— Ну что это такое! — как-то с горечью сказала мне Женя. — Кажется, мои мамуся и папист совершенно разучились мыслить и писать просто, по-русски.

— О чем ты, Женя?

— Вот, погляди, — протянула она мне письмо из дома, — это не послание от любимых, а передовица из газеты.

Я быстро пробежала глазами несколько фраз.

— Не вижу ничего особенного.

— Вот тут прочитай, — Женя ткнула пальцем в середину тетрадного листка. — «Героиня, героические дела!» Да никаких героических дел я не совершаю!

Подошли Наташа Меклин, Дина Никулина, Катя Рябова, Надя Попова, Оля Клюева.

— О чем витийствует наш звездочет?

— Героем быть не желает, — сказала я. — Возмущается, зачем ее так называют.

— У Рудневой в этом вопросе, наверное, свое понятие, — усмехнулась Наташа. — Вот если бы кто первым полетел на Марс или на другую планету, тут она, не задумываясь, назвала бы такого человека героической личностью.

— И правильно! Ничего ты, Натуся, не понимаешь, — горячо возразила Женя. — Нельзя легко бросаться такими словами, как «герой», «героизм»…

— Как бросаться?! А ты что же считаешь, что герой должен обязательно обладать какими-то сверхъестественными качествами? Ну а ты сама, кого ты могла бы назвать героем?

— Ну хотя бы… — Женя замялась и вопросительно посмотрела на. Дину Никулину.

— Так кого же? — допытывалась Наташа.

— Во всяком случае, человека не обычного, а такого, который, не задумываясь, может броситься с гранатами под танк, заслонить собой амбразуру дота или, как Николай Гастелло, взорваться на собственных бомбах, врезавшись во вражескую колонну…

Привлеченные спором, подошли другие девушки. Тема разговора заинтересовала всех. Мнения разошлись, и, в конце концов, как нередко бывает, когда спорят люди, еще не определившие своего отношения к вопросу, все запуталось. Многие, кто вначале возражал Жене, неожиданно стали ее поддерживать, а те, кто соглашался с ней, оказались на стороне Меклин.

Над тем, что такое героизм, Женя размышляла постоянно, пыталась понять, в чем суть героического поступка, какова природа мужества. Это видно из ее дневников. 15 апреля она записала:

«Смелость — это отличное знание своего дела плюс разумная голова на плечах и все это, умноженное на жгучую ненависть к врагу!»

В другом месте — выписка из газетной статьи:

«Есть разные типы героев. Одни совершают подвиг спокойно, словно выполняя обычную работу, других бросает в бой ярость. У людей разные характеры, и они живут и воюют по-разному».

Мне запомнился незначительный на первый взгляд эпизод. В одну из апрельских ночей мы долго сидели на аэродроме в станице Пашковской, дожидаясь приказа вылететь на задание. Все более холодало, мы поеживались, негромко переговаривались. В тиши — лишь изредка пискнет сонная птаха — мы расслышали шаги. Небольшой группой, молча мимо нас проходили люди в шлемах, с парашютными ранцами на спине. Они направлялись к транспортному «Дугласу». В группе было несколько девушек и среди них совсем маленькая, даже у нас в полку таких маленьких не встречалось. Она плохо поспевала за остальными и время от времени, поотстав, бегом нагоняла своих. Парашют у нее подпрыгивал сзади, будто смеялся над маленькой хозяйкой.

Мы проводили их взглядом, немного смущенные, потому что стали свидетелями вылета диверсионной группы, а видеть это посторонние не должны. Следили за тем, как они один за другим исчезали в «Дугласе», каждый на мгновение заслоняя годовой тусклую синюю лампочку, горевшую внутри самолета.

— Вот кому завидую, — первой заговорила Женя, — той девушке, которая сзади шла. Вот кто настоящий герои! Подумать только, ночью прыгнуть в темноту, оказаться среди фашистов и там работать… Нужно быть очень отважной! Я бы, наверно, не смогла.

Лора Розанова возразила:

— Странно ты говоришь. Будто не ты каждую ночь летаешь за линию фронта на фанерном самолетике. Это как по-твоему?

