Жест, выражающий слово «отъезд», Бессилен, как бабка с клюкою. Едва ли не самый беспомощный жест — Прощальные взмахи рукою С перрона куда-то в плацкартную клеть, Шаги учащая по ходу, За той, кого хочется просто иметь, Как небо, как солнце, как воду.

Непроглядная ночь, словно мертвая зона. Я боюсь покидать это царство теней, Но под утро протяжные вопли клаксона Полоснут по артерии сонной моей. По рецепторам спящим скользнут мимоходом. Я обрушу на окна шипенье брюзги. А потом, как по нотам, – увижу панно там, На которое смачно ложатся мазки. Хаотичные точки на фоне асфальта, Номинально они – Иванов и Петров. Высыпает автобус осколками смальты Живописную россыпь плащей и зонтов. Я сегодня одет и побрит безупречно. Я такой же, как все, – не косой, не рябой. Посмотри, как бугрится на улице нечто. Это я неудачно смешался с толпой.

Обойдусь без пропеллера И Икаровых крыл. Мне бы хватку ротвейлера: Пасть пошире открыл, Дабы рявкнуть раскатисто, Выгнув грудь колесом, И уже доказательства Правоты налицо. А под действием силушки Разберем, who is who. И прорежутся крылышки На гагачьем пуху. Затрепещут пернатые, Затмевая зарю. Врежусь в облако ватное И крылом пропорю. Это только прелюдия, Недобор высоты. Есть у мелкого пуделя Покрупнее мечты. Мне бы хватку ротвейлера.

Просторные бреши в уме. Бессмысленно черепа тру дно. Так нищий скребет по суме. Любое мое резюме Подвергнуть сомненью нетрудно. Я знаю – нужна глубина, Но несколько строчек налузгав (В которых она не видна,) Приходится черпать со дна Последних прилипших моллюсков. Жемчужины стали мельчать, Едва различимы крупицы. Выходит, пора замолчать, Ведь дело привычки – зачать, Но дело ума – разродиться.

Тянуться щупальцами спрута, Вонзать упругие присоски, Таращить бельма пучеглазо И мимикрировать над ней. Втащить в собачью халабуду И, не помяв на ней прически, На тело в форме контрабаса Дышать из огненных ноздрей. Накрыть верблюжьим одеялом, Казаться кротким, а не дерзким, И при позывах к рукоблудью Давить ногой на тормоза. Меня мамаша изваяла Не Аполлоном Бельведерским И даже вскармливала грудью, Надев повязку на глаза. Я был в Непале и на Кубе Как резидент и переводчик, Кружил по свалкам в самосвале, Ел только хлеб, сухой, как жмых. Но на одной секретной клумбе Сорвал ей аленький цветочек, Который зорко охраняли Бойцы в беретах голубых. Я тешусь мыслью вожделенной: Одну ее любить до гроба. Почить у скважины замочной, Сраженным ею наповал. Она отнюдь не мисс Вселенной, Всего лишь вице-мисс Европы, К тому же северо-восточной. Я сам ее короновал.

Я опять тороплюсь перекраивать минус на плюс, Но штришок вертикальный меняет по сути лишь форму. Я фальшиво пою от привычки к животному корму, А отрыжка отнюдь не похожа на «Весь этот блюз». Я, наверно, влюблюсь, чтоб ночами не маяться стрессом. Чтоб от чувств распирающих душу раздуло, как флюс. Я сегодняшней ночью в кого-нибудь точно влюблюсь, Если вспомню, что общего было у Данте с Дантесом. Я пойду темным лесом, в трех соснах попутанный бесом. Ни любви не найду там, ни Бабы-яги с помелом. Но пойму под корягой, придавленный всем ее весом, Что на свалку из плюсов похож в ноябре бурелом.

Невеста златокудрая, Ты села в позу лотоса. Встречая это утро, я Разгладил позолоту сам. Не шелохнулась, надо же, И я застыл в раздумиях. Не даст бальзама на душу Египетская мумия. Зрачок пустой, как косточка. В белке снегов Таймыра вал. И я бальзамом «Звездочка» Тебя забальзамировал. От слез горючих, репчатых Вся растеклась до донышка. А я-то думал – крепче ты, Родная фараонушка.

Я вылепить бабу отважился И к голосу сердца прислушался. Я клодтился, я микеланджился, Роденился и аникушился. Но образ в ладонях драконился, А в мыслях бесплотных – невестился. Я мухился, пигмалионился И даже слегка неизвестился. Но фауной щедро удобренный, Линяющей и оперившейся, Несчастный, никем не одобренный, Стоит монумент пикассившийся.

В песочнице играет синеглазка, Куличики лопаточкой гранит. Она не знает, что такое Глазго: На шарфике написано – «Зенит». Она не знает, кто такой Манчестер, Куличики песчаные плодя. А папа на скамейке курит «Честер», Выгуливая резвое дитя. Писклявый лепет спрыгивает с губок. Дитя машинку просит напрокат, Но твердо знает, если будет КУБОК, Подарят куклу, велик, самокат.

По мне – что купорос, что опорос. Кручу из слов кульбиты и рондаты. Свиной щетиной образ мой оброс, А шутки хороши, но бородаты. И больно щекотливы, как клопы. Я иже с ними доброго не сею. Предвосхищать превратности судьбы Поручено не мне, а Моисею. Так в армии майор не чин, а я И в рядовых не виден на параде, Поскольку кроме ерничания Умею только ерничать в квадрате. В его просторах бодро семеня, То растворюсь, то выпрыгну нежданно. Как кофе из колосьев ячменя, Как каучук из полиуретана.

Я свое реноме многократно понижу. Ниже уровня моря, до поймы сырой. Я в ущербной стене отыщу свою нишу. Отыщу, а потом замурую мурой. Нет чтоб вирши слагать про гимнастку в лосинах. Как она грациозна и как импоза… Разбираюсь в себе, как свинья в апельсинах, Как в бананах козел и в баянах коза. Акробатка мне дарит свои пируэты, Но в дуэте я с ней – как слепой в синема, А поэты – они и в Зимбабве поэты, Только рифм перекрестных в Зимбабве нема.

На танцполе миграция туш. Исподлобья стреляют орудия. А у этой объемная тушь Повлияла на бедра и грудь ее. Я вздохнул, как большой геликон. Кровь вскипела от группы до резуса. Прислонился, а там силикон. Отпружинил и в бармена врезался. А девчонка была – высший балл, Пофактурней мадонн Рафаэлевых. Жаль, что бармен позвал вышибал, Натуральных, мясистых, не гелевых.

Тупик эволюции. Время итогов. Младенцы глаголют устами пророков. Рожденью бессмертных моих монологов Не служат «агу» и «уа». Пока хорохорюсь, глумлюсь, сатанею, Не бальзамируюсь, не каменею, Мы ни за что не догоним Гвинею, Биссау и Папуа.

Пишу из чрева матушки земли. С четвертой ветки метрополитена. Прикинувшись мыслителем Родена, Ищу галлюцинации Дали. Одну нашел, царапаю гвоздем На желтой стенке сгусток умозрений: «Блевотина цветет, как куст сирени, Бульдозером зарытый в глинозем». Напротив – грандиозная любовь. Так сладко любят только до женитьбы. Целует в губы – попадает в бровь, А мне на натюрморт не наступить бы.

