В последних числах декабря сводки Совинформбюро продолжали радовать вестями о продолжающемся наступлении Красной Армии под Москвой, о тысячах немецких пленных, о больших трофеях. Поэтому настроение у девушек в Энгельсе было предновогоднее, Готовили концерт и прихорашивались.

…Как все, казалось, было давным-давно, хотя прошло всего лишь два с половиной месяца. Каким тихим, уютным и домашним был этот праздник в их двух комнатках в Лосиноостровской. Неторопливо, напевая под нос, Женя наряжает елку, кошка трется о ноги, громко тикают ходики. Надо сбегать на кухню, посмотреть на тесто, как оно смешно выползает из кастрюли, лихо сдвинув крышку набекрень. А потом придут гости — тетя и дядя. Посидят за столом (дядя выпьет чуть больше, чем другие), разговорятся, после последнего удара кремлевских курантов чокнутся и пожелают друг другу здоровья. Ей отдельно — большой удачи в жизни, исполнения желаний (положа руку на сердце: желания пока исполняются исправно) и чтобы всегда была радостная и веселая. Она большей частью и была веселая. Конечно, иногда хандрила, но, кажется, этого никто не видел. А потом в свою теплую постель; кошка запрыгнет тут же, приятно придавит ноги и, довольная, заурчит. Как все это было мирно! А теперь…

К новогоднему вечеру готовились основательно. После занятий, в те немногие минуты «личного времени», которое остается перед сном, расчистив центр своей казармы, репетировали русские пляски и акробатические номера. Нашли гармониста. Он смущался оттого, что попал в девичью спальню, но когда начинал играть — смущение забывалось. Плясали, партнерши сердились друг на друга, но не очень серьезно. А Женя, закрыв уши ладонями, сидела на своей койке и заучивала стихи Некрасова.

На вечере 31-го после аплодисментов ей вспомнилась Салтыковская школа, драмкружок, «Майская ночь, или утопленница», в которой она играла свояченицу. Все было почти так же, как тогда. Наибольший успех достался объединенному хору летчиц и штурманов, в котором запевала Женина, теперь неразлучная подруга — Женя Крутова.

Звонко и смело на мотив «Потеряла я колечко» она начала:

Летчицы подхватили:

Тут вступили девушки-штурманы:

И летчицы удивленно откликнулись:

Зрители хлопали, топали и стонали в восторге: все это близко и понятно. Для начинающих летчиц и штурманов Волга действительно была главным ориентиром, ее часто ждали с надеждой; а обнаружив, успокаивались: можно «танцевать от Волги».

Исполнительницы раскраснелись от удовольствия, разом поклонились и убежали.

В полночь, уже лежа в постелях, когда раздался бой кремлевских курантов, троекратно дружно прокричали: «Ура!», высунули из-под одеял руки и подняли воображаемые бокалы с шампанским. А потом быстро, от койки к койке, полетели новогодние пожелания:

— Увидеть нашу Победу!

— Получить три ордена!

— Выйти замуж на следующий день после Победы!

— Не получить ни одного ранения, а получить по возможности больше орденов!

— Стать штурманом почти таким же, как Раскова!

— Не ведать печали!

— Повидать маму!

— С Новым годом, девочки, и хватит — гашу свет, — сказала дежурная по части.

Приятно засыпать, зная, что в углу стоит елка, не такая нарядная, как дома, — игрушки самодельные, из бумаги, фольги и картона, нет ни свечей, ни лампочек, — но если повернуть голову, то увидишь ее, чуть поблескивающую серебряными бумажками в лунном свете, и становится тепло на душе, как в детстве.

Утром первого спали дольше обычного, а когда проснулись, в комнату вошла комиссар сборов Евдокия Яковлевна Рачкевич; в руках у нее был чемоданчик:

— Деда Мороза вызывали?

— Вызывали, вызывали!

— Тогда за подарками в одну шеренгу становись!..

Евдокия Яковлевна села за стол, ее окружили, с любопытством разглядывали таинственный чемодан. Весть о Деде Морозе мгновенно долетела до умывальной комнаты, и оттуда, утираясь на ходу, а то и с зубной щеткой во рту, прибежали недомывшиеся.