— Это, Лорочка, не то. Я прилетела и улетела, да еще бомбой их угостила, а она прыгнет к ним в тыл, в неизвестность, и будет работать у них под боком.

Мы не сомневались в искренности Жени. Она действительно так считала.

Весна 43-го разгоралась день ото дня. Подсыхал аэродром, твердели дороги и уже начинали дымиться пылью. Листья на деревьях стали большими, почти в полный размер, но были еще свежепахучими, очень новыми. Небо засияло синью, дни росли, отвоевывая у суток минуты, а ночи съеживались. Ходить по земле хотелось без пилотки, тем более без шлема и в одной гимнастерке. Даже вода в колодце заметно потеплела.

У Жени настроение было в те дни апреля — мая неровное, и порою ее самою удивляло, как оно часто менялось. На фронтах наши дела шли неплохо, а это всегда воодушевляет солдата. Но уж очень дорого доставались победы. Поредели и ряды нашего полка.

Прямым попаданием снаряда в первую кабину убило отличную летчицу Дусю Носаль. Ее штурман Глаша Каширина (впервые в жизни) приземлилась сама, доставив домой убитого командира. Погибли, столкнувшись в воздухе в кромешной тьме без бортовых огней, Полина Макагон, Лида Свистунова, Юля Пашкова. Из четверых, попавших в воздушную катастрофу, выжила одна Катя (Хиваз) Доспанова. Спасла ее случайность. В полете она не пристегивалась поясными и плечевыми ремнями, считала, что ремни сковывают движения. Так было и в тот раз. От сильного удара о землю после столкновения самолетов ее выбросило из штурманской кабины, у нее оказались перебиты кости ног и рук, сломаны ребра, в сознание она пришла лишь на вторые сутки. Тяжело ранило осколком в бедро штурмана Раю Аронову. Весь 1942-й год полк провоевал с минимальными потерями, а тут… всего за один месяц. Гитлеровцы огрызались зло и отчаянно. Ночные вылеты на ПО-2 все более становились предприятием смертельно рискованным.

Ощущение опасности, сделавшей еще один шаг в твою сторону, стало острее. Оно утомляло летчиц и штурманов, психологическая нагрузка увеличилась. После апрельских потерь у Жени в душе, правда не надолго, поселилось чувство неотвратимости собственной гибели. Она никому об этом не говорила, но реже улыбалась, часто задумывалась, стала замкнутой. Она старалась не раскрыть своего состояния, и только по косвенным признакам можно было о нем судить.

И все-таки чем ближе подступала опасность, тем решительнее Женя шла ей навстречу. У нее было такое ощущение, будто внутри вырос упругий стержень, который не давал согнуться, заставлял прямо и неуклонно идти навстречу смертельной опасности. Когда вокруг беззащитного, освещенного прожекторами биплана бесновались разрывы зенитных снарядов, когда осколки, словно бумагу, прошивали насквозь его фанерное тело, в груди мерзко пустело от страха, руки сами тянулись к шарикам бомбосбрасывателя, хотелось не целясь сбросить бомбы и удрать. Но она умела взять верх над страхом. Борьба с ним была мучительной, но недолгой. Неизменно вставала перед глазами маленькая девушка с парашютом, спешившая к «Дугласу», чтобы прыгнуть в тылу врага, и страх отступал. И каждый раз, когда, поразив цель, самолет выходил из-под обстрела, Женя ощущала гордость победы, победы сразу над двумя врагами — над фашистами там, внизу, и над страхом здесь, в собственном сердце. Такие победы приходилось одерживать по нескольку раз в течение ночи. Они цементировали характер, волю, но давались ценою огромного нервного напряжения. И это непрерывное напряжение накладывало свой отпечаток.

Было в Жениной жизни и еще одно обстоятельство, которое не способствовало веселому настроению. Шли месяцы, война горела и тлела, оказавшись изнурительно долгой, но и на войне люди жили, а значит, любили. В Энгельсе дали заносчивые, опрометчивые детские клятвы: не влюбляться, с ребятами не знаться, на ухаживания не отвечать вплоть до окончательной победы. Но победа виделась где-то еще далеко, а выросли девочки совсем быстро. Пришло время любить и быть любимыми. И хотя работали по 12 часов в сутки, но повстречаться с некоторыми «родными» и «двоюродными братцами» время находили — за счет отдыха и сна. Клятвы нарушались, о сердечных делах говорили много, прихорашивались с удовольствием. А у Жени по-прежнему были только подруги.

