Я – Долли, по паспорту Скиллер. Брюхата и нос конопат. А отчим – растлитель и киллер, Поэт, парфюмер, психопат. Сват Март ли, не важно, иль кум Берт — Нимфеток в предгории Альп. Забрался расчетливый Гумберт К мамаше под юбку и скальп. В глухом, захолустном Рамсдэйле Птенцы выпадают из гнезд… Вдоль трассы отели, мотели. Два года под сенью их звезд. Где звезды? На сцене? На небе ль? На вывеске две или три? Ложись на скрипучую мебель, Глазенки подушкою три. С чего этот Гумберт так весел И ржет, точно мерин гнедой? Тушил бы «огонь своих чресел» Под душем холодной водой. – Je t'aime, – говорит, – Карменсита… Я словно клаксоном – «Би-би» — Два бакса сними с депозита И хоть на китайском люби. Бывало, безумный кочевник. Запив алкоголем харчи, Притащит мне в койку учебник И скажет: «Лолита, учи». Мол, важно для всех поколений. С любовью, мол, мы погодим. Мол, суть временных умалений Откроет нам Пугач Вадим. А я, обомлев с перепуга, Чего-то понять не могу; Два бакса на мультик – и Пугач Возможно, осел бы в мозгу Не хуже любого оксида, Что помнит пробирки стекло. Далась мне его Карменсита. Я – Долли. Я даже не Ло. Здесь уйма ночных насекомых. Тащи в свой паучий альков, За пестрым следи косяком их, И бабочек, и мотыльков, Пока не сдадутся в утиль те, А страшный гиббон, бабуин, Плешивый развратник Куильти Подсыпал мне в чай героин. Мой взгляд помутился не зоркий, И стал чересчур близорук, Но я убежала от оргий, От липких, трясущихся рук. Жить страшно на западе диком. Я высохла, словно цукат, Я замужем. Звать его Диком. Вот только он не адвокат. Всю жизнь мою всмятку раскокав, Глумясь, как последний вандал, Ни цента не дал мне Набоков, А Пугач – поэт, он бы дал.

Выхожу один я на дорогу. Снег топчу зернистый, как творог. Будь индейцем, сел бы я в пирогу, Потому, что в джунглях нет дорог. Прилепив к залысине кудряшку, Выхожу сердит, угрюм и хмур. Будь нанайцем, сел бы я в упряжку И погнал собачек за Амур. Был бы я большим оригиналом, Кабы в полуночной тишине Рассекал по рекам и каналам В гондольерском ветхом шушуне. По кавказским горным полустанкам, Пулемет под мышкой волоча, К дагестанкам вышел бы я с танком, К дагестанцам – с танцем ча-ча-ча. Где-то меж рассветом и закатом, Погадав на гуще и таро, Ориентировочно за КАДом Выхожу один я на доро… Там народ тусуется не праздно: Клешни на петардовом цевье. На дорогу вышел я напрасно. Ел бы дома шубу с оливье, Запивал студеным алкоголем И урчал набрякшим животом… Не о том мы с классиком глаголем. Я о том, а классик не о том. У него такая ахинея. Не стихи, а клабная камедь: Ну не может, вечно зеленея, Темный дуб склоняться и шуметь. В типовую спальную светелку, Что с пеленок мной заселена, Я принес искусственную елку: Шелестит и вечно зелена. Поминая горе-дуэлянта, В честь гадюк и прочих аскарид Полыхнула лампами гирлянда, И звезда с верхушкой говорит.