В чемоданчике для каждой был подарок: платочки, воротнички, мыло, одеколон. Евдокия Яковлевна, чуть приподняв крышку, для пущей таинственности, просовывала внутрь руку, доставала сверток и, помедлив, громко называла фамилию девушки, которой он предназначался. Свои и чужие подарки рассматривали, нюхали… Скромному платочку, куску мыла радовались так, как не радовались новому платью или пальто, подаренным родителями в мирные дни.

Первого января занятий не было. Отдыхали с наслаждением, неторопливо гуляли по улицам городка, как по аллеям дома отдыха, читали, лежа в постели, после обеда спали.

Второго начался рабочий день.

В разгаре была зима. Загуляли по Среднему Поволжью жестокие бураны. Усложнились тренировочные полеты. Резкие порывы ветра сбивали самолет с курса, снежная вакханалия скрывала наземные ориентиры. Появились новые заботы…

Среди ночи отчаянно завыла сирена. Женя вскочила, села, еще не понимая, где она находится, — только что снился университет…

— Тревога, тревога! — крикнула дежурная, включила свет. — Крепить самолеты!

В спешке одевались, пуговицы не лезли в петли, ноги не попадали в унты.

— Скорее, девочки, скорее, — торопила комиссар Рачкевич, — буран машины унесет.

Только заснули, так хорошо согрелись, а тут на холод, в самую пургу.

На дворе свистит, сметает с крыши снег рассвирепевшая вьюга, знакомые предметы исчезли, дороги больше нет. Повернешься лицом к ветру, — глаза залепляет снегом, на носу и щеках нарастает морозная корка. Надо идти всем вместе, только рядом, достаточно отстать от группы на пять шагов, и уже никого не видно. Лучше всего держаться за куртку идущей впереди. Знакомые места, ходили здесь сотню раз, а теперь приходится двигаться по компасу. Впереди кто-то останавливается — останавливаются и остальные, — укрыв компас в перчатках, определяет направление. Пошли дальше. Вдруг крик: «Стойте, подождите, потеряла валенок!» Валенок найден, нагнув головы, идут дальше.

Самолеты увидели, когда подошли чуть ли не вплотную. И появились очень вовремя. Пурга не собиралась утихать, ярилась пуще, набирала силу. Легкие самолеты трепетали, вздрагивали, как в ознобе под порывами ветра, готовые сорваться и улететь в степь без летчика и штурмана.

— А ну взяли, девушки, — громко скомандовала комиссар и начала подтягивать тросом плоскость машины.

Пять часов пришлось стоять около самолетов, удерживать за плоскости. За это время ветер несколько раз ослабевал и вновь начинал реветь, пытаясь вырвать машины из рук.

«Ну вот, кажется, кончается, — утешала себя Женя, — нос, наверное, уже отмерз, совсем не чувствую». Пользуясь недолгой передышкой, она терла нос, щеки, лицо постепенно оживало, и тут налетал новый снежный заряд, бил ледяными колючками в глаза, увлекал за собою самолет. «Неужели не удержим? Хоть бы потише». От стоянки к стоянке переходили Евдокия Яковлевна и инженер Софья Озеркова. Так они ходили все пять часов подряд, двигались по полю еле заметные лучики карманных фонариков.

К утру буран выдохся. Девушки все еще держали за крылья свои машины, не веря, что ветер утих совсем. Прошло 15 минут, еще 10 — вьюга где-то затаилась, теперь, видать, надолго. Стало светать, Все машины стояли на месте невредимые.

— Что ж, — первое испытание перед фронтом, — сказала, едва передвигая ноги, Рачкевич. — А сколько их еще впереди, да и не таких, а пострашнее.

