По мне – что купорос, что опорос. Кручу из слов кульбиты и рондаты. Свиной щетиной образ мой оброс, А шутки хороши, но бородаты. И больно щекотливы, как клопы. Я иже с ними доброго не сею. Предвосхищать превратности судьбы Поручено не мне, а Моисею. Так в армии майор не чин, а я И в рядовых не виден на параде, Поскольку кроме ерничания Умею только ерничать в квадрате. В его просторах бодро семеня, То растворюсь, то выпрыгну нежданно. Как кофе из колосьев ячменя, Как каучук из полиуретана.

Я свое реноме многократно понижу. Ниже уровня моря, до поймы сырой. Я в ущербной стене отыщу свою нишу. Отыщу, а потом замурую мурой. Нет чтоб вирши слагать про гимнастку в лосинах. Как она грациозна и как импоза… Разбираюсь в себе, как свинья в апельсинах, Как в бананах козел и в баянах коза. Акробатка мне дарит свои пируэты, Но в дуэте я с ней – как слепой в синема, А поэты – они и в Зимбабве поэты, Только рифм перекрестных в Зимбабве нема.

На танцполе миграция туш. Исподлобья стреляют орудия. А у этой объемная тушь Повлияла на бедра и грудь ее. Я вздохнул, как большой геликон. Кровь вскипела от группы до резуса. Прислонился, а там силикон. Отпружинил и в бармена врезался. А девчонка была – высший балл, Пофактурней мадонн Рафаэлевых. Жаль, что бармен позвал вышибал, Натуральных, мясистых, не гелевых.

Тупик эволюции. Время итогов. Младенцы глаголют устами пророков. Рожденью бессмертных моих монологов Не служат «агу» и «уа». Пока хорохорюсь, глумлюсь, сатанею, Не бальзамируюсь, не каменею, Мы ни за что не догоним Гвинею, Биссау и Папуа.

Пишу из чрева матушки земли. С четвертой ветки метрополитена. Прикинувшись мыслителем Родена, Ищу галлюцинации Дали. Одну нашел, царапаю гвоздем На желтой стенке сгусток умозрений: «Блевотина цветет, как куст сирени, Бульдозером зарытый в глинозем». Напротив – грандиозная любовь. Так сладко любят только до женитьбы. Целует в губы – попадает в бровь, А мне на натюрморт не наступить бы.

Шла она, словно сваи вбивала. Нос – по ветру, лицо – кирпичом. Шла она, как ни в чем не бывало. Шла она, как бывало, ни в чем. Не купилась на басму ли, хну ли. Юных черт не уродовал ум. Модельеры на ней отдохнули — Не буквально, а через костюм. На свету преломляясь, как призма, Оттопыривши пальчики врозь, Шла, а губы кривились капризно, И глазищи сверлили насквозь. Солнце в прятки играло на теле, Алым блеском горели уста. Но очки у меня запотели. Не скажу про другие места. Подойти постеснялся на людях. Предпочел бы я встречу в полях. Подарил бы фиалку и лютик, Поделил бы ночлег на паях. Кувыркались в глазах бесенята, Просочилась слеза из угла. Кто-то выкрикнул: «Снято! Всё! Снято!» Так я вижу, что всё, догола. Повстречался я с этим «Люмьером». Mille pardons, говорю, guten tag, Вы бы взяли меня костюмером. Я согласен работать за так.

У меня в носу ни одного седого волоса. Собственноручно выдернул последний. Бодай комар, кусай его оса, Горбатый, тридцатидевятилетний. И поделом – терплю, не соболезную. Зарубок предостаточно везде ведь. Ты хоть одной зарубкою полезною Отметился за долгих тридцать девять? Когда-то на сопливом детском носике Я зарубил, где хлюпал у оврага ты: «В лесу, где ни тропинки нет, ни просеки Не стоит собирать лесные ягоды». А толку – ноль, естественно, раз весь из той Породы хлипкой, челюстноотвислой, Не запасешься клюквою развесистой, Придется вновь довольствоваться кислой. Так и плутаю с верой в долю лучшую. Все потчуюсь клубничкою лежалою. В соавторстве с душой своей заблудшею Дурным ногам покоя не пожалую.

С фортуниной спиной я был на ты. Фортуна, как всегда, со мной на вы была. Пугливо прокудахтала: «Кранты!» — Как будто из «курантов» буква выпала. Я тороплюсь, а вдруг не пробил час, Туда, где благодать и пристань тихая. Но время мчит, песчинками сочась, Бросая тень, и капая, и тикая.