После 30 апреля Женина тоска на время развеялась. 30 апреля ей вручили орден Красного Знамени. Поверить было трудно, что она, вчерашняя студентка, награждена самым главным боевым революционным орденом страны, который носили Чапаев, Котовский, Фрунзе. Радость Женина была тем более полной, что ордена получили Дина Никулина, Катя Рябова, Дуся Пасько, Глаша Каширина и «ее Галочка» — Галя Докутович.

Сначала Женя собралась сразу написать домой и друзьям о награде, но потом решила сделать сюрприз: сфотографироваться и послать фотографию, без всяких комментариев, чтобы «папист» разглядел у нее на груди новый орден и изумленно сказал матери: «А ты, мать, ничего не замечаешь? Посмотри лучше, сколько у нее орденов? Вот, то-то же». Но сняться не удалось, пришлось писать.

9 мая (только через два года этот день станет историческим) пошло письмо Иде Родкиной:

«Только что проснулась и увидела приготовленную бумагу и карандаш. Это я еще утром приготовила с благим намерением написать тебе перед сном, в кровати, но едва голова коснулась подушки, как мое благое намерение перестало меня тревожить. Вот дни стали длиннее, у меня должно быть больше свободного времени. Как бы не так. У меня появилось несколько новеньких человек, еще неопытных, только вступающих в строй, они требуют много внимания.

Целую крепко. Женя».

У нас есть пословица, в правоте которой я почти ежедневно убеждаюсь: «В авиации чуть-чуть не считается». Недавно мы с Диной еле-еле дотянули домой. Я всю опасность почувствовала по-настоящему, когда подошла техник и определила, что в воздухе случилась авария и что через две-три минуты отвалился бы кусок мотора (а мы летели над болотами). Причем ночь была черная, и мы из-за отказа мотора возвращались с бомбами. Идочка! Говоря же по совести, причиной того, что я долго не писала, является не столько отсутствие времени, сколько то, что меня наградили орденом. Красного Знамени. Мне как-то даже неловко сообщать об этом. Ты подумаешь: «Ну, что такое она делает, что ее вторым орденом награждают, да еще каким!» Думай, что хочешь, только пиши почаще.

Командир полка, заместители и начальник штаба совещались и размышляли три дня — нужно было назначить нового штурмана полка на место Сони Бурзаевой, которая ушла из полка по болезни. Женя Руднева была главной кандидатурой, ее рекомендовала Никулина, но решиться на такое назначение никак не могли. Все сходились на том, что она лучший штурман, что она прекрасно знает самолетовождение, в воздухе ведет себя при любых обстоятельствах уверенно и спокойно, никогда не теряет ориентировки, прицельно бомбит врага, и тем не менее сомневались.

— Очень боюсь, ее не будут слушаться штурманы, — говорила начштаба Ира Ракобольская. — Все-таки к ней относятся как к милой Женечке с голубыми глазами и длинными ресницами, ну, я бы сказала, не очень серьезно. Ласковая, хорошая, но нет твердости.

— Она ведь у нас лучший преподаватель штурманского дела, — возразила заместитель командира полка по летной части Сима Амосова. — Посмотри, как она своих «штурманят» натаскивает, как они ее слушают. Мы заходили с ней как-то на цель три раза — она просила, хотела проверить несколько вариантов прицеливания. Все проверила и говорит: «Теперь своим штурманам и штурманятам буду рекомендовать, чтобы цель была под чертой на 2/3 прорези у трапа». Она все время ищет что-то новое, она не только навигатор, но и новатор. Понимаешь?

— Но ведь она совершенно не умеет командовать, говорит тихим голосом, и вид… совсем не военный, гимнастерка мешком, рукава висят, — засомневалась Бершанская.

И тут же та самая Ира Ракобольская, которая только что опасалась, что Жене не хватит твердости, заметила:

— Бравый вид, в конце концов, не самое главное. Она умна и по-настоящему способна.