Утром в шесть часов будущие штурманы, борясь со сном, уже сидели на занятиях по радиоделу. Сон настойчив, хоть на секунду, а заснешь, и даже увидишь мгновенное видение. Преподаватель — человек молодой и веселый, ему хочется растормошить своих слушательниц. Он выстукивает на ключе смешные фразы, в ответ смеются, лейтенант улыбается. Коли так, коли понимаете и оценили — вот вам еще. Смеются дружнее. Контакт с аудиторией налажен, теперь не спят. Неожиданно лейтенант убыстряет темп передачи, быстрее и быстрее. Штурманы сосредоточенно записывают точки и тире и все же сдаются, в отчаянье откидываются на спинки стульев — на такой скорости принять сообщение могут немногие. А две девушки встают и, загадочно улыбаясь, выходят из класса. На лицах остальных недоумение. Веселый лейтенант смеется, довольный своей выдумкой, повторяет передачу. Теперь смысл фразы доходит до большего числа слушательниц:

«Пришел приказ о создании полка легких ночных бомбардировщиков. Кто понял меня, может быть свободной и без шума покинуть класс».

В коридоре уже обнимаются: родился полк, теперь скоро на фронт. Женя тоже поняла смысл фразы, тоже выходит из класса. У нее на шее виснут сразу две подруги.

— Мы — полк легких ночных бомбардировщиков!

— Да здравствуют ПО-2 — гроза фрицев!

— Значит, теперь недолго!

Будущих «ночников» собрали в большом зале школы. Усаживались радостно, шумно и часто поглядывали на дверь. Наконец раздалась команда: «Встать!» Первой вошла Раскова, за ней другие командиры. Как всегда, Марина Михайловна была подтянута, строга, но на этот раз и заметно торжественна. Приказ о сформировании 588-го полка легких ночных бомбардировщиков она прочитала твердым, уверенным голосом и потом, оторвав взгляд от бумаги, очень искренне сказала:

— От всей души поздравляю вас, девушки! Учились вы хорошо и вправе называться полком. Теперь недолго осталось ждать отправки на фронт, а там предстоит самое трудное, самое главное. Враг должен быть разбит! С этой мыслью мы должны засыпать и с нею просыпаться. Здесь стоят ваши командир и комиссар полка — вы их хорошо знаете.

И это тоже было радостно: не какие-нибудь чужие люди со стороны, а свои — Евдокия Давыдовна Бершанская и Евдокия Яковлевна Рачкевич, которые учили и тренировали будущих бойцов с первых дней подготовки в летной школе.

Командир полка старший лейтенант Бершанская к началу войны имела немалый летный стаж. Начинала она в 1931 году в Батайской школе летчиков ГВФ. Впрочем, школы, в полном смысле слова, тогда еще не было. Школой назывались несколько рядов палаток на неровном пустыре. И никаких самолетов, никаких учебных пособий. Устройство мотора инструктор объяснял главным образом на доске и на пальцах. Вместе с другими курсантами Дуся Бершанская строила здание школы, ангары, подсобные помещения, равняла летное поле. Весной школа получила самолеты. Курсанты буквально дневали и ночевали на поле, любовно изучая техническую новинку того времени — учебные самолеты У-2. Потом начались полеты, непередаваемо увлекательные и чудесные, но пока с инструктором.

И вот, наконец, объявлено: разрешается совершить самостоятельный полет. Утром того дня инструктор Меркулов разъяснил учлетам задачу и в первый полет ушел вместе с техником сам, чтобы лично опробовать самолет, убедиться в его абсолютной исправности.

Приземлившись, инструктор с минуту основательно «погонял» мотор. Потом вылез из кабины, не спеша подошел к курсантам, медленно обвел всех глазами.

— С кого же начнем? Пожалуй…

Меркулов сделал небольшую паузу, остановил взгляд на Дусе:

— Бершанская, к самолету!

Привычно, но не так быстро, как во время занятий, Дуся поднялась в кабину, тщательно пристегнула ремни. Для сохранения центра тяжести на инструкторское место положили мешок с песком.

— Спокойнее, Бершанская. Все будет в порядке, — сказал Меркулов. Дуся включила мотор, прибавила обороты винту. Инструктор, волнуясь, шел рядом с машиной, держась за нижнюю плоскость. Дан старт. Взревел мотор, самолет, набирая скорость, стремительнее покатился по аэродрому и наконец оторвался от земли.

За спиной — никого! Одна в воздухе! А далеко внизу, задрав головы, за полетом внимательно следят товарищи, инструктор, командир эскадрильи. Самолет мерно рокочет мотором и, послушный воле молодой летчицы, ложится в разворот. Один круг, второй. Дуся старается выполнять фигуры чисто и грамотно. А как хочется дать полный газ и пронестись над самыми головами притихших товарищей. Но уже усвоено правило — без дисциплины в авиации нельзя.

