустив в себя лишь ноги первочеловека. И тут же с чмоком выплюнула их. Упавши на живот, Ич рвался вглубь, взрывая пену, барахтался, елозил, выл, кусая воду: она отталкивала плоть.
…На океан, на голову Адама лился смех. Смеялся Ной, цедил брезгливую усмешку Садихен, хрипатым кашле-хохотом клохтала тварь на мачте.
«Ты правильно все сделал. Терпи. Вживайся. Будь полезен. И тебе воздастся», – мазнуло теплотою мозг Адама. Ич сел на воду и завыл: корявый, лысый, колченогий и зубастый первочеловечек, из коего стечет и оросит тысячелетия нещадная, карающая власть Хабиру.
– Эй ты, макака с хреном ишака, – достал Адама зов Садихена, – спускайся в трюм. Там мамонт наложил тебе работу – с тебя ростом. Еще дымится. Не уберешь до ночи – десять плетей за нерадивость и ляжешь спать голодным.
Ич выволок из люка два грузных, набитых пометом мамонта брезентовых ведра. Подпрыгивало, трепыхалось где-то в глотке загнанное сердце.
Вывалив за борт шибающую аммиаком вонь, Ич уронил ведра на палубу и прислонился к борту. Дрожали ноги, пот застилал глаза.
Что-то мешало.
Скосив глаза, Адам увидел женщин, вцепившихся в него взглядами. Три пассии – жены властителя Ковчега, растекшись телесами в шезлонгах, дышали океанской аурой. Уже заметно бугрились под льняными сари животики, где плавало в плаценте чистопородное потомство Ноя. Смотрела на Адама – на провонявшего раба – недосягаемая каста. Смотрела, источая липкую гадливость и…жгуче разъедающее любопытство. У этой обезьяны болтался под хитоном громоздкий, племенной и не опробованный орган, таивший, вероятно, райский смак…
«Мой господин! – тоскливой безнадегой взмыла мольба Адама к отлетевшему Архонту – я, конечно, помню про нашу с вами цель и понимаю, что хоть сдохни, а надо сделать дело. Мне есть чем виполнить работу. Но как ви представляете себе мой флирт, мой цимус – случку хоть с одной из этих? Ви гляньте на меня: плешивая макака, вся в дерьме, клыки торчат из пасти…».
Он, истекая горечью, смахнул ладонью пот с обширной плеши и, ошарашено прервав свой монолог, припомнил ощущение: ладонь мазнула по упругой, бархатистой щетине.
Щетинилась вся плешь младою порослью волос!
«Ай, мудрый господин! Ви сами опередили пожелание Адама, целю ваши ручки!».
В ликующем предчувствии он тронул частокол резцов торчащих еще утром изо рта, и сладостно хихикнул! Зубная кость скукожилась и почти спряталась за губы.
Две дамы – Ха и Си, привстали в изумлении. Полуплешивый, легендарный раб припрыгивал в безумном переплясе, продвигаясь к люку: ерзали, порхали над боками локотки его, выделывали загогулины две козлоножки. Третья жена – Иа, сцепив полоской губы, отвернулась: невыносимо омерзителен и чужд, кривлялся на смоленых досках старец, вокруг которого взъярилось и полыхнуло столько лютой страсти.
…Облизанный, отполированный шершавою несчетностью штормов, Ковчег лег в дрейф. Настырно и победно прожигало солнце густой туман, зависший над бескрайней гладью. Истерзанная долгой непогодой она устало, благодатно курилась паром, ластясь малой зыбью к смоленой тверди корабля.
Пал полный штиль на океан после штормов. Команда отравленная в утробе трюма миазмами скотского помета, измотанная качкой, вырвалась на палубу. Вдохнув, слепящего настоянного на морском озоне свежака, шатались в головокружении рабочие, матросская ватага. На мачте бесновался, месил крылами воздух, клокочуще орал, в восторге, прочищая глотку кошко-ворон:
– Штормяги сдохли! Кр-ра-со-та! Кр-ругом все та же др-р-рянь соленая р-раз-лита! Ур-р-р-я-я!