Сошлись на том, что быть младшему лейтенанту Рудневой штурманом полка.

Женю новое повышение не обрадовало, скорее, наоборот, огорчило — предстояло расстаться с Диной, о которой она писала родителям: «Раньше я не подозревала, как я ее люблю». Теперь официальным Жениным летчиком становилась Евдокия Давыдовна Бершанская. Женя с большим уважением относилась к командиру полка, но стеснялась ее и побаивалась.

— Зачем мне нужно быть начальством? — грустно жаловалась Женя Дине Никулиной. — Теперь мы с тобою совсем мало будем летать. Правда, хорошо, что ты от меня освободилась: все же хлебнула ты со мною.

— Женечка, ну подумай, что ты говоришь? Я действительно тебя рекомендовала, но только потому, что вполне уверена в тебе.

— Ну, да, если так, то я бы тебе и в эскадрилье пригодилась. Я знаю — хороших работников за здорово живешь не отдают.

Дина расхохоталась.

— Ой, Женька, ты кого хочешь уморишь! — И, отсмеявшись, продолжала серьезно: — Тебя повысили в должности за твои знания, за деловые качества, ты гордиться должна, а не обижаться.

— Да я не обижаюсь, — вздохнула Женя. — Только мне с тобой расставаться грустно очень…

В разгаре было лето. Полк стоял в семи километрах от фронта. Мы слышали гул канонады, а с наступлением темноты видели зарева пожарищ.

Ночь на 19 июля выдалась тихая, ясная, звездная. Мы еще не знали, что это будет одна из самых тяжелых ночей в истории полка. Предстояло бомбить передний край противника. В темноте слабо мигал фонарик руководителя полетов. Через каждые три минуты к старту проплывали рокочущие стрекозы.

Первыми в воздух поднялись командир эскадрильи Дина Никулина со штурманом Ларисой Радчиковой, заменившей Женю Рудневу. Минут через семь в той стороне, куда улетел самолет, небо засветилось, с земли вверх устремились разноцветные, похожие на ракеты, огоньки, частые яркие вспышки замелькали над горизонтом.

— Нарвались на заградительный. Только бы не попало, только бы мимо, — тихо заклинали техники и вооруженцы. Они стояли кучкой и, не отрывая глаз, следили за беззвучным действием, смысл которого им был понятен.

Через полчаса экипажи начали возвращаться. Девушки вылезали из машин устало, медленно… И молчали. Их вид говорил о том, что им пришлось пережить. Не вернулись две машины, не было Полины Белкиной и Тамары Фроловой, Дины Никулиной и Ларисы Радчиковой.

Женя улетела в свой второй за эту ночь полет тягостно озабоченная. Пока шли к цели, она несколько раз спросила летчицу Надю Попову:

— Как ты думаешь, что с ними?

— У меня хорошие предчувствия — они будут дома, — отвечала Надя не очень уверенно. Ни о чем другом не разговаривали.

Прошла ночь — никто из четверых не вернулся. Женя и Сима Амосова, обе бледные, с запавшими от напряжения и душевной тревоги глазами, упросили было Евдокию Давыдовну разрешить им отправиться на поиски сейчас же, при свете дня, но командир дивизии отменил их вылет и на все резоны отвечал одно:

— Это глупое безрассудство. Вы не успеете отлететь и на пять километров, как вас угробит первый встречный «мессер». Запрещаю.

Женя еле добралась до кровати, свалилась и заплакала в голос. По временам она поднимала голову, смотрела на карточку Дины, и снова рыдания рвались из ее груди. Она не заснула. Кто-то гладил ее по голове, что-то говорил ласково, даже попытался наивно подсунуть липкую конфету-подушечку, но Женя замотала головой, и подушечка прилипла к щеке. Она истомилась, затихла, но не спала, просто лежала, ослабев, и мысли застыли без движения, и казалось, ничего вокруг уже не было.

Шум, неожиданно поднявшийся в общежитии, Женя не заметила, голоса девочек доносились до нее невнятно, словно издалека.

— Женя, Женечка, да вставай же! Слышишь, нашлись, живы!

Только после энергичной встряски за плечо она подняла лицо, красное, с запухшими, глазами. Мысли медленно сдвинулись с мертвой точки.