С комсоргом в Ленкомнате квасим, И я заявляю ему: – Давайте, товарищ Герасим, Утопим в канаве Муму. А он говорит: – Мы поднимем Вопрос на совете бюро. И если решение примем, Возьмем у парторга добро. Дадим порученье юннатам. Они разберутся с Мумой: Придушат шпагатом, канатом, Бечевкой, тесьмой с бахромой. А я стеклотару снесу-ка. В лопатнике нет ни гроша… А вдруг она славная сука? – Да чем же она хороша?! Она Комисарову Клаву Гоняла, как бобик свинью. Не Верку – козу и шалаву, А зама и пома твою. Меня не пустила в апреле Ну в этот… газетный киоск. А знаешь, как трубы горели. И трубы, и печень, и мозг. Наносит отродье шакала Урон комсомольским рядам: Тимуровцев так напугала, Что те расплескали «Агдам». Забрала у них папиросы, Загнала на дальний погост. И все комсомольские взносы Пошли этой твари под хвост. Герасим из кресла извлекся. Погнал не поземку – пургу. Сказал: – От тюрьмы я зарекся, А вот от Мумы не могу! Дворняга, а сеет крамолу! Я выбью из задницы зуд! Над этой врагом комсомола Я сам учиню самосуд! Герасим нетвердой походкой Крадется и ловит Муму. Он дышит портвейном и водкой, А ей не понять что к чему. Косит перепуганным глазом. В зрачке трезвый разум горит. И вдруг человеческим басом Комсоргу она говорит: – Я не люблю летальных аппаратов [2] . Мне Свидригайлов веников не вяжет. Еще далеко мне до патриарха. Оставьте мой компотик мне на третье. Я купола проветривать пойду… Потом была зашторенная тачка. Она увязла в топкой колее. Всклокоченная бегала собачка. А врач отметил: белая горячка. Тлетворный запах Пугача В. Е. Герасима три дня бросало в дрожь. Увы, не всех комсоргов время лечит. Во сне собака прыгала на плечи И лаяла: «Умрешь! Ядрена вошь!» И он скончался, пал на поле сечи. Пила на панихиде молодежь. Всю ночь звучали пламенные речи. И я там был, подкармливал Муму. Она облезлым хвостиком виляла И думала: сошлют на Колыму, Придется где-то слямзить одеяло.

Белеет ли в поле пороша, Желта ли, как лист табака, Моя посиневшая рожа Про это не помнит пока. А в кузнице – словно в парилке, К тому же я пил не ситро. Пропорция пива к горилке Примерно ведро на ведро. Про порцию сала… Так сало — Оно либо есть, либо нет… Какая-то нечисть плясала, Рогатый плешивый брюнет. А я ему: «Эй, смуглолицый» И в горло вминаю клинок. Летим, говорю, до столицы. Нужны… чечельнички для ног. Весь пол изгваздал и обшарпал. Убил бы, да пачкаться влом… Потом я с ним возле Шушар был, Ну это за Царским Селом. В карете висел на подножке. Штормило. Не выпал едва. Потом попросил босоножки У Кати под номером два. Я думал, что сцену закатит, Когда как последний кретин, Сказал, что в России из Катек Полянская [3] – номер один. В карманы не лазил за словом, На что мне сказали: «Свинья» — Ну эти… Потемкин с Орловым По-моему, оба – князья. Всучили мне драные лапти И пару потертых лосин. Потом керосинили в Лахте: Их водка – как наш керосин. У Кати такая осанка И лапти, как шуба с плеча… Потом прибежала Оксанка, Дала мне стакан первача. Что значит родная пшеница, Не то что чухонская хрень… На ком я собрался жениться? Не помню – мозги набекрень.

Как-то после полночи, после пьянки [4] Дева возле урны давила банки. Синяя, как небо над головою, На губе висел косячок с «травою». Стива помрачнел и сказал, итожа: – Господи помилуй, и с ней я тоже. У меня ж друзья в министерстве с главком, У меня ж семья, мал-мала по лавкам. Прикупи цветов и в своей юдоли Соблазняй родную овечку Долли. А исполнив долг, не скули, не тявкай, Не случайся с каждой бродячей шавкой. Похотливый сон многократно сбылся. Хватит пальцы гнуть, ведь со счета сбился. Ладно, дело с поварихой, Сватьей бабой Бабарихой, С гувернанткой, с референтом… Успокойся, Стива, – хрен там. За амурный героизм Травит байки организм. К новым подвигам торопит. А жена? Жену – коробит… Стива был красивым малым, Воротник хрустел крахмалом. Стива был отцом примерным, Подавал благой пример нам: Пах парфюмом из Парижу, Приголубил сына Гришу, Приласкал родную дочку, Теребя ее за щечку, Дал ей вкусную конфетку И ушел… ласкать нимфетку, Ведь отец – он не прапрадед, А жена сказала: «Хватит. Ты – охотник, я – не та дичь, Дорогой Степан Аркадьич. Я – домашняя наседка. Вот вам шлепанцы, газетка, Одеяло и подушка, В коридоре – раскладушка. Если в спальню хоть ногой, Врежу по лбу кочергой». Стива извинялся, молил пощады: Не гаси очаг – пострадают чады. Этот капиталец совместно нажит… А жена молчит, кочергою машет. Видно, пары сладкие только в «твиксе». Все смешалось в доме; не дом, а миксер. И от раскладушки мозоль на попе. Все смешалось, словно в калейдоскопе.