Время полета истекло, пора на посадку. Точно рассчитав, Дуся «притерла» самолет на три точки, зарулила на старт, выключила мотор. Все, как бывало раньше, но на этот раз совершенно самостоятельно!

— Нормально, — сказал инструктор и вполголоса, чтобы слышал только командир эскадрильи, добавил: — Бершанская просто рождена для полетов. У нее врожденный талант летчика.

Кончилось лето, а с ним и напряженные дни учебы. Теперь летчик-инструктор Бершанская сама обучала молодых учлетов, передавала им свое мастерство. Старалась привить любовь к летному делу.

Через два года после окончания школы Евдокию Бершанскую назначили командиром учебного отряда. Здесь проявились ее незаурядные организаторские способности. Из выпуска в выпуск в отряде Бершанской летная работа проходила без единого происшествия, без аварий и поломок. За безаварийную работу и отличную подготовку летчиков правительство в 1937 году наградило Евдокию Давыдовну орденом «Знак Почета». Награду ей вручил Михаил Иванович Калинин.

В 1939 году Батайскую школу ГВФ преобразовали в военное училище. Бершанскую назначили в отряд специального применения командиром звена. Дислоцировался отряд в станице Пашковская Краснодарского края. В подчинении Бершанской было 35 самолетов, около 60 летчиков и столько же техников.

Звено занималось мирной будничной работой. Приходилось срочно доставлять к тяжелобольному врача, перевозить ценные грузы, почту, опылять и подкармливать посевы. Летать надо было много, в сложных метеоусловиях, садиться на маленьких, ограниченных площадках или просто в поле. Звено зачастую базировалось на разных аэродромах Кубани, что, конечно, затрудняло деятельность его командира. Несмотря на это, Бершанская сумела организовать бесперебойную и безаварийную работу.

В последний год перед войной Евдокия Давыдовна была избрана членом бюро райкома партии и депутатом Краснодарского городского Совета.

Летом 41-го, как и многие другие летчицы, она неоднократно писала рапорты с просьбой отправить ее на фронт. После нескольких категорических отказов неожиданно пришел вызов — отбыть в Энгельс.

Марина Раскова встретила Бершанскую исключительно сердечно. Две молодые женщины-ровесницы с первых дней почувствовали друг к другу симпатию. Именно такая помощница и нужна была Расковой. Скоро Евдокию Давыдовну узнали и полюбили ее ученицы, будущие летчицы и штурманы; она всегда была сдержанна, учила управлять машиной спокойно, терпеливо разъясняла ошибки своих новых учлетов. В ее манере учить чувствовался опытный преподаватель.

Каждую ночь не смолкал гул моторов. Самолеты взлетали и садились, снова взлетали. Шла отработка техники пилотирования. Бершанская проверяла каждую летчицу, определяла степень ее подготовленности. Выяснилось, что большинство ночью никогда не летало, а те, кто летал, имели очень малый налет часов. Надо было приобретать опыт ночного самолетовождения. Евдокия Давыдовна считала, что лучше всего при этом — практика слепого пилотирования. Так и построили тренировки: летчицы днем учились управлять самолетом, не видя земли, в закрытой кабине, только по приборам. Одна группа отправлялась отдыхать, ее сменяла другая. А Бершанская оставалась на аэродроме. Она летала днем и ночью. У многих не получалась посадка. Тогда Евдокия Давыдовна снова поднималась в воздух и показывала, как нужно быстро и точно исправлять допущенные ошибки. Потом на поле приходили недавно обученные штурманы. Они знали только теорию, которую предстояло подкрепить летной практикой. И с ними тоже занималась Бершанская.

…В один из морозных январских дней к Бершанской подошла майор Раскова.

— Ну, Дусенька, — загадочно улыбаясь, сказала она, — еду в Москву. Может статься, сюрприз тебе привезу…

Когда Раскова вернулась в Энгельс, она сразу же вызвала к себе Бершанскую и без долгих околичностей огорошила новостью:

— Принимай командование полком. Поздравляю!