В пронзительном голосе тлеет угроза. – Тебе не возвыситься на пьедестале, Ведь ты не бежал впереди паровоза. Да я бы бежал – выпускать перестали. И голос затих в непонятке нервозной. Ответ срикошетил, как в гулкую бочку: – Сначала закрыли завод паровозный, А после меня – на засов и цепочку.

Почему я решил, что умею смешить? Толстый лирик умеет в объятьях душить. Тонкий может дрожащие веки смежить, И прозванивать тонким фальцетом, И прощупывать пульс, и простукивать нерв, Без пальбы отбивать у стервятников стерв, Толстый тоже умеет без крови и жертв, Но насилует струны пинцетом. Я зачем-то решил, что умею смешно. Почему это мной за меня решено? Если клюнул петух, почему не пшено, А рисуется пятая точка? А у тонкого вновь колокольчик динь-дон, А у толстого дождь колоколит в бидон. У меня полутон – как асфальт и бетон: Ни былинки на нем, ни цветочка.

Бродя с мольбертом по полянам, Он за зеленые «рубли» Малякал маслом конопляным И накурившись конопли Одно и то же: дом, крылечко, Пустилась речка наутек, И два зеленых человечка, Причем один из них – Митек.

Вышло так, что не зверь побежал на ловца, А синьора с большой сковородкой. Я синьоре сказал, что синьора – овца, Представляя овечкою кроткой. Оказалось, что нрав у синьоры дурной, А как только добавила скалкой, Я подумал, что вряд ли поспеет за мной Неотложка с крестом и мигалкой.

О любви не пишу, опасаясь огласки. Будет лето, я многих любовью окучу. Мне зимою не строили барышни глазки Ни шеренгою по два, ни косо, ни в кучу. Я куплю себе свитер внеплановой вязки, Потому как зима, холода ее вески. Королевам своим презентую подвязки, Потому что не смог наскрести на подвески.

Приятель ворчливый, Ты мне не поверишь, Как хочется пива — Не хлеба, не зрелищ. Мне хочется пива До дрожи в коленках, Любого разлива, Любого оттенка. Как выпьешь два литра, Забудешь навеки, Слова из былин про Молочные реки. И вспомнишь не скоро Про берег кисельный… Пивные озера. Пивные бассейны. И звезды – как угли В печи у Емели, И дикие джунгли Душистого хмеля.

Я как-то сам Стал кактусом Колючим и зеленым. Со страху сам Стал Бахусом, Но неопохмеленным. Ни барышей, Ни барышень, Ни «бабок», ни старух нет. И попусту Под попу стул — Рассохнется и рухнет.

Весна. Чернеет на обочинах То, что когда-то было снегом. Нет от предчувствий озабоченных Заслонки с тайным оберегом. Какая гнусная нелепица: На полдороге бросить вожжи. Опять улыбочка не лепится — Не пластилиновая все же. Я наплету словечек ласковых, Отрады уху не сулящих. Румяных Галкиных и Басковых Изобразит вам телеящик. Звезда – далекая пророчица Накуролесит так да эдак. И я могу, но так не хочется Желать удачи напоследок.

Долбя указательным дырку в затылке, Девчонка мычала: «Дай плюшечку, зая». В дымящее чрево прожженной бутылки Он что-то пробулькал, по стенке сползая. Им было прикольно, мне – было погано От бледной любви мухомора к поганке. И стенка сползала, как лава с вулкана, Лавина со склона, варенье по банке. Романтик сказал бы: «Их взгляды – бездонны! Прекрасно, что мальчик и девочка любят!» Зачем расстреляли амуры пистоны? Совсем потеряли чутье купидоны. Куда они лупят? В кого они лупят? У девочки – пирсинг с нешуточным лязгом, У мальчика взгляд – как размытый стоп-кадр… Хотел валентинку купить в канцелярском, Но кто-то сказал, что она – губернатор [1] .