Немощной бледной тенью, лег на палубу Садихен, жена его прилегла рядом. Едва протиснувшись, выбрались из люка раскормленные Ха и Си, за ними, блюдя дистанцию, последовал усохший, изможденный призрак женщины – все, что осталось от Иафетитки Иа.
С трудом, передвигая опухшую венозность ног, добрел до мачты и обнял ее Ной. Одрябла и обвисла кожа на лице у капитана, мешки в подглазьях взбухли синевой.
Из люка показалась смоляная, в ажурно-кучерявых завитках мужская голова, сидевшая на плотной шее.
Две крепкие, мозолистые лапы, вклещились в край люка. И из него на палубу единым махом выметнулась верткая и ладная фигура. Бугрились в развороте плечи, изведавшие тяжести бесчисленных корзин и ведер, мешков, скребков и швабр.
Несли легко и невесомо ноги поджарую, крепко сбитую плоть, в короткой тунике. Под коей вспухали мускулами бедра.
И лишь усохшое пергаментом лицо в морщинах фискалило про возраст патриарха.
Ич дернул за веревку, спадавшую в люк. И, натянув ее, стал поднимать из люка груз. Поднялись, брякнули о палубу три связанные вместе матерчатые шезлонги, натянутые на каркас из олеандра. Ич развязал их. Понес один из них к стоящему у мачты Ною. Он шел на Садихена, лежащего на палубе. Дойдя, остановился. Поддел носком ступню пом-капитана, озаботился:
– Ви что-то стали жидким, Садихен. Ви так нахально разлеглись, что даже негде здесь пройти. И вид у вас такой же, как у жабы, что вылезла погреться из болота. Я, кажется, кого-то попросил: убрать с моей дороги два ваших копыта?
Понаблюдав, как молча и угрюмо сгибает ноги Садихен, Адам понес шезлонг к Ной-Атрахасису. Донес, похлопал по плечу:
– Совсем вы как медуза, старик. Я долго думал и не мог придумать: кто кому должен приносить поджопник? И все-таки решил: ай, да какая разница! Вот и принес. Садись внучок, а предок будет суетиться.
Вернулся к люку, теперь уже без церемоний отшвырнув с дороги протянутые ноги Садихена. Взял два шезлонга понес их к женщинам, расставил рядом с ним. Облапив Ха и Си, загуркотал объятым страстью сизарем, пуская масляные обертоны в тенорок:
– Ви мои кошечки, ну что вы так прокисли? Вам надо может быть покушать… иль выпить сок лимона?
И зафиксировав, как дернулись синхронно в отвращении два лица, сокрушенно согласился:
– Ша! Понял. Ай, как вас укачало! Сейчас вам надо сесть. Вот этот черный цимус (прихлопнул негритянку Ха по заду) опустится сюда…а этот желтый мой бутончик (огладил ягодицы Си) совсем с ней рядышком. А ты…– он скособочился, оглядывая мощи Иа (та с жадностью ловила аскетическим лицом лучи светила) – ты отдвинься…нам загораживают солнце твои кости.
– Закрой рот, бандерлог – размеренно и тускло оборонила иафетка, не открывая глаз.
– Опять шипишь, как кошка на помойке. Я удивляюсь на свое терпение... ты до сих пор не поняла расклада на Ковчеге?
– Пошел вон, раб! – Она плеснула в Ича слепяще-голубым пламенем взгляда.
– Оставь… ее, – с отдышкой обронила Ха. – Зови детей на палубу.
– Что я стою?! Сейчас мы откупорим их, моя маслина…
Он ринулся к люку – упругий, налитый бурлящей и предупредительной родительской заботой. Согнулся над зияющим квадратом, свистнул:
– Гей, байстрюки! Ви где? Я разрешаю всем наверх!
Прорвался к свету из затхлой и сырой утробы трюма слитный визг. Из люка выметывались верткие, ребячьи тельца: иссиня-темные, коричневые, кофейные с лимонной желтизной. Беснуясь в ликовании свободы, ватага обезьяньих огольцов – от карапузов до подростков, зависла на папаше Ич-Адаме. Урча, захлебываясь в нежности, он наслаждался этой возней.