— Каким полком?

— 588-м легкобомбардировочным. Ночным.

— А-а, — без воодушевления протянула Бершанская. — Это тот, что на учебных тихоходах… «Грозные, боевые ПО-2…»

— Ну, вот и разочарование, — рассмеялась Раскова. — А работа предстоит интересная. Задача полка — оказывать помощь наземным войскам непосредственно на передовой. Хорошая маневренность У-2, неприхотливость в эксплуатации, простота в управлении позволят проводить на нем такие операции, которые недоступны быстроходным и тяжелым машинам. К примеру, бомбежка с малых высот огневых точек противника, его ближних тылов и коммуникаций, разведка. Опасно, но увлекательно. Я не тороплю с ответом. Подумай.

Евдокия Давыдовна согласилась, не раздумывая.

Комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич имела за плечами десять лет службы в армии. Еще девчонкой-подростком она помогала красноармейцам в борьбе с петлюровцами в Бессарабии. После окончания гражданской войны Дуся Рачкевич не порывает дружбы с Красной Армией, помогает пограничникам выслеживать и вылавливать контрабандистов, занимавшихся одновременно разбоем и грабежами в деревнях. Бандиты пригрозили расправой, и, чтобы уберечь девочку от гибели, начальник погранзаставы предложил ей перейти жить на заставу.

И вот Дуся, в один день повзрослевшая, серьезная, собрала дома вещи и объявила родителям:

— Ухожу к пограничникам. И вам будет, спокойнее…

Жизнь на границе была напряженной, полной опасностей. Дуся не ловила шпионов, она выполняла скромные обязанности уборщицы, санитарки, прачки. Но чувствовала себя бойцом. На заставе вступила в комсомол, а потом в партию.

С путевкой пограничников юная Дуся Рачкевич приехала в Киев на юридические курсы. Потом она — народный судья в Каменец-Подольске, помощник областного прокурора в Житомире, затем в Проскурове. Ей грозили смертью, но не запугали.

В 1932 году Рачкевич добровольно вступила в Красную Армию и скоро стала инструктором политотдела 1-й Червонно-казачьей дивизии по работе среди семей военнослужащих. А еще через год, как одного из лучших политработников, Евдокию Яковлевну направляют на учебу в Ленинград, в Военно-политическую академию. Первая женщина-слушатель академии с отличием заканчивает ее.

Несколько лет Евдокия Яковлевна читала лекции по основам марксизма-ленинизма в Ленинградском училище связи имени Ленсовета и одновременно готовилась к поступлению в адъюнктуру.

И мечта сбывается! В 1938 году Рачкевич — адъюнкт Военно-политической академии. В ноябре 1941 года она должна была защищать свою кандидатскую диссертацию… Но война спутала все планы, 16 июля Евдокия Яковлевна уехала на фронт на должность комиссара военно-полевого госпиталя. Это были горькие дни отступления. Осенью, однажды ночью посыльный разбудил ее: «Товарищ Рачкевич, вас к начальнику госпиталя…» Опять дорога. Новое назначение. Евдокия Яковлевна Рачкевич становится комиссаром группы формирования женской авиационной части в городе Энгельсе.

В один из дней в ноябре к нам в казарму вошла невысокая, черноволосая женщина. В петлице две шпалы. Иронически оглядела девчат. Улыбнулась. Не улыбнуться было невозможно: ведь это было в те дни, когда мы только что облачились в армейское обмундирование, большинство из нас походили скорее на персонажей из юмористического журнала, чем на солдат.

— Хорошенький вид, ничего не скажешь! Слушайте, да разве так заворачивают портянки! Километра не пройдешь, свалишься — и ноги в волдырях. Смотрите. Делается это так…

Быстро заложила один конец портянки направо, другой налево, обмотала вокруг ноги, подправила уголок на большом пальце.

— Вот и все. Готово. Теперь хоть на край света можно идти.

— Кто это? — зашуршали среди девушек вопросы.

— Я комиссар, девушки. Вместе будем служить. Зовут меня Евдокия Яковлевна.

— А где вы так наловчились?

— У пограничников. Как-нибудь расскажу… А сейчас вот что… Ходить в таком виде — только срамить армию. Я уже не говорю о том, что не годится ронять достоинство женского пола. Объявляется аврал.