— Слышишь, Дина жива, ранены они обе.

И тогда она увидела Надю Попову, услышала ее и поняла, а поняв, снова заплакала.

— Дай я тебе слезы вытру, — говорила Надя строго, по-матерински, обняв Женю за плечо.

Дину она увидела только через три дня, когда их с Лелей перевезли в Краснодарский госпиталь.

Весь путь, пока ехали с майором Бершанской до Краснодара машиной, Женя, не переставая, говорила о Дине, смеялась, вспоминала ее разговоры, рассказывала, как она поет, как пляшет… Когда вошли в палату, слезы снова подступили к глазам — нелегко было видеть Дину беспомощную и в бинтах, Дину, которая всегда была само мужество, сама решительность.

Дина доложила командиру о выполнении задания. Потом широко улыбнулась Жене:

— Я ведь живая, штурман.

Женя молча покивала — боялась: скажет слово и расплачется. Присели около Дины, выслушали ее рассказ о полете.

— Отбомбились нормально. Стали возвращаться, вдруг включается шесть прожекторов, шарят, ищут. Набрала высоту и — в сторону. Еще шесть включились. Не пройти, думаю. Работали мы на высоте 1100 метров, а к этому времени на 700 спустились. Высота теряется. Еще включились, ловят нас. Сколько там прожекторов, даже не знаю. Ослепили здорово. Нащупали и давай лупить. Открыли такой огонь, что просто жарко в воздухе стало. Самолет содрогается, а все мимо, уходим от снарядов. Не попадают. Стали разворачиваться, слышу, Леля говорит: «Я ранена в бедро, обернись, самолет загорелся». Глянула — висят лохмотья, ужасный вид, и огонек ползет. Вдруг как стукнет меня по ноге, будто кувалдой. Летим, а ног я не чувствую, одеревенели. Пощупала — на руке кровь. Леле ничего не говорю. А пламя еще больше. Стала скользить влево, прожектора перестали ловить, думали, что мы готовы. Сбила пламя и самолет вывела из скольжения, смотрю — 200 метров высота. Ну все, выскочили из-под обстрела. Обернулась — Леля лежит на борту. Я ей кричу: «Леля! Леля!» Молчит. Бензобак пробит, и бензин на раненую ногу течет. Припекает, боль адская, ну прямо никакого терпения нет. Лететь дальше нельзя, вот-вот заглохнем. Только бы дотянуть до своей территории.

Среди рассказа Дина заметила, как жалостливо смотрит на нее Женя. Улыбнулась, подмигнула.

— Вижу сверху — идет машина, и фары включены. Я думаю, была не была: сядем на дорогу. Захожу и сажусь. Хотела включить свет, чтобы видно было, что самолет идет на посадку, свет не горит, все разбито. Что там делается внизу, ничего не видно, темень. Сели нормально, но самолет лег на правый бок, правое шасси было разбито.

— Не очень, значит, нормально, — как бы про себя проговорила Евдокия Давыдовна.

— Не совсем, конечно, но неплохо. Сели. Сразу легко стало. Теперь разберемся. Хочу подняться и не могу. Что делать? Приподнялась кое-как на руках, навалилась на борт и к Леле. Звала, звала ее — не отвечает. Дотронулась до нее — теплая. Жива! На минуту придет в себя и снова теряет сознание. Хотела из ракетницы стрелять, да не нашла ее. Слышу, кто-то идет. Окликнул, я ответила. «Славу богу, у своих», — думаю. Оказался шофер какого-то грузовика. Вытащил он нас с Лелей из самолета и прямиком в госпиталь. А потом еще 300 граммов своей крови отдал для меня. Мы, конечно, очнулись — видим, на подушках лежим. Леля мне говорит: «Если б не рана, подумала бы, что все это не со мной было. А ты веришь?» — «С трудом», — говорю.

— Еще хорошо, ты сама осталась в сознании, — озабоченно сказала Евдокия Давыдовна.