Последними явились к свету первенцы: Сим, Хам и Иафет – чистопородная элита трех заглавных рас. Их различали цвет и мера пищевого рациона, дозируемого Ич-Адамом последний год. Он верховодил главною плотиной продовольствия – кладовой и кухней, распределяя пищевые ручейки команде. Солидным и пропитанным жирком изделем смотрелись негр с семитом: дети Ха и Си от Ноя. Широкостным, обтянутым, казалось одной кожей, был Иафет. Он прятал за спину техзубчатый гарпун, чернела мелкой клеткой власяная сеть на его боку.
Они сошлись у Ноя. Кроткой, виноватой горечью слезился взор у капитана, обнявшего детей: нещадною казармой разлилось бытие на корабле в последние года. И он не мог вернуть его в русло Лада. Но, более того, не мог и объяснить – как все это случилось, поскольку куковали на ухо ночами две жаркие кукушки про пользу и незаменимость, про силу и выносливость мудрейшего Адама.
И отстранившись от бессилия отца, пошел к трем женщинам ариец Иофет.
– Сияющая красотой царица мать, – склонился Иафет перед Иа, продолжил просто и заботливо – я по тебе соскучился.
– Как жаль, что ты не зеркало, в которое я не смотрюсь давно – она обняла и прижалась к сыну. Он наклонился к ее уху, прошептал:
– Теперь ему уж не удастся уморить нас. Сегодня будет пищи досыта. Потерпи.
На палубе пылал костёр в толстенной глиняной корчаге. Истошным хрипом перерезанного горла, только что отблеял баран: теперь с него сдирали шкуру. Расцвечивала палубную черноту липко-багряная сукровица. Отворотившись от грядущего жаркого, которое надменно минует всех, кроме Ха, Си и их детей шел к борту Иофет.
Перемахнул через него, ушел под воду. Корабль ложился в дрейф, и тот час же вокруг накапливалась рыба: отбросы с кухни и помет животных приманивали неудержимо рыбьи стаи. Перед мальчишечьим лицом отсверкивая перламутром чешуи, величественно колыхаясь, скользил толстенный бок матерого группера. Спружинив тело, подросток безошибочным инстинктом определив за жаброй зону сердца, вонзил гарпун в массивность туши. Содрогнувшись, рванулся группер вглубь, дернув за собой мальчишечью невесомость плоти. Но замер: трезубец прошил навылет мускульный мешок сердца.
…Он вынырнул, чтоб закричать: «Спускайте канат!» и ушел под воду. В обильно кровянистой мути истаивала рыбья туша, проваливаясь вглубь. Он ощутил, как жесткий узел мазнул его плечо. Скосив глаза, увидел ворсистую округлость толстого каната. И, намертво сжав древко гарпуна в ладони, вцепился правою рукой, затем зубами в надежную и жесткую шершавость линя.
…Их втаскивали через борт на палубу пять матросов. Обвисла тяжким грузом рыба на гарпуне, не уступая весом гарпунеру.
…Шагал Адам к добытчику гигантской рыбины, катая желваки по скулам. И растолкав матросов, пошел по кругу, втыкая в каждого белесую каленость взгляда:
– Кто дал ему гарпун?! Кто сделал взлом в моей каптерке?! Вы, потсы, скот, когда усвоите, что вещь, принадлежащая Адаму – это второй Адам?! Я буду колотить вас всех по очереди, пока не выбью правду! Я заморю вас голодом, заставлю жрать дерьмо из под енотов в клетках! Ви продолжаете молчать!? Тогда я начинаю.
Он выдернул из рыбы бешеным рывком гарпун, ударил древком по спине ближайшего матроса.
– Ты будешь отвечать Архонту?!
– Ты не Архонт, – сказал у мачты Садихен, – и даже не Адам. Ты стал опять все той же обезьяной.
– Что ты сказал?! – Адам, хищно приседая, шел к Садихену, перехватив удобнее гарпун.
– Давно уже, без разрешения забралась к нам в Ковчег макака по кличке Ич. Пробралась с бабьей похотью к штурвалу корабля. Пришла пора кастрировать ее.