Шла она, словно сваи вбивала. Нос – по ветру, лицо – кирпичом. Шла она, как ни в чем не бывало. Шла она, как бывало, ни в чем. Не купилась на басму ли, хну ли. Юных черт не уродовал ум. Модельеры на ней отдохнули — Не буквально, а через костюм. На свету преломляясь, как призма, Оттопыривши пальчики врозь, Шла, а губы кривились капризно, И глазищи сверлили насквозь. Солнце в прятки играло на теле, Алым блеском горели уста. Но очки у меня запотели. Не скажу про другие места. Подойти постеснялся на людях. Предпочел бы я встречу в полях. Подарил бы фиалку и лютик, Поделил бы ночлег на паях. Кувыркались в глазах бесенята, Просочилась слеза из угла. Кто-то выкрикнул: «Снято! Всё! Снято!» Так я вижу, что всё, догола. Повстречался я с этим «Люмьером». Mille pardons, говорю, guten tag, Вы бы взяли меня костюмером. Я согласен работать за так.

У меня в носу ни одного седого волоса. Собственноручно выдернул последний. Бодай комар, кусай его оса, Горбатый, тридцатидевятилетний. И поделом – терплю, не соболезную. Зарубок предостаточно везде ведь. Ты хоть одной зарубкою полезною Отметился за долгих тридцать девять? Когда-то на сопливом детском носике Я зарубил, где хлюпал у оврага ты: «В лесу, где ни тропинки нет, ни просеки Не стоит собирать лесные ягоды». А толку – ноль, естественно, раз весь из той Породы хлипкой, челюстноотвислой, Не запасешься клюквою развесистой, Придется вновь довольствоваться кислой. Так и плутаю с верой в долю лучшую. Все потчуюсь клубничкою лежалою. В соавторстве с душой своей заблудшею Дурным ногам покоя не пожалую.

С фортуниной спиной я был на ты. Фортуна, как всегда, со мной на вы была. Пугливо прокудахтала: «Кранты!» — Как будто из «курантов» буква выпала. Я тороплюсь, а вдруг не пробил час, Туда, где благодать и пристань тихая. Но время мчит, песчинками сочась, Бросая тень, и капая, и тикая.

В пронзительном голосе тлеет угроза. – Тебе не возвыситься на пьедестале, Ведь ты не бежал впереди паровоза. Да я бы бежал – выпускать перестали. И голос затих в непонятке нервозной. Ответ срикошетил, как в гулкую бочку: – Сначала закрыли завод паровозный, А после меня – на засов и цепочку.

Почему я решил, что умею смешить? Толстый лирик умеет в объятьях душить. Тонкий может дрожащие веки смежить, И прозванивать тонким фальцетом, И прощупывать пульс, и простукивать нерв, Без пальбы отбивать у стервятников стерв, Толстый тоже умеет без крови и жертв, Но насилует струны пинцетом. Я зачем-то решил, что умею смешно. Почему это мной за меня решено? Если клюнул петух, почему не пшено, А рисуется пятая точка? А у тонкого вновь колокольчик динь-дон, А у толстого дождь колоколит в бидон. У меня полутон – как асфальт и бетон: Ни былинки на нем, ни цветочка.

Бродя с мольбертом по полянам, Он за зеленые «рубли» Малякал маслом конопляным И накурившись конопли Одно и то же: дом, крылечко, Пустилась речка наутек, И два зеленых человечка, Причем один из них – Митек.

Вышло так, что не зверь побежал на ловца, А синьора с большой сковородкой. Я синьоре сказал, что синьора – овца, Представляя овечкою кроткой. Оказалось, что нрав у синьоры дурной, А как только добавила скалкой, Я подумал, что вряд ли поспеет за мной Неотложка с крестом и мигалкой.

О любви не пишу, опасаясь огласки. Будет лето, я многих любовью окучу. Мне зимою не строили барышни глазки Ни шеренгою по два, ни косо, ни в кучу. Я куплю себе свитер внеплановой вязки, Потому как зима, холода ее вески. Королевам своим презентую подвязки, Потому что не смог наскрести на подвески.

Приятель ворчливый, Ты мне не поверишь, Как хочется пива — Не хлеба, не зрелищ. Мне хочется пива До дрожи в коленках, Любого разлива, Любого оттенка. Как выпьешь два литра, Забудешь навеки, Слова из былин про Молочные реки. И вспомнишь не скоро Про берег кисельный… Пивные озера. Пивные бассейны. И звезды – как угли В печи у Емели, И дикие джунгли Душистого хмеля.

Я как-то сам Стал кактусом Колючим и зеленым. Со страху сам Стал Бахусом, Но неопохмеленным. Ни барышей, Ни барышень, Ни «бабок», ни старух нет. И попусту Под попу стул — Рассохнется и рухнет.

Весна. Чернеет на обочинах То, что когда-то было снегом. Нет от предчувствий озабоченных Заслонки с тайным оберегом. Какая гнусная нелепица: На полдороге бросить вожжи. Опять улыбочка не лепится — Не пластилиновая все же. Я наплету словечек ласковых, Отрады уху не сулящих. Румяных Галкиных и Басковых Изобразит вам телеящик. Звезда – далекая пророчица Накуролесит так да эдак. И я могу, но так не хочется Желать удачи напоследок.

Долбя указательным дырку в затылке, Девчонка мычала: «Дай плюшечку, зая». В дымящее чрево прожженной бутылки Он что-то пробулькал, по стенке сползая. Им было прикольно, мне – было погано От бледной любви мухомора к поганке. И стенка сползала, как лава с вулкана, Лавина со склона, варенье по банке. Романтик сказал бы: «Их взгляды – бездонны! Прекрасно, что мальчик и девочка любят!» Зачем расстреляли амуры пистоны? Совсем потеряли чутье купидоны. Куда они лупят? В кого они лупят? У девочки – пирсинг с нешуточным лязгом, У мальчика взгляд – как размытый стоп-кадр… Хотел валентинку купить в канцелярском, Но кто-то сказал, что она – губернатор [1] .

Болтается в космосе блюдо, Глазок электронный скосив… «Хорошая девочка Люда…» — Ползет по дисплею курсив. «Одиннадцать лет. Метр сорок. Проводит досуг в гараже. Не видит банановых корок. Сейчас поскользнется. Уже. Людмила разбила колени. Из губ вырывается текст. Сказала о маме, о Бене, О женщине, падкой на секс. На белом капоте монетой Царапает эти слова. Разбила стекло сандалетой С мерцающей лайбой «Нева», Пошитой на фабрике «Нистру». Артикль, цена, магазин. Людмила роняет канистру. Из горлышка льется бензин. Идет человечий заморыш. Смердит непонятным дерьмом. Семен Дермидонтович. Сторож. На пенсии. Болен умом. Заходит. Кричит почему-то. Ударился. Начал хромать: “Хорошая девочка Люда, Зачем же ты, мать-перемать?” Она не включилась в беседу, Ругнулась и прочь побрела. Он бросил в сердцах сигарету Овальную, марки “Стрела”» Рвануло, горело, дымило. Брандспойт угольки полоскал. Ударной волною Людмилу Швырнуло на кучу песка. Летит орбитальная груда В кромешную звездную даль. Хорошая девочка Люда Жалеет сгоревший сандаль.