— Война же, — неуверенно произнес кто-то.

— Причем здесь война? А кто сказал, что на войне девушки должны быть похожи на пугала огородные? Нет, так не пойдет!

Она помолчала, присматриваясь к одной из девушек, выглядевшей особенно несуразно.

— А ну-ка подойдите ко мне.

Евдокия Яковлевна начала вертеть, крутить попавшуюся в ее руки девчонку, одернула гимнастерку, затянула потуже ремень, завернула и подколола булавкой галифе.

Мешковатая фигура стала превращаться в ладного, подтянутого солдата.

— Вот так, кажется, лучше.

Удивленные неожиданным превращением, мы захлопали в ладоши. Рачкевич, склонив голову набок, рассматривала свое «произведение».

Комиссар действовала, как мать в большой семье, когда одежда старших переходит к младшим, когда приходится подгонять на юную фигуру широкое пальто или платье. Наверное, тогда и возникло ласковое прозвище, которое заглазно мы дали комиссару: «наша мамочка».

Евдокия Яковлевна вошла в жизнь летчиц и штурманов так легко и незаметно, как будто мы не один год служили вместе. Она хорошо понимала, что многие девушки решительно изменили свою жизнь, впервые покинули надолго родной дом, впервые столкнулись с суровым армейским бытом. Особенно это касалось штурманов, вчерашних студенток. Эту наиболее многочисленную группу в первую очередь и опекала Рачкевич.

«Сейчас, — писала матери Женя Руднева, — (час назад, так как в данный момент я сижу в столовой за ужином, о чем свидетельствуют пятна на бумаге) я показывала нашему комиссару твою фотокарточку, потому что она на тебя похожа — лицом не очень, но манерами, методом работы — она все время напоминает тебя. Хорошо поговорили мы сегодня о будущем, и она всем нам пообещала после войны прийти в гости. Говорит: «Познакомлюсь с вашими родными, с мужьями». — «А у кого мужа нет?» — «Найдем!» Ладно, надеюсь, мамулька, уж тогда ты хороший пирог сделаешь…»

С «нашей мамочкой» мы могли делиться любыми, самыми сокровенными мыслями, переживаниями. Мы доверяли ей все свои тайны.

Начальником штаба полка стала бывшая студентка четвертого курса механико-математического факультета МГУ Ирина Вячеславовна Ракобольская. В октябре 1941 года Ира Ракобольская, член университетского комитета ВЛКСМ; дежурила в комитете, когда позвонили из райкома комсомола и сообщили о наборе комсомолок в авиацию. Она тут же передала телефонограмму на факультеты и сразу же отправилась в ЦК ВЛКСМ. Ее, как хорошую спортсменку, парашютистку, безоговорочно зачислили в формирующуюся авиачасть.

«Меня назначили начальником штаба, — вспоминала впоследствии Ракобольская. — Командир полка Е. Д. Бершанская ходила с орденом в звании старшего лейтенанта — и меня к ней начальником штаба! Я тогда еще не имела никакого звания, не имела даже представления, что должна делать. Помню, нужно было оформлять аттестации на звания, но, ввиду того, что это делалось впервые, пришлось переписывать их по пять раз, В приказе № 1 было зафиксировано, что мы приступили к исполнению обязанностей. Вторым приказом утверждалось распределение по экипажам личного состава и назначение должностных лиц. Вначале мы чувствовали себя неловко: ведь совсем недавно все были на одинаковом положении, а тут вдруг я — командир. Вхожу в комнату — все должны встать, спросить разрешения и т. д. Не сразу удалось мне освоиться в новом положение и далось это нелегко».

Ракобольскую назначили начальником штаба не случайно. Очень скоро Раскова и Бершанская заметили, что у вчерашней студентки есть несомненный организаторский дар, к тому же учитывался ее прошлый опыт комсомольского работника со стажем.

Бывший инженер Иркутской летной школы Софья Озеркова, талантливый, знающий свое дело специалист, была назначена на должность инженера полка. Она обучала техников прямо у самолета, была очень справедливой и требовательной, не допускала поблажек. Ведь от работы техника на земле зависит надежность машины в полете, а значит, и жизнь пилота и штурмана.