Болтается в космосе блюдо, Глазок электронный скосив… «Хорошая девочка Люда…» — Ползет по дисплею курсив. «Одиннадцать лет. Метр сорок. Проводит досуг в гараже. Не видит банановых корок. Сейчас поскользнется. Уже. Людмила разбила колени. Из губ вырывается текст. Сказала о маме, о Бене, О женщине, падкой на секс. На белом капоте монетой Царапает эти слова. Разбила стекло сандалетой С мерцающей лайбой «Нева», Пошитой на фабрике «Нистру». Артикль, цена, магазин. Людмила роняет канистру. Из горлышка льется бензин. Идет человечий заморыш. Смердит непонятным дерьмом. Семен Дермидонтович. Сторож. На пенсии. Болен умом. Заходит. Кричит почему-то. Ударился. Начал хромать: “Хорошая девочка Люда, Зачем же ты, мать-перемать?” Она не включилась в беседу, Ругнулась и прочь побрела. Он бросил в сердцах сигарету Овальную, марки “Стрела”» Рвануло, горело, дымило. Брандспойт угольки полоскал. Ударной волною Людмилу Швырнуло на кучу песка. Летит орбитальная груда В кромешную звездную даль. Хорошая девочка Люда Жалеет сгоревший сандаль.

Перестали жечь глаголы Из глубокой старины, Где иные номер школы И название страны. Там я глаженый, лощеный, Недорезан, недобит. Разум мой невозмущенный Возмущенно не кипит. А пройдя полжизни с гаком Сообщу, сутуля стать, Что, допустим, вурдалаком Мне впоследствии не стать, Комбайнером, сутенером, Истребителем мышей, Академиком, минером — Эти выгонят взашей. Тайн мадридских не скрывая, Я добавлю, что вот-вот Станет книжка трудовая Толще, нежели живот. И могу побиться на спор (Так рублей на двадцать пять), Что дадут мне новый паспорт. Стану ягодкой опять. Горьковатой, потому как Сладость барышням грозит, А пока – рожденный в муках Ленинградский одессит. Тридцать лет как из-за парты. Поседел, наел бекон. Кое-как упали карты. Жребий брошен в Рубикон. Не обучен гнуть фаланги, Льстить себе, что знаменит, А весьма приличный ангел Опекает и хранит. И прощает, слава богу, Разгребая к свету путь, Что учился понемногу Как-нибудь, чему-нибудь.

Торя свой путь, навряд ли оглянусь, Когда окликнет девочка, как муза. Зато могу под вывеской: «Кому за…» Трясти жирок, как гузкой резвый гусь. Все реже я торжественно клянусь, Как пионер Советского Союза. Я позабыл заветы Ильича, Владимира и даже Леонида. Склеротик, такова твоя планида. Огарок – это бывшая свеча. И будь в стакане что-нибудь налито, За них не выпью, голову леча. Про барабан и медную дуду Не выдавлю банального сонета, Перед глаголом впихивая «не до», Не допишу, до сути не дойду, А статус одноклассника найду В рассказах дочки, в недрах Интернета. Найду останки школьника в себе, Которого еще не доконали И, как котенка, в жизнь не окунали, А посадили в мягкое купе… Считает льдинки в Крюковом канале Сутулый школьник из 8-го «б».

Цветастый и громкий, как табор, Идущий пускай в Зурбаган, Вагон упирается в тамбур, Где я не увижу цыган. В замызганных окнах халупы Бегут то береза, то ель, И пляшут клубы́, словно клу́бы Цыганочку с выходом в щель. Утихли девчонки-звоночки, Надев простыней паранджу. Я в мрачной стою одиночке, Но будто бы я в ней сижу. Ребенка подмыли. Подгузник Сменили. Про совесть, про честь Сказали. Я рядом, как узник. Меня подмывает прочесть: «Сижу, так сказать, за решеткой, В темнице холодной, сырой, Вскормленный паленою водкой, Сырком с кабачковой икрой. Кровавы когтистые лапы», Но где мой орел-побратим? Жужжащая муха могла бы Пропеть мне: «Давай улетим». Конечно, могла бы, хотя нет, За тем ли я в тамбур забрел, Ведь знаю, куда ее тянет, А значит, мне нужен орел. Мы сможем в Крыму приводниться. Но где вы, орлы без корон? – Орел, – говорит проводница. Иду покурить на перрон.