Сплю на полу в каморке за сенями. С какой ноги ни встану, все не с той. Я – дворянин с миланскими корнями. Я – Буратино Карлович Толстой. Я мог сгодиться скрипке и кифаре. На мне бренчал бы всякий ловелас. В меня почти влюбился Страдивари, Амати и Гварнери клали глаз. Но как-то косо пялили гляделки. Нащупал сук, объевшись беленой, Обкуренный нетрезвый самоделкин И грязно надругался надо мной. Водил рукой по талии, по попе ль. Вдруг осмелел и взялся за сучок, И говорит: «Какой красивый шнобель». А я ору: «Не шнобель, а смычок!» Схватил топор, ушам своим не веря, И саданул под корень топором. Глухая криворукая тетеря, Такого даже молния и гром Не остановят в гнусном начинанье. Пенек остался в зарослях травы. Мои мольбы и дикие стенанья Он перепутал с шорохом листвы. А грома нет. Тоскливо плачет тучка. Всплакнули белка, заяц, ежик, крот. И вот отец мой – плотник недоучка, А я – носатый маленький урод. Он целый день крошил меня на доски, Долбил меня щербатым долотом. А если бы нашел меня Едомский [5] , То я бы стал мечтательным котом. Я рос и плодоносил на пленэре. Земля мне мать. Я мял ее сосцы. Амати, Страдивари и Гварнери — Мои потенциальные отцы. А что Едомский? Вышел на утес он. Стоит, как дуб, рисует старый клен. А мне кричат, что я недоотесан, Недообструган и недодолблен. Что весь в отца, что страшен и тупица, Что дуролом, дурында, дурандот. И я пошел в надежде утопиться. Все помнят старый детский анекдот. Я не тону, но тут мне подфартило: На отмель, освещенную луной, Приковыляла грузная Тортила И подарила ключик разводной. Назвала мой поступок суицидом Под злое улюлюканье наяд, И мне не важно, как мои отцы там — Ваяют или скрипки мастерят.

Григорий Саныч дюже смел, Вот только плавать не умел, Где обнялись, как две сестры, Струи Арагвы и Куры, Где «застрелились» воды Нев, И львы стоят окаменев, И мост подсвечен Биржевой, И есть в продаже beer живой (Живое – beer сиречь оно), К тому же Гриша пил вино. Он тосковал, как потаскун, Прочтя на карте: «Бела Кун», И, как матерый корабел, Чертил все парус: парус – Бел И напевал: «Тру-ля-ля-ля», Мол, Бела с фраером гуля… Сам матерился, а за мат Страдал несчастный Азамат, Прервавший мой рассказ бичом, Гонимый страшным Казбичом… Доеден жареный фазан. Таких не вылечит нарзан. Григорий бил по кабанам. Я умолял: «Пока бы нам Перекурить. Ядрена вошь! Ты всех баранов перебьешь. Фазана видишь? Целься, Гриш. Нет, расскажи мне про Париж, О том, как пляшут в Moulin Rouge, Про околачиванье Груш»… Холодный пот сбежал по лбу: «На Грушу я наклал табу, И на Париж наклал давно, И на коньяк, и на вино, На ресторан, на бар, на паб И, соответственно, на баб». В ущелье прыгнул, как Тарзан. Таких не вылечит нарзан. Я отслужился. Мну гамак. На кипу Гришиных бумаг Я не накладывал табу: Я все табу видал в гробу. Козел в горах о Мери – «Ме-е-е», Как о Проспере Мериме, А весь печоринский журнал — Мокруха, жуткий криминал… На перспективе Лиговской Он о Марусе Лиговской И не подумает с тоской. А мой фазан клюет казан. Я нарезаю пармезан И нас не вылечит нарзан.