Перестали жечь глаголы Из глубокой старины, Где иные номер школы И название страны. Там я глаженый, лощеный, Недорезан, недобит. Разум мой невозмущенный Возмущенно не кипит. А пройдя полжизни с гаком Сообщу, сутуля стать, Что, допустим, вурдалаком Мне впоследствии не стать, Комбайнером, сутенером, Истребителем мышей, Академиком, минером — Эти выгонят взашей. Тайн мадридских не скрывая, Я добавлю, что вот-вот Станет книжка трудовая Толще, нежели живот. И могу побиться на спор (Так рублей на двадцать пять), Что дадут мне новый паспорт. Стану ягодкой опять. Горьковатой, потому как Сладость барышням грозит, А пока – рожденный в муках Ленинградский одессит. Тридцать лет как из-за парты. Поседел, наел бекон. Кое-как упали карты. Жребий брошен в Рубикон. Не обучен гнуть фаланги, Льстить себе, что знаменит, А весьма приличный ангел Опекает и хранит. И прощает, слава богу, Разгребая к свету путь, Что учился понемногу Как-нибудь, чему-нибудь.

Торя свой путь, навряд ли оглянусь, Когда окликнет девочка, как муза. Зато могу под вывеской: «Кому за…» Трясти жирок, как гузкой резвый гусь. Все реже я торжественно клянусь, Как пионер Советского Союза. Я позабыл заветы Ильича, Владимира и даже Леонида. Склеротик, такова твоя планида. Огарок – это бывшая свеча. И будь в стакане что-нибудь налито, За них не выпью, голову леча. Про барабан и медную дуду Не выдавлю банального сонета, Перед глаголом впихивая «не до», Не допишу, до сути не дойду, А статус одноклассника найду В рассказах дочки, в недрах Интернета. Найду останки школьника в себе, Которого еще не доконали И, как котенка, в жизнь не окунали, А посадили в мягкое купе… Считает льдинки в Крюковом канале Сутулый школьник из 8-го «б».

Цветастый и громкий, как табор, Идущий пускай в Зурбаган, Вагон упирается в тамбур, Где я не увижу цыган. В замызганных окнах халупы Бегут то береза, то ель, И пляшут клубы́, словно клу́бы Цыганочку с выходом в щель. Утихли девчонки-звоночки, Надев простыней паранджу. Я в мрачной стою одиночке, Но будто бы я в ней сижу. Ребенка подмыли. Подгузник Сменили. Про совесть, про честь Сказали. Я рядом, как узник. Меня подмывает прочесть: «Сижу, так сказать, за решеткой, В темнице холодной, сырой, Вскормленный паленою водкой, Сырком с кабачковой икрой. Кровавы когтистые лапы», Но где мой орел-побратим? Жужжащая муха могла бы Пропеть мне: «Давай улетим». Конечно, могла бы, хотя нет, За тем ли я в тамбур забрел, Ведь знаю, куда ее тянет, А значит, мне нужен орел. Мы сможем в Крыму приводниться. Но где вы, орлы без корон? – Орел, – говорит проводница. Иду покурить на перрон.

Кошерной каши выкушав половник, Пронырливый и скользкий, как налим, Экскурсовод вещал, что я паломник И поднимаюсь в Иерусалим. Душа духовной жаждою палима. Нутро рассохлось без дождей и рос. – Где ты видал болтливого налима? — Второе я мне задало вопрос. – Возможно, в мутных водах Иордана, Где чудотворны рыбы и хлеба, — Ответил я негаданно-нежданно (Помилуй, Боже, грешного раба). Снесло в кювет аллюзий нереальных, Разгладило и сплющило мозги: Нет никаких досок мемориальных, А каждый камень требует доски, Атласных лент, дежурных ликований. И Питер мой на прозвища не скуп, Но тут почти что семьдесят названий. Пупок Земли по сути – целый ПУП. Кто рвал его, кто комкал, кто мутузил, И нынче то взорвут, то подожгут. Его сто раз завязывали в узел И двести раз закручивали в жгут. Веками льются слезы бедных сирот. Шесть дней рвались снаряды о броню. Построил Стену местный зодчий Ирод. Спущусь-ка и слезинку оброню.