— Был момент, когда я чуть его не лишилась, все поплыло в голове, но ведь нельзя было…

Возвращаясь в полк, Женя думала о Дине. «Газик» по степной дороге катил ровно, по сторонам стоял бурьян, выросший за время оккупации на хлебных полях. Женя думала о словах подруги «нельзя было», о волевом упорстве, которое Дина показала на деле. Этому она учила своих подчиненных: «Если ранило вас осколком или пулей, но вы еще можете держать ручку, если самолет подбит, но еще летит, вы обязаны напрячь все силы, десять, а может, и больше раз сказать себе: «Спокойно!» и спасти жизнь экипажа, спасти машину». И вот Дина первая оказалась в отчаянно трудном положении и доказала, что слова ее не были пустым поучением… «Раньше я только читала о сильных духом, и вот теперь такие люди живут рядом со мной, вернее, я рядом с ними. Знать такого человека в реальности, как я знаю Дину или Галю, куда важнее, чем прочитать много книг о бесстрашных, волевых людях. Поразительно: Дина — моя подруга, и то, что она совершила — не легенда! После войны я буду рассказывать в университете о ней, о Гале, о Дусе Носаль, и буду говорить не только как очевидец, но и как их подруга. Странно: я люблю фантазировать и, кажется, недостатка в фантазии не испытываю, но представить все то, что произошло за этот год, у меня бы не хватило пороху. Жизнь оставила далеко позади все мои мечты».

— У Дины не только хватило храбрости, но и умения. Вот, что значит быть хорошим летчиком, — нарушила молчание командир полка, как бы дополняя Женины размышления. — Какое счастье для Радчиковой, что она была с Диной.

В ночь на 1 августа полк готовился к боевым вылетам, как обычно. Было, правда, известно, что цели особенно сильно укреплены, и это тревожило. Кое-кто из летчиц и штурманов нервничал, ссорился с вооруженцами, казалось, что те излишне копаются, нерасторопны. Волнение передавалось и техническому составу.

Незадолго до взлета к Жене Рудневой подошла с обиженным лицом Аня Высоцкая.

— Опять у меня неопытный штурман. На такую цель я с ней не пойду, я же сама…

— Постой, с кем ты летишь?

— С Лошмановой. Я хочу с кем-нибудь из «старичков»…

— Ах, Аня, Аня, не могла раньше сказать.

Женя поговорила с командиром эскадрильи Таней Макаровой, но из перетасовок второй эскадрильи ничего не выходило, и тогда ей пришло на ум взять опытного штурмана для Высоцкой из первой эскадрильи.

Летчица Наташа Меклин и ее штурман Галя Докутович уже сидели в своей машине и дожидались сигнала к взлету, когда к самолету, шаря по земле слабым лучиком фонарика, подошла Женя.

— Девбчки, я к вам.

— Слушаем, товарищ штурман полка, — отозвалась Наташа.

Женя объяснила в чем дело, но Галя колебалась:

— Что уж вторая так обеднела, что своего порядочного штурмана не найти?

— Мы все варианты прикинули, ничего не получается. Выручай, Галочка!

— Села, устроилась, место нагрела, а тут вылезай. Только ради тебя, Женюра.

— Высоцкая сегодня не в своей тарелке, нервничает. Ей нужно помочь, чтобы не наделала глупостей, — объясняла Женя на ходу. — А ты как себя чувствуешь, спина не болит?

— Нормально.

На командном пункте к Жене подошла Катя Рябова. Она отозвала Женю в сторону и тихо спросила, наклонившись к ее плечу:

— Ты за Галку не боишься?

— Что ты! Я сама сделала с Высоцкой шесть вылетов и полетела бы сегодня, но мне надо с Рыжковой лететь — у нее еще меньше опыта.

Женя ответила уверенно, однако вопрос Кати ее встревожил. «Почему она так спросила?» — думала Женя, усевшись уже на место штурмана позади Клавы Рыжковой.

Девять экипажей второй эскадрильи взлетели один за другим: Крутова — Саликова, Высоцкая — Докутович, Рогова — Сухорукова, Розанова — Студилина, Полунина — Каширина, Макарова — Белик, Дудина — Водяник, Чечнева — Клюева, Рыжкова — Руднева. Предстояло бомбить скопления живой силы и техники врага близ станиц Киевской, Крымской, Молдаванской.