Кошерной каши выкушав половник, Пронырливый и скользкий, как налим, Экскурсовод вещал, что я паломник И поднимаюсь в Иерусалим. Душа духовной жаждою палима. Нутро рассохлось без дождей и рос. – Где ты видал болтливого налима? — Второе я мне задало вопрос. – Возможно, в мутных водах Иордана, Где чудотворны рыбы и хлеба, — Ответил я негаданно-нежданно (Помилуй, Боже, грешного раба). Снесло в кювет аллюзий нереальных, Разгладило и сплющило мозги: Нет никаких досок мемориальных, А каждый камень требует доски, Атласных лент, дежурных ликований. И Питер мой на прозвища не скуп, Но тут почти что семьдесят названий. Пупок Земли по сути – целый ПУП. Кто рвал его, кто комкал, кто мутузил, И нынче то взорвут, то подожгут. Его сто раз завязывали в узел И двести раз закручивали в жгут. Веками льются слезы бедных сирот. Шесть дней рвались снаряды о броню. Построил Стену местный зодчий Ирод. Спущусь-ка и слезинку оброню.

– Comment ça va, mon cher, parlez-moi, Как Notre-Dame? Как Louvre и Sorbonne, а? Встречал потомков Карла Валуа? С Бурбоном выпил рюмочку Бурбона? – Я предпочел бы самый кислый морс, Ведь Карл помер вкупе с Бонапартом. И не похож Париж на Гельсингфорс С холодным ненавязчивым поп-артом. Мужик из бронзы в шляпе – скукота. У нас их тьмы усатых и скуластых, Вот бронзовой русалки нагота, И львы вокруг безгривые да в ластах. Фигурка нимфы – чистый эталон, Но рядом дочь – выгуливай и пестуй, И ждет паром, изящный, словно слон, За что и назван «Финскою невестой». Чухонский лев не то что леопард, Русалка – дочь француза, но не финна, А мы в каюте. Он – не Бонапарт, Она не очень чтобы Жозефина. Но словно Ванга или Мессинг Вольф, Дочь в смысле эзотерики игрунья И заявляет: «Звать его Рудольф, А спутница – не Фрося и не Груня, Но Виолетта». Это не претит Мне, похвалив любимое потомство, Чтоб приподнять настрой и аппетит, Испить немного водки за знакомство. Но время гонит. Цигель ай люлю. Жмет теснота в каморке без оконца. Тем более я сауну люблю, Она – приют убогого чухонца. И мать его джакузькину, хотя Та, вероятно, все же итальянка. Мозги горячим паром кипятя, Я жирный крест черчу на слове «пьянка», Долой коньяк, и виски, и абсент. Давясь, жую сазана с пармезаном: Посредственны да Винчи и Винсент, Когда в желудке кофе с круассаном. Жаль, не судьба набить кубышку впрок До новых блюд от камбуза парома… Германию оставлю между строк, Упомянув, что гида звали Рома. Виват, Париж. Ты спрашивал: «ça va?» Comme сi, comme ça. Париж великолепен, Но спать хочу, поскольку я сова И мне с утра что Ренуар, что Репин. Шумели Елисейские луга Невдалеке от Эйфелевой пашни… Отель, вручи казенные блага. Прими меня, разуй и одомашни. Мне что Тулуз-Лотрек, что Васнецов. Устал донельзя. Боты как вериги. Путеводитель есть, в конце концов, И гид, а в скобках – уроженец Риги. Размякло тело, ноги как ватин. Мозг – старая бракованная флешка: Вокзал у них – собрание картин. Дом Инвалидов – вовсе не ночлежка. Французской кухне спето сто осанн, А я спою им, кто такой Кутузов. С таким лицом мне дали круассан, Как будто это норма ста французов. Переживу на хлебе и воде. Докормят дома зразиной с пельменем. Нехватку калорийности в еде