Знающими дело специалистами были инженер полка по вооружению Надежда Стрелкова, инженер по электроспецоборудованию Клавдия Илюшина, штурман полка Софья Бурзаева. Командирами эскадрилий назначили опытных летчиц, немало лет летавших на линиях Гражданского воздушного флота, Серафиму Амосову и Любу Ольховскую.

На первом собрании полковой комсомольской организации комсоргом избрали Ольгу Фетисову, в недавнем прошлом работника ЦК ВЛКСМ; она первой пришла в формируемую женскую авиачасть. Членами бюро стали Женя Руднева, Катя Рябова, Саша Хорошилова, Тоня Худякова, Маша Смирнова, Рая Маздрина.

Полк был сформирован, но учеба продолжалась. Учились летать в лучах прожекторов, осваивали искусство противозенитного маневра, бомбежку с малых высот.

Первое же учебное ночное бомбометание «по фонарям» Женя выполнила «на отлично». Крутова, пользуясь ее указаниями, точно вывела самолет на цель, и цель была «поражена». Выполнение этого задания стоило Жене многих трудов и волнений. Но потом, повторенные десятки раз, приемы становились привычны; вырабатывался автоматизм, необходимый профессионалу.

В самом конце февраля летчицы, штурманы, техники и вооруженцы успешно сдали экзамены по теории и практике. Раскова и Бершанская были удовлетворены. Напряженнейший труд четырех месяцев давал результаты — на их глазах выпускницы аэроклубов превратились в летчиц-ночников, студентки стали штурманами, а девушки, не имевшие представления о боевой технике, — авиамеханиками, вооруженцами. И было похоже, что все они (в большей или меньшей степени, конечно) сделались военными людьми. Научились четко подходить к командирам, обращаться и отвечать по-уставному, а главное — поняли необходимость в армии дисциплины, привыкли выполнять распоряжения.

2 марта пришел приказ о присвоении летчицам и штурманам первых воинских званий. Пока что звания были скромными: сержантские и старшинские. Женя стала старшиной, знаки различия — по четыре треугольника в петлице. В «каптерке» ей выдали восемь треугольников. Пожилой старшина отсчитал их ей в ладонь по одному, взглянул с усмешкой:

— Значит, дочка, мы с тобой теперь сравнялись. А за кубарями когда придешь?

Выдали новое, подогнанное по росту летное обмундирование, хорошо пахнувшее выделанной кожей, какими-то фабричными красителями.

С охапками одежды новоиспеченные сержанты и старшины прибежали к себе в общежитие, и тут началось истинно женское дело — примерка. Сначала в нежно-голубые петлицы ввинтили рубиновые треугольники и «птички», отчего петлицы показались еще привлекательнее. Потом натянули новые гимнастерки и стали просить подруг, которые были заняты тем же, посмотреть, «как сзади?», и ответить: «Надо тут ушить или нет?»

Женя постаралась ровно посадить в петлице (еле уместила) свои треугольники, надела форму и сапоги, повернулась несколько раз перед зеркалом, в котором можно было увидеть себя только до пояса, и решила, что обмундирование сидит сносно. Но в этом она, пожалуй, заблуждалась.

После того как завершилась экипировка, случилось событие еще более важное: выдали пистолеты «ТТ». Повешенные в кобурах на пояс, они сразу потянули ремень вниз — пришлось затягиваться туже. Штурманы, помимо всего, получили свое особое снаряжение: планшеты с ветрочетами, специальные линейки, карты с маршрутами следования на фронт.

Первые дни после присвоения звания летчицы и штурманы ходили в полной амуниции, подчеркивая свою «военность». В столовой самым популярным местом стал угол, где стояло большое зеркало. Даже Женя Руднева не могла пройти мимо него — останавливалась, чтобы еще раз посмотреть на свои треугольники и кобуру на боку. Она чувствовала, что в душе ее произошла основательная перестройка. Все, что она делала теперь — прокладывала ли курс на карте, чистила ли свое личное оружие, забиралась ли на штурманское место в самолете, — все это было для нее так же естественно, как когда-то работать в обсерватории и записывать лекции любимого профессора.