Сначала все было привычно: над целью поднялись лучи прожекторов, постояли, колыхнулись и ринулись ловить первый самолет. Прилипли и повели. Второй и третий экипажи шли спокойно, ожидая увидеть вскоре разрывы снарядов и трассирующие очереди зенитных пулеметов, но зенитки молчали. Маленький самолетик поблескивал в лучах, рвался вверх, шарахался в стороны, и казалось, что он привязан к земле широкими белыми лентами, которые натянулись, но не обрываются. Неизвестно отчего, совершенно неожиданно самолет вспыхнул и все же продолжал планировать. Прожектора вели его еще некоторое время и наконец погасли. Пламя приближалось к земле. У самой земли из горящего самолета вылетела красная ракета, и тут же вверх взметнулась яркая масса огня, грянул взрыв. Внизу неторопливо догорали обломки.

И снова включаются прожектора и ловят второй самолет. Все повторяется: поймали, ведут, и снова молчат зенитки. Вдруг откуда-то сбоку к ПО-2 летят губительные светлячки, вспыхивает плоскость. Падает второй самолет, тянутся огненные языки. Секунды, и снова взрыв.

Теперь ясно: в небе патрулирует вражеский истребитель. Прожектора освещают для него цель, и он без помех, как на ученьях, расстреливает тихоходные самолеты. Все, кто летит следом, впервые видят такое, впервые на их глазах горят подруги, горят свои, родные девочки, которых любишь, с которыми столько переговорено, с которыми приходилось ссориться и мириться, которых, кажется, знаешь тысячу лет.

И третий экипаж, как притянутый магнитом, как бабочка, зачарованная светом, треща слабым мотором, движется навстречу своей гибели, поджидающей в темноте. В чем же дело? Страх и недостаток времени на обдумывание маневра. Парализованная страхом мысль плохо работает. Загипнотизированные жуткими падающими факелами, Рогова и Сухорукова продолжают идти прежним курсом на прежней высоте и попадают в сокрестие лучей. Горит третий самолет. Как в страшной сказке: невидимое чудовище пожирает подруг.

И только четвертый экипаж находит выход. Набирать высоту бесполезно — фашистский истребитель в состоянии подняться намного выше ПО-2. Значит, надо спуститься. Фашист с его скоростью не сможет охотиться на малой высоте, да еще в темноте. Конечно, ПО-2 рискует пострадать от осколков и взрывной волны собственных бомб, но тут есть шансы выжить, там же, на высоте тысячи метров — верная гибель.

Четвертый самолет спускается до 500 метров, планирует с выключенным мотором, освобождается от бомб над головами гитлеровцев. В тишине взрывы гремят оглушительно, самолет подкидывает вверх, но он остается цел. Прожектора шарят где-то в высоте, самолет тем временем тихо парит, теряя высоту. Включен мотор, и тогда оживают зенитки, но бьют неприцельно.

Пятый экипаж не догадывается предпринять тот же маневр и погибает, как погибли первые три.

Самолет Полуниной — Кашириной падает, разваливается в воздухе на куски, в кабине штурмана рвутся ракеты — прощальный сигнал живым.

Все остальные экипажи поступают, как четвертый, и невредимыми возвращаются на свой аэродром.

Как только приземлился их самолет, Женя бросилась к вернувшимся машинам, но там никого не было. Сорвав с головы шлем, она побежала на КП, споткнулась, упала и, не отряхиваясь, плача, побежала дальше.

В бывшем правлении колхоза, где разместился командный пункт, собрался почти весь полк. Стояли и сидели тихо, подавленные происшедшим, прижавшись друг к другу, как бы сплотившись перед лицом великого несчастья. Те, кто обманул смерть, устало рассказывали о только что виденной и пережитой трагедии. Женя пробиралась к столу командира и с подрагивающими губами всматривалась в знакомые лица, будто видела их впервые и хотела запомнить. Она уже знала, что не найдет здесь ни Галю Докутович, ни Женю Крутову, и едва сдержала готовый вырваться отчаянный протестующий крик: «Нет!!!»

За одну ночь полк потерял восьмерых. Не стало Жени Крутовой, Лены Саликовой, Ани Высоцкой, Гали Докутович, Сони Роговой, Жени Сухоруковой, Вали Полуниной и Иры Кашириной.