Духовной пищей быстренько заменим. Замена каше – Лувр и Версаль. Уже ребром не ставится вопрос каш, Лишь роскошью глаза мне не сусаль, Но, Боже мой, какая это роскошь! И сразу из огня да в полымя: Скачок от менуэта до брейк-данса. Перелетаем, голову сломя, В американский штат от ля Дефанса. И сразу в липкий, сладостный ликер: Карабкаемся к мученикам в гору, До кружевной, воздушной Сакре-Кер, К ее витиеватому декору, И вниз, но ты, mon cher, не зубоскаль, Когда альков супругою не занят, Идет monsieur гулять на Place Pigalle. Его под вечер к пигалицам тянет. Меня ж в отель, поскольку рядом дочь, Я нежно чадо втискиваю в опус. Мыслишки, говорю, сосредоточь. Нас ждут две башни и один автобус. Он унесется быстро, как сапсан, От Бельмондо, Делона и Ришара. Съедаем наш последний круассан, Объев Париж от клерка до клошара. Официант, прости за это нас, Не матерясь, шепни о моветоне, А нас уже заждались Montparnasse, La tour Eif el и сказка на ладони. Еще б денечек – это как порез. Болит, зудит, но в Бельгию пора нам, Где у детей в Брюсселе энурез Так благотворно брызгает по ранам. И пляшет дождь, и пляшет стар и млад, И яйца бьет – нелепая причуда, И кружева, и темный шоколад, Гран Плас и дождь, но площадь – просто чудо. А утром без таможенных постов — Нутро наружу, фиги из карманов — Въезжаем в мир каналов и мостов И сексуальных велонаркоманов. И ты, mon cher, до пакостей охоч? Но мне мозги не пудри этой пудрой. Я ж говорил – со мною рядом дочь. Она скромна, как агнец белокудрый, И я, баран кудрявый, но седой, Мне отбелить свой собственный пора б лик, Но для начала, справившись с едой, Неплохо бы запрыгнуть на кораблик. Я улей мыслей зря разворошил. Назад бы вставить каждую детальку, Чтоб уяснить: какой из водных жил Вручил бы пальму, вымпел и медальку. На Амстеле не стал бы я врагам Желать жилья: не дом, а хлев для чушки. Прибились к неопрятным берегам Плавучие избенки и лачужки. С пороков собирают барыши, И коноплей проедены умишки, Но до чего ж каналы хороши, Забавны кособокие домишки. Веселый стольный город Амстердам! Фасады – словно ящики комода. А с Сены я увидел Notre Dame И выгнул спину, вспомнив Квазимодо. Мост Александра – вот апофеоз. Я рядом с ним позирую у борта. Подумаешь, врожденный сколиоз. Я снова грудь выпячиваю гордо. Фанфары, туш. Фужер шампанским вспень. По бархату пурпурного настила Нева течет на высшую ступень. Она сегодня тоже победила. Я ей готов всю жизнь платить оброк. Рожден на свет таким неволюбивым… Ну а пока оставлю между строк Германию с сардельками и пивом. Отчалил сине-белый эшелон, А я заметил некой Виолетте, Что, вероятно, замуж вышел он, Раз из невесты превратился в леди. Такую мог бы вылепить Сидур В порыве неосознанной любови к Натурщице, а в чреве – Помпадур И верный фаворит ее Людовик. В бокалах сок, компот и лимонад. Мне лимонадом голову задело. Ты говоришь – подшучиваю над Тобой слегка. Ну есть такое дело. Конечно, море водки, пива воз. Я не хочу на печень сыпать соль вам. Запишем так: я впал в анабиоз И называл Людовика Рудольфом. Ел дорогие, сытные харчи, А с сыту-пьяну что за серенада. Ты песен хочешь – Кукина включи. Он напоет, что про Париж не надо.