– Comment ça va, mon cher, parlez-moi, Как Notre-Dame? Как Louvre и Sorbonne, а? Встречал потомков Карла Валуа? С Бурбоном выпил рюмочку Бурбона? – Я предпочел бы самый кислый морс, Ведь Карл помер вкупе с Бонапартом. И не похож Париж на Гельсингфорс С холодным ненавязчивым поп-артом. Мужик из бронзы в шляпе – скукота. У нас их тьмы усатых и скуластых, Вот бронзовой русалки нагота, И львы вокруг безгривые да в ластах. Фигурка нимфы – чистый эталон, Но рядом дочь – выгуливай и пестуй, И ждет паром, изящный, словно слон, За что и назван «Финскою невестой». Чухонский лев не то что леопард, Русалка – дочь француза, но не финна, А мы в каюте. Он – не Бонапарт, Она не очень чтобы Жозефина. Но словно Ванга или Мессинг Вольф, Дочь в смысле эзотерики игрунья И заявляет: «Звать его Рудольф, А спутница – не Фрося и не Груня, Но Виолетта». Это не претит Мне, похвалив любимое потомство, Чтоб приподнять настрой и аппетит, Испить немного водки за знакомство. Но время гонит. Цигель ай люлю. Жмет теснота в каморке без оконца. Тем более я сауну люблю, Она – приют убогого чухонца. И мать его джакузькину, хотя Та, вероятно, все же итальянка. Мозги горячим паром кипятя, Я жирный крест черчу на слове «пьянка», Долой коньяк, и виски, и абсент. Давясь, жую сазана с пармезаном: Посредственны да Винчи и Винсент, Когда в желудке кофе с круассаном. Жаль, не судьба набить кубышку впрок До новых блюд от камбуза парома… Германию оставлю между строк, Упомянув, что гида звали Рома. Виват, Париж. Ты спрашивал: «ça va?» Comme сi, comme ça. Париж великолепен, Но спать хочу, поскольку я сова И мне с утра что Ренуар, что Репин. Шумели Елисейские луга Невдалеке от Эйфелевой пашни… Отель, вручи казенные блага. Прими меня, разуй и одомашни. Мне что Тулуз-Лотрек, что Васнецов. Устал донельзя. Боты как вериги. Путеводитель есть, в конце концов, И гид, а в скобках – уроженец Риги. Размякло тело, ноги как ватин. Мозг – старая бракованная флешка: Вокзал у них – собрание картин. Дом Инвалидов – вовсе не ночлежка. Французской кухне спето сто осанн, А я спою им, кто такой Кутузов. С таким лицом мне дали круассан, Как будто это норма ста французов. Переживу на хлебе и воде. Докормят дома зразиной с пельменем. Нехватку калорийности в еде Духовной пищей быстренько заменим. Замена каше – Лувр и Версаль. Уже ребром не ставится вопрос каш, Лишь роскошью глаза мне не сусаль, Но, Боже мой, какая это роскошь! И сразу из огня да в полымя: Скачок от менуэта до брейк-данса. Перелетаем, голову сломя, В американский штат от ля Дефанса. И сразу в липкий, сладостный ликер: Карабкаемся к мученикам в гору, До кружевной, воздушной Сакре-Кер, К ее витиеватому декору, И вниз, но ты, mon cher, не зубоскаль, Когда альков супругою не занят, Идет monsieur гулять на Place Pigalle. Его под вечер к пигалицам тянет. Меня ж в отель, поскольку рядом дочь, Я нежно чадо втискиваю в опус. Мыслишки, говорю, сосредоточь. Нас ждут две башни и один автобус. Он унесется быстро, как сапсан, От Бельмондо, Делона и Ришара. Съедаем наш последний круассан, Объев Париж от клерка до клошара. Официант, прости за это нас, Не матерясь, шепни о моветоне, А нас уже заждались Montparnasse, La tour Eif el и сказка на ладони. Еще б денечек – это как порез. Болит, зудит, но в Бельгию пора нам, Где у детей в Брюсселе энурез Так благотворно брызгает по ранам. И пляшет дождь, и пляшет стар и млад, И яйца бьет – нелепая причуда, И кружева, и темный шоколад, Гран Плас и дождь, но площадь – просто чудо. А утром без таможенных постов — Нутро наружу, фиги из карманов — Въезжаем в мир каналов и мостов И сексуальных велонаркоманов. И ты, mon cher, до пакостей охоч? Но мне мозги не пудри этой пудрой. Я ж говорил – со мною рядом дочь. Она скромна, как агнец белокудрый, И я, баран кудрявый, но седой, Мне отбелить свой собственный пора б лик, Но для начала, справившись с едой, Неплохо бы запрыгнуть на кораблик. Я улей мыслей зря разворошил. Назад бы вставить каждую детальку, Чтоб уяснить: какой из водных жил Вручил бы пальму, вымпел и медальку. На Амстеле не стал бы я врагам Желать жилья: не дом, а хлев для чушки. Прибились к неопрятным берегам Плавучие избенки и лачужки. С пороков собирают барыши, И коноплей проедены умишки, Но до чего ж каналы хороши, Забавны кособокие домишки. Веселый стольный город Амстердам! Фасады – словно ящики комода. А с Сены я увидел Notre Dame И выгнул спину, вспомнив Квазимодо. Мост Александра – вот апофеоз. Я рядом с ним позирую у борта. Подумаешь, врожденный сколиоз. Я снова грудь выпячиваю гордо. Фанфары, туш. Фужер шампанским вспень. По бархату пурпурного настила Нева течет на высшую ступень. Она сегодня тоже победила. Я ей готов всю жизнь платить оброк. Рожден на свет таким неволюбивым… Ну а пока оставлю между строк Германию с сардельками и пивом. Отчалил сине-белый эшелон, А я заметил некой Виолетте, Что, вероятно, замуж вышел он, Раз из невесты превратился в леди. Такую мог бы вылепить Сидур В порыве неосознанной любови к Натурщице, а в чреве – Помпадур И верный фаворит ее Людовик. В бокалах сок, компот и лимонад. Мне лимонадом голову задело. Ты говоришь – подшучиваю над Тобой слегка. Ну есть такое дело. Конечно, море водки, пива воз. Я не хочу на печень сыпать соль вам. Запишем так: я впал в анабиоз И называл Людовика Рудольфом. Ел дорогие, сытные харчи, А с сыту-пьяну что за серенада. Ты песен хочешь – Кукина включи. Он напоет, что про Париж не надо.

Ясно как день был у матери в чреве чем — Сорным ростком, захворавшим непрухою. Не получился Иваном-царевичем, Меду не выпил на свадьбе с лягухою. Насмерть приклеилось прозвище чертово. С детских раскрасок ничем не стереть его. Мне бы Ивановой славы Четвертого. Мне бы крупицу величия Третьего. Слышу насмешки, мол, что взять с лоха с того. Даже не справится в ДОЗе станочником. Переобует котяру блохастого, Сядет на пони с кривым позвоночником. Среднему – мельница, в клеточку лопасти. Старшему – дом и отца филантропия. Младшему – два полушария глупости И приключений на два полупопия. Кто с трюфелями мне выделит вазочку? Трюфели съели, шампанское выдули. Кот затоптал сапожищами сказочку, Мне в нее визы французской не выдали. Слишком мала и весьма однопланова Квота для третьего сына отцовского. Если и вспомнят про детство Иваново, То не мое, а Андрея Тарковского.

Поднять бы над Ивановскою гвалт У полноводной речки темно-серой В районе Володарского моста, Где крест вознесся над моей карьерой, Едва рожденной с чистого листа. Так после заполнения реестров Весьма ритмичным грохотом кувалд Закончилось раскачиванье фалд Оповещавших улицу оркестров. Я вовсе не рассчитывал на туш, Но чтобы сразу скорбный марш Шопена И беспросветный морок впереди… (Карьера, говорят, второстепенна. Скончалась, так уже не береди, А шею напряги и поднатужь: Хомут вакантный выделят савраске И объяснят, что есть другие краски. Не налегай на сажу или тушь.) Мост этим утром в пробке не застыл. Упоминать не стану номер рейса, Иначе суть – пустопорожний треп. Я не добыл с вершины эдельвейса, И у подножья злата не наскреб. Лишь повстречался с ласковым вампиром. Он клык вонзил и след его простыл… Коричневея сталинским ампиром, Ивановская тихо кажет тыл.

Какая позитивная динамика В том, что стучало в ухо из динамика, Звало меня: «Поспей чувак за нами-ка». Но это сон. Пока вы спите, я Скормлю заговоренные корения, Утихомирю ваши ускорения, Все расскажу вам о вреде курения И небесспорной пользе пития. Что много негативной энергетики В том, что с помоек слили в энергетики, Сложили в шелестящие пакетики. Я это вылью в яму или ров. А молодого стриженого рэпера Переключу на Малера и Вебера, Мир живописным станет, словно темпера Работы итальянских мастеров.

Абориген из града на болотах, Навар снимая с драгоценных слов, Естественно, писал о позолотах Блескучих шпилей, пышных куполов. Он мог о пролетающих пилотах Слова найти, воспеть сорвиголов. Ершей словесных тьмы в студеных водах Рек и каналов, щедрых на улов. Обжечь стихами всех детей Дедала Епархия его не принуждала, Увенчан ли, увечен ли герой, Но с вечною нехваткой капитала Аэрофлотом, в птице из металла, Сам улетал, покуда был настрой.