В эту ночь больше вылетов не было. Но выполнить приказ «Спать» никто не мог. Лучшие подруги погибших плакали навзрыд, остальные мрачно переговаривались в своем общежитии, со страхом посматривая на восемь застеленных, пустых коек. Под этими койками стояли чемоданчики, вещевые мешки, на одеялах лежали недочитанные книги, из-под подушек высовывались уголки платочков с незаконченными вышивками. Невозможно было представить, что те, кому все это принадлежит, не вернутся к своим вещам, оттого что в один миг перестали быть живыми людьми и теперь лежат где-то обгоревшие, обезображенные.

Женя не могла плакать. Она не спала, но в разговорах не участвовала и не слышала, что говорят рядом. В мозгу бесконечным хороводом кружились две мысли: «Ты сама послала Галю на смерть, сама…» и «Они еще вернутся, кто-нибудь обязательно вернется, не может быть, чтобы никто не спасся…» Иногда рождавшийся в глубине сознания холодный трезвый голос вставлял свое слово: «Самолеты упали и взорвались, чуда быть не может».

Утром, разбитая бессонницей, Женя достала свой дневник и записала:

«До меня, видимо, еще не все дошло, и я могу писать. На моих глазах сожгли Женю Крутову с Леной Саликовой. Женя, Женя… Когда-то мы загадывали, что, может быть, придется вместе смотреть в глаза смерти… Успели ли выбраться? И было ли кому выбираться?.. Моя Галя не вернулась!.. Пустота, пустота в сердце».

Нет, она все еще не верила, что Галя погибла. Точно так же, не желая верить сообщению наземных наблюдателей, заплаканная, с каким-то безумным упорством пытаясь вернуть Галю к жизни силой своей любви, в другом конце комнаты писала ей письмо Поля Гельман, подруга Докутович с детских лет.

«Галя! Мой друг! Сестра моя родная, любимая! Вот уже наземники подтвердили, а я все не верю. Ведь я тебя скоро увижу, очень скоро. Правда? Галочка! Мне ведь еще поцеловать тебя нужно — Валерка в письме попросил.

Полинка».

Вот теперь я уверена, что ты жива. Жива!!! Слышишь?

Только скорей, скорей сообщай о себе что-нибудь. Жду. И дождусь!!! Скорей сообщай адрес.

И все же пришлось разбирать, упаковывать вещи погибших. Вместе с Полей Женя просмотрела Галин дневник:

«Еще с детства любимым моим героем был Овод. Сколько раз я плакала над книгой, горячо переживала за Артура, восхищаясь его мужеством, скромностью, силой воли. Но это свое увлечение я глубоко прятала от всех, чтобы никто не посмел смеяться над моей святыней».

— Я знала об этом, но узнала совсем поздно, кажется, в десятом, — говорит Поля. — Да, Овод…

Из госпитальных записей:

«Каждый вечер кино. Вчера «Учитель». Мы смотрели — смеялись! «Чудные они какие-то!» (Это про влюбленных.) И я подумала, что я ведь, если по правде говорить, никогда в жизни не переживала ничего так сильно».

«Как и я, — думает Женя. — А я тебя за авторитет в любви считала. Оказывается, «если по правде говорить»… Бедная моя Галочка».

— Эти стихи она мне посвятила, видишь «П. В. Г.» Три месяца тому назад написала.

— Глупая, ей еще только двадцать два. Разве это конец молодости?

«Мы дружбу пронесли, мой друг, моя сестра, через бои, и стужу, и невзгоды»…

— Прочитала? А вот тут смотри:

«И даже, кажется, немного поумнели».

— Это почти так. Какие мы девчонки были до войны. В одном письме, помню, она писала: «Еще новость: я уже разочаровывалась». Чудачка.

Последняя запись:

«Не знаю почему, припомнила вчера многое-многое. И Игоря. Вытащила его письма, такие хорошие, теплые. Где он теперь и жив ли? Наверное, жив. Помнит ли? Впрочем, это не нужно. Хочу только, чтобы Юрка помнил. И когда он полюбит девушку, чтобы помнил, и когда станет взрослым, и даже старичком, чтобы помнил».