Ясно как день был у матери в чреве чем — Сорным ростком, захворавшим непрухою. Не получился Иваном-царевичем, Меду не выпил на свадьбе с лягухою. Насмерть приклеилось прозвище чертово. С детских раскрасок ничем не стереть его. Мне бы Ивановой славы Четвертого. Мне бы крупицу величия Третьего. Слышу насмешки, мол, что взять с лоха с того. Даже не справится в ДОЗе станочником. Переобует котяру блохастого, Сядет на пони с кривым позвоночником. Среднему – мельница, в клеточку лопасти. Старшему – дом и отца филантропия. Младшему – два полушария глупости И приключений на два полупопия. Кто с трюфелями мне выделит вазочку? Трюфели съели, шампанское выдули. Кот затоптал сапожищами сказочку, Мне в нее визы французской не выдали. Слишком мала и весьма однопланова Квота для третьего сына отцовского. Если и вспомнят про детство Иваново, То не мое, а Андрея Тарковского.

Поднять бы над Ивановскою гвалт У полноводной речки темно-серой В районе Володарского моста, Где крест вознесся над моей карьерой, Едва рожденной с чистого листа. Так после заполнения реестров Весьма ритмичным грохотом кувалд Закончилось раскачиванье фалд Оповещавших улицу оркестров. Я вовсе не рассчитывал на туш, Но чтобы сразу скорбный марш Шопена И беспросветный морок впереди… (Карьера, говорят, второстепенна. Скончалась, так уже не береди, А шею напряги и поднатужь: Хомут вакантный выделят савраске И объяснят, что есть другие краски. Не налегай на сажу или тушь.) Мост этим утром в пробке не застыл. Упоминать не стану номер рейса, Иначе суть – пустопорожний треп. Я не добыл с вершины эдельвейса, И у подножья злата не наскреб. Лишь повстречался с ласковым вампиром. Он клык вонзил и след его простыл… Коричневея сталинским ампиром, Ивановская тихо кажет тыл.

Какая позитивная динамика В том, что стучало в ухо из динамика, Звало меня: «Поспей чувак за нами-ка». Но это сон. Пока вы спите, я Скормлю заговоренные корения, Утихомирю ваши ускорения, Все расскажу вам о вреде курения И небесспорной пользе пития. Что много негативной энергетики В том, что с помоек слили в энергетики, Сложили в шелестящие пакетики. Я это вылью в яму или ров. А молодого стриженого рэпера Переключу на Малера и Вебера, Мир живописным станет, словно темпера Работы итальянских мастеров.

Абориген из града на болотах, Навар снимая с драгоценных слов, Естественно, писал о позолотах Блескучих шпилей, пышных куполов. Он мог о пролетающих пилотах Слова найти, воспеть сорвиголов. Ершей словесных тьмы в студеных водах Рек и каналов, щедрых на улов. Обжечь стихами всех детей Дедала Епархия его не принуждала, Увенчан ли, увечен ли герой, Но с вечною нехваткой капитала Аэрофлотом, в птице из металла, Сам улетал, покуда был настрой.

Дарю, дорогие, вам целую дюжину строк. Единой колонной взовьются они, как знамена. В желаньях фриволен, но в строчках и рифмах я строг. Абсурдно писать, что люблю я вас всех поименно: Матрен, Изабелл, Ефросиний, Гертруд, Пелагей, Полин, Серафим, Каролин, Беатрис и Наталий. Амур намекнул, что не близок еще апогей, Рабом ли очей стал, слугой ли пленительных талий, Носителем слов, а обязан – носителем тел. А должен успеть подбежать и в уме ее взвесить, Сто десять примерно? Q-10 ей? Буду кудесить, А жир растворится, чтоб чувственный мир загустел.

Я по утрам, надев очки, Гляжу: весна настала, Летать охота, девочки, Преемницы Дедала. Я сторонюсь чужих невест, Как римляне Нерона, Но выявляет допинг-тест Прилив тестостерона. Ходил бы прямо, как тура, Но гонит кровь турбина, И выявляют доктора Подъем гемоглобина. Меня не слопал злобный тролль Депрессии и сплина, И выявляет фейс-контроль Следы адреналина. Супруга свой нелегкий воз Надела и обула, И я взлетел, как бомбовоз, Без всякого Red Bulla.

Мы занимались с ней прямою речью, Я в паузы вмонтировал стихи, Казалось, так просеивают гречу, В которой слишком много шелухи. Привыкнув к незнакомому наречью, Ты вляпалась в «туманы и духи», Которым я слегка противоречу, Поскольку интерфейсом от сохи. Тебе не по нутру моя берлога, И внешне я похож на бандерлога, Знать, не судьба вскарабкаться на пик. Скорей всего, покато и полого Прямая речь сползет до монолога И захлебнется, врезавшись в тупик.

Русалочий качнулся топлес: «Ну, Хватай меня», – и манит, как сирена. Я ей швырял то воблер, то блесну, А крыше не избавиться от крена. Седьмою лобной пядью не блесну. Дам прозвище красивое – Ирэна. Зашью губу, заштопаю десну. (Идиотизм приятней, чем гангрена, И много безопаснее, чем СПИД.) Сосуд любви до донца не испит. Погладь мои пушистые кудряшки. Любовь излечит грыжу и пульпит, Но вновь спецтранспорт фарами слепит И вой сирен разносится по Пряжке.

Я лыка не вязал. Дошел до лип ли — Не помню, но не плел и не вязал. Темно в лесу. В смолу ладони влипли, И я как будто влип в колонный зал. Плыл запах хвои. Сосны – словно мачты. Нет певчих птиц – окрест вороний грай. Узнать бы счет: идет футбольный матч. Ты Счет предскажи, но ври, не завирай… «Накаркай счет, ворона-прощелыга. Я сыру дам. Накаркай только, плиз?» А та: «Кар-кар. У нас лесная лига. В лесу играют зайцы против лис». Кикимору сграбастал возле просек. По формам баба, но с приставкой «экс», Сулит из головастиков бифштекс. Про счет молчит, за блюдо сексу просит, А есть охота. Соглашусь на секс.