Дарю, дорогие, вам целую дюжину строк. Единой колонной взовьются они, как знамена. В желаньях фриволен, но в строчках и рифмах я строг. Абсурдно писать, что люблю я вас всех поименно: Матрен, Изабелл, Ефросиний, Гертруд, Пелагей, Полин, Серафим, Каролин, Беатрис и Наталий. Амур намекнул, что не близок еще апогей, Рабом ли очей стал, слугой ли пленительных талий, Носителем слов, а обязан – носителем тел. А должен успеть подбежать и в уме ее взвесить, Сто десять примерно? Q-10 ей? Буду кудесить, А жир растворится, чтоб чувственный мир загустел.

Я по утрам, надев очки, Гляжу: весна настала, Летать охота, девочки, Преемницы Дедала. Я сторонюсь чужих невест, Как римляне Нерона, Но выявляет допинг-тест Прилив тестостерона. Ходил бы прямо, как тура, Но гонит кровь турбина, И выявляют доктора Подъем гемоглобина. Меня не слопал злобный тролль Депрессии и сплина, И выявляет фейс-контроль Следы адреналина. Супруга свой нелегкий воз Надела и обула, И я взлетел, как бомбовоз, Без всякого Red Bulla.

Мы занимались с ней прямою речью, Я в паузы вмонтировал стихи, Казалось, так просеивают гречу, В которой слишком много шелухи. Привыкнув к незнакомому наречью, Ты вляпалась в «туманы и духи», Которым я слегка противоречу, Поскольку интерфейсом от сохи. Тебе не по нутру моя берлога, И внешне я похож на бандерлога, Знать, не судьба вскарабкаться на пик. Скорей всего, покато и полого Прямая речь сползет до монолога И захлебнется, врезавшись в тупик.

Русалочий качнулся топлес: «Ну, Хватай меня», – и манит, как сирена. Я ей швырял то воблер, то блесну, А крыше не избавиться от крена. Седьмою лобной пядью не блесну. Дам прозвище красивое – Ирэна. Зашью губу, заштопаю десну. (Идиотизм приятней, чем гангрена, И много безопаснее, чем СПИД.) Сосуд любви до донца не испит. Погладь мои пушистые кудряшки. Любовь излечит грыжу и пульпит, Но вновь спецтранспорт фарами слепит И вой сирен разносится по Пряжке.

Я лыка не вязал. Дошел до лип ли — Не помню, но не плел и не вязал. Темно в лесу. В смолу ладони влипли, И я как будто влип в колонный зал. Плыл запах хвои. Сосны – словно мачты. Нет певчих птиц – окрест вороний грай. Узнать бы счет: идет футбольный матч. Ты Счет предскажи, но ври, не завирай… «Накаркай счет, ворона-прощелыга. Я сыру дам. Накаркай только, плиз?» А та: «Кар-кар. У нас лесная лига. В лесу играют зайцы против лис». Кикимору сграбастал возле просек. По формам баба, но с приставкой «экс», Сулит из головастиков бифштекс. Про счет молчит, за блюдо сексу просит, А есть охота. Соглашусь на секс.

Путь к тебе далек и долог, Но я шустрый, словно ртуть: Мне индус-сексопатолог Подсказал, как срезать путь. Я открыл седьмую чакру, Словно море кораблю, Потому что я в виагру Подсыпаю коноплю. Завалю тебя на акры, Подвернувшейся земли И на порцию виагры Настругаю конопли. Нас навеки свяжут узы, Поползут по нам жуки, И появятся индусы — Вот такие мужики!

Прикольно зверью и круто. Мне грустно и одиноко. Лосиха четверогруда, Ворона четверонога. Зайчиха четверозуба, И челюсть как на шарнире, Когда она не из супа, Когда она не в гарнире. Я тех, кому так удобно В дубраве не для растопки, Уважу четырехстопно, Порукой четыре стопки. Четырежды ухнул филин. Четыре сурка дремало. А мне четырех извилин Для четверостишья мало.

Не шахматист, увы, не водолаз ты, А прожигатель вечного огня… Жак-Ив Кусто надежно склеил ласты, А Фишер двинул кони и коня. Этьен с Мари, не зная тягот быта, Умяв жюльен, работали с утра: Она слепила голову Петра, А он, слепив, откидывал копыта. Прекрасен был Малевича квадрат, Закрашен ровно, гладко, аккуратно, Но как-то раз хватил его Кондрат, Помял в руке и положил обратно. Ты написал: «Видал я всех в гробу». Сложил листок. Он хрустнул, словно хрящик. – Листок, давай с тобой сыграем в ящик И никому показывать не бу…

Широкий выбор: авто, мото, вело, Верблюд, ишак и прочая скотина, Но мне с пеленок снится каравелла И будоражит душу бригантина. Я на прибой гляжу осоловело. Плывет бревно, на нем клочками тина. Прищурил глаз – так это ж каравелла. Зажмурил оба – точно бригантина. Жаль, сказка – ложь: Мальвина овдовела И продала наследство Буратино. Досталась Карабасу каравелла, Досталась Дуремару – бригантина. Опять Ассоль белугой заревела: На море шрамом дамба и плотина. Не подплывает к пирсу каравелла, И не бросает якорь бригантина. В Багдаде зной, но вдруг заиндевела От перестрелок лампа Аладдина. Торпедой вдрызг разбита каравелла, На мине подорвалась бригантина. Но мне не мины снятся, не торпеды, Не ишаки и не велосипеды, А наяву заря зарозовела, И проплывает в небе каравелла.

Не печалюсь по танкистам, не скучаю по радистам. Нет в душе для них ячеек и пазов. Понимаешь, я тоскую по хорошим пародистам — Санитарам белолиственных лесов. Был во Франции и видел я театр «Парадиз» там И услышал Мельпомены вещий зов. Написал об этом опус, как приманку пародистам — Санитарам белолиственных лесов. Из хореев или ямбов хоть одна стопа родись там, Где роятся тараканы без усов. Пусть они меня проводят на свиданье с пародистом — Санитаром белолиственных лесов. Если выйдет пара книжек или даже пара дисков, Возликуют от Азова до азов, Но породистых почти что не осталось пародистов — Санитаров белолиственных лесов.

Натолкла она в ступке зеленых песчинок берилла, Сыпанула «крупу», словно это обычная манка. Приворотное зелье цыганка швейцару варила, А аукнулось клерку простого швейцарского банка. Нелегко уловить суть подвоха в цыганских остротах, И заказчица долго колдунью за патлы трепала. Продолжает швейцар истуканом стоять при воротах. А швейцарец при чем? Чтобы зелье зазря не пропало.

Для больших игроков этот шик, только мне, идиоту – шок. Вот купель с минералкой, пахнув нарзаново, Вновь открылась для толстых, нагих, безмятежных тетушек. Так и я бы открыл, и не вновь, а заново Эту толстую книгу с названьем: «Большой игрок», Взяв из рук гениального романиста, но Не прочесть мне ни слова, помимо заглавных строк, Так как в бронзе отлита и в одном экземпляре издана.