– Ты так мне надоел! – стоял пред штурманом всесильный капитан, давно спихнувший Ноя с высот всевластия. И лишь один на корабле болтался не пристегнутый к отлаженному механизму абсолютной диктатуры – завшивевший строптивый штурман. Пришла пора избавиться от этого «Ничто» – прервать ничтожность его жизни, наглядно, показательно для остальных.
– Скажи нам напоследок что-нибудь, – играл гарпуном Ич.
– Согласно повелению богов, тебя скоро кастрируют.
– А почему нельзя сейчас? – распялил рот в усмешке, наслаждаясь предстоящим Ич.
– Это случится уже завтра, по повелению Архонтов. К заходу солнца, завтра, я посажу корабль на террасу. Мы ощутим под днищем твердь горы. Ибо мы прибыли!! – он крикнул это всем, давясь рыданием и вытянувши руку к горизонту. Расплавило туман светило над необъятной широтою океана. Над горизонтом, сияя рафинадным наконечником копья, вонзалась в синь небес вершина Арарата.
Клубилась у борта, орала, прыгала и плакала команда. Стоял у мачты Ной, дрожа всем телом, вбирая исступленным взглядом пристанище и твердь – итог всей жизни. Визжала ребятня, рыдали женщины.
– Ты не сумеешь это сделать, – осознал Адам: мир рушился, мир созданный его мозгами, волей, хитростью и членом. И размахнувшись, готовясь запустить гарпун в немощную и ненавистную плоть разрушителя, пронзить ее, как рыбу Иафет. Но не успел. Пронзительным, резанувшим уши визгом, прорвало вдруг стоящего поодаль Иафета. Он прыгнул на Адама и рухнул с ним на палубу. Мальчишка стиснул горло палача, вцепился в потное, вонючее плечо зубами.
Они катались по белесым, присыпанным соленой пудрой доскам и визг бойца-подростка сплетался с рыком самозванца. К ним ринулись матросы. И, оторвав от Ича Иафета, сгрудились вокруг ненавистного чужака, меся его ногами, кулаками в восторге возмездия за свое рабство.
Суетился за их спинами, всплескивал руками Ной, истошно верещали жены, прорываясь к прикипевшему к промежности самцу. Визжали дети: «Па-поч-ка-а!».
– Довольно! – собравшись с силами, крикнул Садихен. И этот голос, обретший долгожданную для всей команды власть, остановил побоище.
– Ной… Атрахасис… – вдруг выдавил хрипящий зов из глотки лежащий Адам – убей вот этих… выродков…
Его рука поднялась, указывая на цветной, сгрудившийся у мачты выводок своих детей.
– Скажи матросам, Садихену…чтоб бросили за борт иль отрубили голову моим мартышкам…они же не твои… они чужие… Ной… вот эти – не твои… они от семени Адама…ты должен истребить их. Я научил их презирать тебя… для них в семье не ты ведущий, а их матери. И знаешь почему? Да потому что их влагалища мне подарили власть на корабле! Ну, начинай резню пока не поздно… не можешь? Не получится, слизняк!
Адам закашлялся, разбрызгивая изо рта кровавую шрапнель.
– Иди сюда осел, я говорю тебе Ной – Атрахасис.
И, вперив тусклый и пронизывающий взгляд в измятое ужасом лицо капитана, стал втыкать в него нещадные истины:
– С вашей разжиженной туземной кровью вы никогда не одолеете нас, чистопородных адамитов… вы не умеете любить любой ценой, заслонять своих и истреблять чужих, чтобы своим было просторней... это умеем мы и они… арийцы Богумира, Иафета, Ария-Оседня… и потому нам будет тесно на земле… но мы найдем к ним ключ. А вы – навоз, тьфу на всех вас… я таки сделал свое дело, прорвался сквозь Потоп детьми!
Он дрогнул и застыл с открытыми глазами… змеилась на губах, истаивала грозная победная усмешка: неукротимо и упрямо толкалось сердце в ребра и гнало голубую кровь, ему подаренную Нифелим, по избранной, почти бессмертной плоти. Которой предстоит еще скитаться по земле тысячелетия. Из коей, обветшавшей вдрызг, отпочковавшись, высочится Дух. Чтоб продолжать скитаться, осваивая временные оболочки: от плоти рыси и медведя – до иструхлявленной колоды, на время становясь лешачьим чудищем.