Путь к тебе далек и долог, Но я шустрый, словно ртуть: Мне индус-сексопатолог Подсказал, как срезать путь. Я открыл седьмую чакру, Словно море кораблю, Потому что я в виагру Подсыпаю коноплю. Завалю тебя на акры, Подвернувшейся земли И на порцию виагры Настругаю конопли. Нас навеки свяжут узы, Поползут по нам жуки, И появятся индусы — Вот такие мужики!

Прикольно зверью и круто. Мне грустно и одиноко. Лосиха четверогруда, Ворона четверонога. Зайчиха четверозуба, И челюсть как на шарнире, Когда она не из супа, Когда она не в гарнире. Я тех, кому так удобно В дубраве не для растопки, Уважу четырехстопно, Порукой четыре стопки. Четырежды ухнул филин. Четыре сурка дремало. А мне четырех извилин Для четверостишья мало.

Не шахматист, увы, не водолаз ты, А прожигатель вечного огня… Жак-Ив Кусто надежно склеил ласты, А Фишер двинул кони и коня. Этьен с Мари, не зная тягот быта, Умяв жюльен, работали с утра: Она слепила голову Петра, А он, слепив, откидывал копыта. Прекрасен был Малевича квадрат, Закрашен ровно, гладко, аккуратно, Но как-то раз хватил его Кондрат, Помял в руке и положил обратно. Ты написал: «Видал я всех в гробу». Сложил листок. Он хрустнул, словно хрящик. – Листок, давай с тобой сыграем в ящик И никому показывать не бу…

Широкий выбор: авто, мото, вело, Верблюд, ишак и прочая скотина, Но мне с пеленок снится каравелла И будоражит душу бригантина. Я на прибой гляжу осоловело. Плывет бревно, на нем клочками тина. Прищурил глаз – так это ж каравелла. Зажмурил оба – точно бригантина. Жаль, сказка – ложь: Мальвина овдовела И продала наследство Буратино. Досталась Карабасу каравелла, Досталась Дуремару – бригантина. Опять Ассоль белугой заревела: На море шрамом дамба и плотина. Не подплывает к пирсу каравелла, И не бросает якорь бригантина. В Багдаде зной, но вдруг заиндевела От перестрелок лампа Аладдина. Торпедой вдрызг разбита каравелла, На мине подорвалась бригантина. Но мне не мины снятся, не торпеды, Не ишаки и не велосипеды, А наяву заря зарозовела, И проплывает в небе каравелла.

Не печалюсь по танкистам, не скучаю по радистам. Нет в душе для них ячеек и пазов. Понимаешь, я тоскую по хорошим пародистам — Санитарам белолиственных лесов. Был во Франции и видел я театр «Парадиз» там И услышал Мельпомены вещий зов. Написал об этом опус, как приманку пародистам — Санитарам белолиственных лесов. Из хореев или ямбов хоть одна стопа родись там, Где роятся тараканы без усов. Пусть они меня проводят на свиданье с пародистом — Санитаром белолиственных лесов. Если выйдет пара книжек или даже пара дисков, Возликуют от Азова до азов, Но породистых почти что не осталось пародистов — Санитаров белолиственных лесов.

Натолкла она в ступке зеленых песчинок берилла, Сыпанула «крупу», словно это обычная манка. Приворотное зелье цыганка швейцару варила, А аукнулось клерку простого швейцарского банка. Нелегко уловить суть подвоха в цыганских остротах, И заказчица долго колдунью за патлы трепала. Продолжает швейцар истуканом стоять при воротах. А швейцарец при чем? Чтобы зелье зазря не пропало.

Для больших игроков этот шик, только мне, идиоту – шок. Вот купель с минералкой, пахнув нарзаново, Вновь открылась для толстых, нагих, безмятежных тетушек. Так и я бы открыл, и не вновь, а заново Эту толстую книгу с названьем: «Большой игрок», Взяв из рук гениального романиста, но Не прочесть мне ни слова, помимо заглавных строк, Так как в бронзе отлита и в одном экземпляре издана.