Говорила гадалка, мол, Чтобы жизнь не казалась медом, Ты смешаешь ее с пометом И добавишь табачных смол. Опасаясь небесных кар, Будешь пепел крошить на проседь, Но курить ты сумеешь бросить, Подсобит тебе Ален Карр. В цехе грязном, как старый хлев, Что по сваи хламьем завален, Объяснит, что полезен Ален Не гепард и не рысь, а Лев. Я спросил о грядущем дне, Дабы знать – как прожил, где помер. «Эсэмэску отправь на номер», — Прошептала цыганка мне.

Гуманитарные науки Он изучал в одной из школ. С тех пор он знает «аз» и «буки», А также «веди» и «глагол». Он знает – есть в футболе гол И гол, когда украли брюки. (Весьма дешевенький прикол, Но он простит за эти трюки.) Он был всегда в своем уме, А в чем он был ни бе ни ме, Не разузнал, его проведав. Но как-то раз в Стране Советов Он стал плести венки сонетов, А не корзины с макраме.

На улице Конной вновь стану я пешим. Ямщик отогнал лошадей. Обычно я сам подбираю к депешам Слова для хороших людей. Созрею для оды? Да ну ее к лешим, К увядшим кустам орхидей. Сгодится сонетик. Протру-ка я плешь им Вручу и воскликну: «Владей!» Вдохну в него пару интимных деталей. К примеру, что звать адресата Виталий И свитер он носит, как шарф, Что он победитель словесных баталий И любит изгибы Эоловых арф, Но более – девичьих талий.

У Ван Гога стога, как куски пирога, У Родена – разврат и падеж. Я хожу в Эрмитаж поглазеть на Дега, Потому что на Дегу похож. А еще говорят, что в Париже де Голль И в хоромы, и в хижины вхож. Уважала его перекатная голь, Потому что на Дегу похож. Я на Дегу подсел, как компьютер завис, Перестал понимать поэтесс. Дегу-статором стал поступать на ЛИВИЗ, Дегу-ротором – на ЛАЭС. Понимаешь, я жизни без Дегу не рад: Страсть похлеще шекспировских драм. А она говорит, что я дегунерат, Начиталась, видать, стенограмм.

Все сложнее и запутанней, Не оттуда, не туда, Но пока еще растут они И не ведают стыда. Ярлыки лепи, наклейки. На Ярлыках то там, то тут Выводи: «Растут из Лейкина, Но никак не дорастут».

Где прибор, чтоб измерить мэтра, Но не площадь, не рост и вес. Плодовита, как мать-Деметра. Необъятен объем словес. Я почувствовал силу тока И вибрацию от земли — Это с севера и востока К ней поэты рекой текли. Я покинул свою хибару — Энергетика в ней худа, И барометр тянет к бару, И психрометр не туда. Ночь, фонарь, подчеркнув как теги, Вкупе с улицей бросил в люк. И глюкометр из аптеки Не подарит от музы глюк. Чтоб флюиды с орбит и недр Принуждали меня к письму, Мною выдуман гамперметр. Я патент на него возьму.

Я счастлив выпить с Пугачем Вадимом. Пить водку – не ворочать валуны. В итоге будет все неизгладимым, Не только впечатленья и штаны. Нырнем в непостижимую нирвану. Так на востоке булькает кальян, И мигом превращается мир в ванну, В бассейн ли, в пруд, да что там, в океан. Хоть этот мир не тот, где континенты, Саванны, рощи, кущи и сады, Но в нем слились в экстазе оппоненты — Налить и выпить огненной воды.

Я – Долли, по паспорту Скиллер. Брюхата и нос конопат. А отчим – растлитель и киллер, Поэт, парфюмер, психопат. Сват Март ли, не важно, иль кум Берт — Нимфеток в предгории Альп. Забрался расчетливый Гумберт К мамаше под юбку и скальп. В глухом, захолустном Рамсдэйле Птенцы выпадают из гнезд… Вдоль трассы отели, мотели. Два года под сенью их звезд. Где звезды? На сцене? На небе ль? На вывеске две или три? Ложись на скрипучую мебель, Глазенки подушкою три. С чего этот Гумберт так весел И ржет, точно мерин гнедой? Тушил бы «огонь своих чресел» Под душем холодной водой. – Je t'aime, – говорит, – Карменсита… Я словно клаксоном – «Би-би» — Два бакса сними с депозита И хоть на китайском люби. Бывало, безумный кочевник. Запив алкоголем харчи, Притащит мне в койку учебник И скажет: «Лолита, учи». Мол, важно для всех поколений. С любовью, мол, мы погодим. Мол, суть временных умалений Откроет нам Пугач Вадим. А я, обомлев с перепуга, Чего-то понять не могу; Два бакса на мультик – и Пугач Возможно, осел бы в мозгу Не хуже любого оксида, Что помнит пробирки стекло. Далась мне его Карменсита. Я – Долли. Я даже не Ло. Здесь уйма ночных насекомых. Тащи в свой паучий альков, За пестрым следи косяком их, И бабочек, и мотыльков, Пока не сдадутся в утиль те, А страшный гиббон, бабуин, Плешивый развратник Куильти Подсыпал мне в чай героин. Мой взгляд помутился не зоркий, И стал чересчур близорук, Но я убежала от оргий, От липких, трясущихся рук. Жить страшно на западе диком. Я высохла, словно цукат, Я замужем. Звать его Диком. Вот только он не адвокат. Всю жизнь мою всмятку раскокав, Глумясь, как последний вандал, Ни цента не дал мне Набоков, А Пугач – поэт, он бы дал.

Выхожу один я на дорогу. Снег топчу зернистый, как творог. Будь индейцем, сел бы я в пирогу, Потому, что в джунглях нет дорог. Прилепив к залысине кудряшку, Выхожу сердит, угрюм и хмур. Будь нанайцем, сел бы я в упряжку И погнал собачек за Амур. Был бы я большим оригиналом, Кабы в полуночной тишине Рассекал по рекам и каналам В гондольерском ветхом шушуне. По кавказским горным полустанкам, Пулемет под мышкой волоча, К дагестанкам вышел бы я с танком, К дагестанцам – с танцем ча-ча-ча. Где-то меж рассветом и закатом, Погадав на гуще и таро, Ориентировочно за КАДом Выхожу один я на доро… Там народ тусуется не праздно: Клешни на петардовом цевье. На дорогу вышел я напрасно. Ел бы дома шубу с оливье, Запивал студеным алкоголем И урчал набрякшим животом… Не о том мы с классиком глаголем. Я о том, а классик не о том. У него такая ахинея. Не стихи, а клабная камедь: Ну не может, вечно зеленея, Темный дуб склоняться и шуметь. В типовую спальную светелку, Что с пеленок мной заселена, Я принес искусственную елку: Шелестит и вечно зелена. Поминая горе-дуэлянта, В честь гадюк и прочих аскарид Полыхнула лампами гирлянда, И звезда с верхушкой говорит.