В мечтах о Беатриче белокурой Меня сразил беспамятства недуг: Какой геометрической фигурой Я начертил по Аду виадук? Квадраты это были или ромбы? πR2 – должно быть, это круг. По кругу вниз сползали катакомбы. Навстречу хищник. «Кыш отсюда! Брысь!» Будь это кот, подумал кот о ком бы? Не обо мне, но там гуляла рысь, Где я искал трапецию в овале; Коль изловчится глотку перегрызть, То слово «брысь» я повторю едва ли, «Buon appetito! – вслух произнесу, — Извольте отобедать на привале». Но рысь скончалась в сумрачном лесу, Я прокричал страшилки Пенсил-клуба [6] , Чем укокошил волка, и лису, И егеря, и даже лесоруба, И добровольно сразу сдался в Ад. Я – душегуб, оправдываться глупо. Куда ни плюнь, повсюду виноват; Таких не возят к звездам и кометам. Я в первом круге, контур кривоват. Вот Пифагор, похож по всем приметам. – А где твои квадратные штаны?.. Жаль, Пифагора спутал с Архимедом И получил пинок от Сатаны За то, что с математикой не лажу. Поэту теоремы не нужны. Беру свою нехитрую поклажу И опускаюсь ниже этажом. Не дай вам черт попасть в такую лажу: Де Сад Мазоха тыркает ножом, Развратная царица Клеопатра Бесстыже извивается ужом На сцене древнеримского театра. Заманивает; чую – мне капут. Как Марк Антоний, хлористого натра Я чуть не слопал с Клепой целый пуд, Но, от греха подальше, дал понять ей, Что мужеский сломался атрибут. Освобожден от фрикций и поднятий, В месторожденье слов я взял тротил, Хоть Маяковский крикнул: «Слово – радий». Я дозу радиации схватил. Перебираюсь в тепленькое место, Где истязают жмотов и кутил, Но мне там скучно: «Черти, так нечестно. Я вниз хочу. Там мясо запекли. Торчит собачий окорок из теста. Кореец Ким или китаец Ли… Китаец ли? Не суть, печеный Цербер. (И как они запечь его смогли?) В бокалы разливают из цистерн beer, Собачье сало капает с манжет. Фантастика! Уэллс, который Герберт, Не смог бы сочинить такой сюжет. Трёхглавый пес истыкан и исколот… Я уломал чертей и, вниз сошед, Свой утоляю первобытный голод. У Ким Ир Сена праздничный фуршет. Там я кусочек счастья отколол от Щедрот вождя. Не ел вкуснее блюд. На вкус – почти тушеная овечка, И если не съедят и не сошлют, Оформлю ордер в «райское» местечко.

Поверь мне, уважаемый Геннадий, Твои клыки прочней, чем хром-ванадий, Хвост мускулист, весьма подвижен стан. Ты лучший аллигатор на планете, Вот только мозг дубовый, как платан. Засветишься со мною в Интернете — И Голливуд найдет тебя, братан.

Давай, дружок, присядем у овражка. Родная, лопоухая дурашка, Засунь куда поглубже свой жаргон. Зови согласно должности и сана И спой со мной про голубой вагон Стрелы ли Красной, белого Сапсана, И пусть несется музыка вдогон.

Французик чертов или бес британец В Ла-Манше мочит бедных бесприданниц И топит на Лазурном берегу, Но с давних пор и вплоть до Новой эры Про Гену-крокодила ни гу-гу. Ты, как маньяк, не выйдешь в пионэры, Пока твою безвестность берегу.

Давай, дружок, присядем у овражка. Пойми, мой бестолковый Чебурашка: Злодеев время выберет само. Ты на уши не вешай мне лапшевник, Как аспирант элитного МГИМО. Споем, как прилетает к нам волшебник И выгружает ящик эскимо.

Я для чего сплетаю мысли в строфы? Чтоб ты созрел для фильма катастрофы, И не простого, Гена, а в 3D, Стань вроде урагана или бури, Мой милый друг, непознанный в биде, Грозою для китайца в Сингапуре, Бурята где-нибудь в Улан Удэ.

Давай, дружок, присядем у овражка. Мне в зоопарке перепала бражка. Нальем по сто, покуда есть запал. Из рюкзака достань бутыль и кружку. На мыльницу мы снимем самопал И саундтрек запишем про игрушку, Которую никто не покупал.

Вот уберу с ландшафта этот мусор И докажу, что я крутой продюсер, Художник, режиссер и сценарист. Я это место выбирал для съемок. Овраг глубок, загажен и бугрист. Для орденов наткали нам тесемок. На Оскара мы вписаны в шорт-лист.

Давай, дружок, присядем у овражка. Блокбастер снимем майд ин наша рашка, Но мне сценарий ясен не вполне. Я в замысел пока ни в зуб ногою, Тем более что спеть охота мне О том, как ходят кони над рекою, В мороз со Стенькой Разиным в челне.

Шумел камыш, все ниже гнулись ветви. (Извилинок у Гены в голове две, Мозг Чебурашки – с крупный абрикос). В итоге песня довела до драки: С репертуаром вышел перекос, Ведь крокодил не ловится в овраге И не растет поблизости кокос. Растет кокос в какой-нибудь Панаме, Где голубеет небо бирюзой… Враждебный вихрь веять стал над нами, И вдруг запахло в воздухе грозой. Заплакал чибис – безутешный нытик. И чибисят спасать поворотил, А шар земной в овражек бурно вытек, И Чебурашку скушал крокодил.