С комсоргом в Ленкомнате квасим, И я заявляю ему: – Давайте, товарищ Герасим, Утопим в канаве Муму. А он говорит: – Мы поднимем Вопрос на совете бюро. И если решение примем, Возьмем у парторга добро. Дадим порученье юннатам. Они разберутся с Мумой: Придушат шпагатом, канатом, Бечевкой, тесьмой с бахромой. А я стеклотару снесу-ка. В лопатнике нет ни гроша… А вдруг она славная сука? – Да чем же она хороша?! Она Комисарову Клаву Гоняла, как бобик свинью. Не Верку – козу и шалаву, А зама и пома твою. Меня не пустила в апреле Ну в этот… газетный киоск. А знаешь, как трубы горели. И трубы, и печень, и мозг. Наносит отродье шакала Урон комсомольским рядам: Тимуровцев так напугала, Что те расплескали «Агдам». Забрала у них папиросы, Загнала на дальний погост. И все комсомольские взносы Пошли этой твари под хвост. Герасим из кресла извлекся. Погнал не поземку – пургу. Сказал: – От тюрьмы я зарекся, А вот от Мумы не могу! Дворняга, а сеет крамолу! Я выбью из задницы зуд! Над этой врагом комсомола Я сам учиню самосуд! Герасим нетвердой походкой Крадется и ловит Муму. Он дышит портвейном и водкой, А ей не понять что к чему. Косит перепуганным глазом. В зрачке трезвый разум горит. И вдруг человеческим басом Комсоргу она говорит: – Я не люблю летальных аппаратов [2] . Мне Свидригайлов веников не вяжет. Еще далеко мне до патриарха. Оставьте мой компотик мне на третье. Я купола проветривать пойду… Потом была зашторенная тачка. Она увязла в топкой колее. Всклокоченная бегала собачка. А врач отметил: белая горячка. Тлетворный запах Пугача В. Е. Герасима три дня бросало в дрожь. Увы, не всех комсоргов время лечит. Во сне собака прыгала на плечи И лаяла: «Умрешь! Ядрена вошь!» И он скончался, пал на поле сечи. Пила на панихиде молодежь. Всю ночь звучали пламенные речи. И я там был, подкармливал Муму. Она облезлым хвостиком виляла И думала: сошлют на Колыму, Придется где-то слямзить одеяло.

Белеет ли в поле пороша, Желта ли, как лист табака, Моя посиневшая рожа Про это не помнит пока. А в кузнице – словно в парилке, К тому же я пил не ситро. Пропорция пива к горилке Примерно ведро на ведро. Про порцию сала… Так сало — Оно либо есть, либо нет… Какая-то нечисть плясала, Рогатый плешивый брюнет. А я ему: «Эй, смуглолицый» И в горло вминаю клинок. Летим, говорю, до столицы. Нужны… чечельнички для ног. Весь пол изгваздал и обшарпал. Убил бы, да пачкаться влом… Потом я с ним возле Шушар был, Ну это за Царским Селом. В карете висел на подножке. Штормило. Не выпал едва. Потом попросил босоножки У Кати под номером два. Я думал, что сцену закатит, Когда как последний кретин, Сказал, что в России из Катек Полянская [3] – номер один. В карманы не лазил за словом, На что мне сказали: «Свинья» — Ну эти… Потемкин с Орловым По-моему, оба – князья. Всучили мне драные лапти И пару потертых лосин. Потом керосинили в Лахте: Их водка – как наш керосин. У Кати такая осанка И лапти, как шуба с плеча… Потом прибежала Оксанка, Дала мне стакан первача. Что значит родная пшеница, Не то что чухонская хрень… На ком я собрался жениться? Не помню – мозги набекрень.

Как-то после полночи, после пьянки [4] Дева возле урны давила банки. Синяя, как небо над головою, На губе висел косячок с «травою». Стива помрачнел и сказал, итожа: – Господи помилуй, и с ней я тоже. У меня ж друзья в министерстве с главком, У меня ж семья, мал-мала по лавкам. Прикупи цветов и в своей юдоли Соблазняй родную овечку Долли. А исполнив долг, не скули, не тявкай, Не случайся с каждой бродячей шавкой. Похотливый сон многократно сбылся. Хватит пальцы гнуть, ведь со счета сбился. Ладно, дело с поварихой, Сватьей бабой Бабарихой, С гувернанткой, с референтом… Успокойся, Стива, – хрен там. За амурный героизм Травит байки организм. К новым подвигам торопит. А жена? Жену – коробит… Стива был красивым малым, Воротник хрустел крахмалом. Стива был отцом примерным, Подавал благой пример нам: Пах парфюмом из Парижу, Приголубил сына Гришу, Приласкал родную дочку, Теребя ее за щечку, Дал ей вкусную конфетку И ушел… ласкать нимфетку, Ведь отец – он не прапрадед, А жена сказала: «Хватит. Ты – охотник, я – не та дичь, Дорогой Степан Аркадьич. Я – домашняя наседка. Вот вам шлепанцы, газетка, Одеяло и подушка, В коридоре – раскладушка. Если в спальню хоть ногой, Врежу по лбу кочергой». Стива извинялся, молил пощады: Не гаси очаг – пострадают чады. Этот капиталец совместно нажит… А жена молчит, кочергою машет. Видно, пары сладкие только в «твиксе». Все смешалось в доме; не дом, а миксер. И от раскладушки мозоль на попе. Все смешалось, словно в калейдоскопе.

Сплю на полу в каморке за сенями. С какой ноги ни встану, все не с той. Я – дворянин с миланскими корнями. Я – Буратино Карлович Толстой. Я мог сгодиться скрипке и кифаре. На мне бренчал бы всякий ловелас. В меня почти влюбился Страдивари, Амати и Гварнери клали глаз. Но как-то косо пялили гляделки. Нащупал сук, объевшись беленой, Обкуренный нетрезвый самоделкин И грязно надругался надо мной. Водил рукой по талии, по попе ль. Вдруг осмелел и взялся за сучок, И говорит: «Какой красивый шнобель». А я ору: «Не шнобель, а смычок!» Схватил топор, ушам своим не веря, И саданул под корень топором. Глухая криворукая тетеря, Такого даже молния и гром Не остановят в гнусном начинанье. Пенек остался в зарослях травы. Мои мольбы и дикие стенанья Он перепутал с шорохом листвы. А грома нет. Тоскливо плачет тучка. Всплакнули белка, заяц, ежик, крот. И вот отец мой – плотник недоучка, А я – носатый маленький урод. Он целый день крошил меня на доски, Долбил меня щербатым долотом. А если бы нашел меня Едомский [5] , То я бы стал мечтательным котом. Я рос и плодоносил на пленэре. Земля мне мать. Я мял ее сосцы. Амати, Страдивари и Гварнери — Мои потенциальные отцы. А что Едомский? Вышел на утес он. Стоит, как дуб, рисует старый клен. А мне кричат, что я недоотесан, Недообструган и недодолблен. Что весь в отца, что страшен и тупица, Что дуролом, дурында, дурандот. И я пошел в надежде утопиться. Все помнят старый детский анекдот. Я не тону, но тут мне подфартило: На отмель, освещенную луной, Приковыляла грузная Тортила И подарила ключик разводной. Назвала мой поступок суицидом Под злое улюлюканье наяд, И мне не важно, как мои отцы там — Ваяют или скрипки мастерят.

Григорий Саныч дюже смел, Вот только плавать не умел, Где обнялись, как две сестры, Струи Арагвы и Куры, Где «застрелились» воды Нев, И львы стоят окаменев, И мост подсвечен Биржевой, И есть в продаже beer живой (Живое – beer сиречь оно), К тому же Гриша пил вино. Он тосковал, как потаскун, Прочтя на карте: «Бела Кун», И, как матерый корабел, Чертил все парус: парус – Бел И напевал: «Тру-ля-ля-ля», Мол, Бела с фраером гуля… Сам матерился, а за мат Страдал несчастный Азамат, Прервавший мой рассказ бичом, Гонимый страшным Казбичом… Доеден жареный фазан. Таких не вылечит нарзан. Григорий бил по кабанам. Я умолял: «Пока бы нам Перекурить. Ядрена вошь! Ты всех баранов перебьешь. Фазана видишь? Целься, Гриш. Нет, расскажи мне про Париж, О том, как пляшут в Moulin Rouge, Про околачиванье Груш»… Холодный пот сбежал по лбу: «На Грушу я наклал табу, И на Париж наклал давно, И на коньяк, и на вино, На ресторан, на бар, на паб И, соответственно, на баб». В ущелье прыгнул, как Тарзан. Таких не вылечит нарзан. Я отслужился. Мну гамак. На кипу Гришиных бумаг Я не накладывал табу: Я все табу видал в гробу. Козел в горах о Мери – «Ме-е-е», Как о Проспере Мериме, А весь печоринский журнал — Мокруха, жуткий криминал… На перспективе Лиговской Он о Марусе Лиговской И не подумает с тоской. А мой фазан клюет казан. Я нарезаю пармезан И нас не вылечит нарзан.

В мечтах о Беатриче белокурой Меня сразил беспамятства недуг: Какой геометрической фигурой Я начертил по Аду виадук? Квадраты это были или ромбы? πR2 – должно быть, это круг. По кругу вниз сползали катакомбы. Навстречу хищник. «Кыш отсюда! Брысь!» Будь это кот, подумал кот о ком бы? Не обо мне, но там гуляла рысь, Где я искал трапецию в овале; Коль изловчится глотку перегрызть, То слово «брысь» я повторю едва ли, «Buon appetito! – вслух произнесу, — Извольте отобедать на привале». Но рысь скончалась в сумрачном лесу, Я прокричал страшилки Пенсил-клуба [6] , Чем укокошил волка, и лису, И егеря, и даже лесоруба, И добровольно сразу сдался в Ад. Я – душегуб, оправдываться глупо. Куда ни плюнь, повсюду виноват; Таких не возят к звездам и кометам. Я в первом круге, контур кривоват. Вот Пифагор, похож по всем приметам. – А где твои квадратные штаны?.. Жаль, Пифагора спутал с Архимедом И получил пинок от Сатаны За то, что с математикой не лажу. Поэту теоремы не нужны. Беру свою нехитрую поклажу И опускаюсь ниже этажом. Не дай вам черт попасть в такую лажу: Де Сад Мазоха тыркает ножом, Развратная царица Клеопатра Бесстыже извивается ужом На сцене древнеримского театра. Заманивает; чую – мне капут. Как Марк Антоний, хлористого натра Я чуть не слопал с Клепой целый пуд, Но, от греха подальше, дал понять ей, Что мужеский сломался атрибут. Освобожден от фрикций и поднятий, В месторожденье слов я взял тротил, Хоть Маяковский крикнул: «Слово – радий». Я дозу радиации схватил. Перебираюсь в тепленькое место, Где истязают жмотов и кутил, Но мне там скучно: «Черти, так нечестно. Я вниз хочу. Там мясо запекли. Торчит собачий окорок из теста. Кореец Ким или китаец Ли… Китаец ли? Не суть, печеный Цербер. (И как они запечь его смогли?) В бокалы разливают из цистерн beer, Собачье сало капает с манжет. Фантастика! Уэллс, который Герберт, Не смог бы сочинить такой сюжет. Трёхглавый пес истыкан и исколот… Я уломал чертей и, вниз сошед, Свой утоляю первобытный голод. У Ким Ир Сена праздничный фуршет. Там я кусочек счастья отколол от Щедрот вождя. Не ел вкуснее блюд. На вкус – почти тушеная овечка, И если не съедят и не сошлют, Оформлю ордер в «райское» местечко.

Поверь мне, уважаемый Геннадий, Твои клыки прочней, чем хром-ванадий, Хвост мускулист, весьма подвижен стан. Ты лучший аллигатор на планете, Вот только мозг дубовый, как платан. Засветишься со мною в Интернете — И Голливуд найдет тебя, братан.

Давай, дружок, присядем у овражка. Родная, лопоухая дурашка, Засунь куда поглубже свой жаргон. Зови согласно должности и сана И спой со мной про голубой вагон Стрелы ли Красной, белого Сапсана, И пусть несется музыка вдогон.

Французик чертов или бес британец В Ла-Манше мочит бедных бесприданниц И топит на Лазурном берегу, Но с давних пор и вплоть до Новой эры Про Гену-крокодила ни гу-гу. Ты, как маньяк, не выйдешь в пионэры, Пока твою безвестность берегу.

Давай, дружок, присядем у овражка. Пойми, мой бестолковый Чебурашка: Злодеев время выберет само. Ты на уши не вешай мне лапшевник, Как аспирант элитного МГИМО. Споем, как прилетает к нам волшебник И выгружает ящик эскимо.

Я для чего сплетаю мысли в строфы? Чтоб ты созрел для фильма катастрофы, И не простого, Гена, а в 3D, Стань вроде урагана или бури, Мой милый друг, непознанный в биде, Грозою для китайца в Сингапуре, Бурята где-нибудь в Улан Удэ.

Давай, дружок, присядем у овражка. Мне в зоопарке перепала бражка. Нальем по сто, покуда есть запал. Из рюкзака достань бутыль и кружку. На мыльницу мы снимем самопал И саундтрек запишем про игрушку, Которую никто не покупал.

Вот уберу с ландшафта этот мусор И докажу, что я крутой продюсер, Художник, режиссер и сценарист. Я это место выбирал для съемок. Овраг глубок, загажен и бугрист. Для орденов наткали нам тесемок. На Оскара мы вписаны в шорт-лист.

Давай, дружок, присядем у овражка. Блокбастер снимем майд ин наша рашка, Но мне сценарий ясен не вполне. Я в замысел пока ни в зуб ногою, Тем более что спеть охота мне О том, как ходят кони над рекою, В мороз со Стенькой Разиным в челне.

Шумел камыш, все ниже гнулись ветви. (Извилинок у Гены в голове две, Мозг Чебурашки – с крупный абрикос). В итоге песня довела до драки: С репертуаром вышел перекос, Ведь крокодил не ловится в овраге И не растет поблизости кокос. Растет кокос в какой-нибудь Панаме, Где голубеет небо бирюзой… Враждебный вихрь веять стал над нами, И вдруг запахло в воздухе грозой. Заплакал чибис – безутешный нытик. И чибисят спасать поворотил, А шар земной в овражек бурно вытек, И Чебурашку скушал крокодил.