В новой форме со знаками различия в петлицах девушки поспешили сфотографироваться. Женя послала карточки домой и нескольким самым близким друзьям в Москву.

«Получила ли ты мою мордашку, Идочка? Правда, на злого Бобика похожа? Это уж я постаралась быть серьезной, а то перед этим фотографировалась и вышла маленькой девочкой в военном костюме — такая детская улыбка получилась. Ну вот я и решила, что штурман должен быть серьезным, и немного пересолила… Женя (я тебе о ней писала, это моя летчица) утверждает, что фотограф преувеличил и что на деле я никогда такой серьезной не бываю…»

Женя Крутова была почти права.

Весна не мешкала. Днем, когда над головой в сплошной облачности появлялись прорехи, в них просвечивала голубизна, в них устремлялось солнце, и авиаторам на земле становилось жарко.

Окончательно утвердили состав экипажей, звеньев, эскадрилий. Ждали приказа об отправке на фронт. Он мог прийти со дня на день, и хотелось, чтобы этот день наступил скорее, потому что были уверены в своих силах. Зимнее затишье на фронте подходило к концу, на юге враг снова зашевелился, подбрасывал подкрепления, готовился к весенней кампании. В эти дни Гитлер заявил по немецкому радио, что Россия будет окончательно разбита весной. Русские будто бы одержали успех зимой потому, что стояли трескучие морозы. А весной, летом, когда этого не будет, немецкие танки окружат Москву, стальным кольцом, и первомайского парада в Москве больше не будет.

Слышать такое было нестерпимо. Все мы тайно мечтали совершить подвиг. Подвиг (боевой или трудовой) мы привыкли ценить высоко, героев знали, любили, стремились им подражать.

Каждый день теперь мы повторяли подобно чеховским «трем сестрам» («В Москву! В Москву!») — «На фронт! На фронт!» И все ощущали, что долгожданный приказ где-то уже родился и вот-вот придет к нам в Энгельс.

…Объявлена важная и многозначительная весть: сегодня, в ночь на 9 марта, все экипажи вылетают последний раз на учебное бомбометание на полигон.

— Ты представляешь, мой милый звездочет, по фонарям лупим последний раз, значит, в следующий раз уже по фрицам! Ночь сегодня такая ясная, что сможем летать без приборов — валяй по своим звездам! Сможешь по одним звездам? — говорила Женя Крутова своему штурману, войдя в казарму и постукивая у порога сапог о сапог, чтобы сбить на пол последние снежные крошки.

Женя Руднева подняла глаза от книги, улыбаясь, нарочито легкомысленно ответила:

— Смогу, конечно.

— А я не позволю. Понятно? Отставить улыбочки и литературу, не относящуюся к делу. Собирайтесь, товарищ штурман.

— Слушаюсь, товарищ командир.

— Ой, Женя, кажется, дело в шляпе — дня через три на фронт!

Над летным полем небо высокое, с полумесяцем и изобилием звезд. Пока дошагали в толстых комбинезонах и унтах до самолетов, взмокли. Утешались тем, что сейчас заберутся в кабины, поднимутся, а там на высоте да на скорости будет совсем прохладно.

Встаешь на плоскость привычно («Могла ли я предположить еще полгода назад, что садиться в самолет будет для меня совсем обычным делом. Ведь это я летаю!»), переносишь ногу в уютную кабину, опускаешься на сиденье — все как будто на месте. Вот рукоятки бомбосбрасывателя… Мирные шарики, а дернешь — вниз летит смерть.

Крутова запустила мотор, разбег и — уже в воздухе. Совсем не так лихорадочно, как в первые полеты, Женя Руднева следит за курсом. Летчица и штурман негромко напевают: «Там, где пехота не пройдет…» Все отлично, просто чудесно!

Погода резко изменилась при подходе к полигону: не стало звезд, не стало полумесяца, облака спустились совсем низко, повалил снег.

— Следи за курсом. Как идем?

— Слежу. Как будто точно. Помнишь, как летали вслепую под колпаком? Снег за шиворот забивается.

— Пропади он пропадом, твой снег!

Исчез горизонт, нет ни неба, ни земли. Снег покрывает плоскости. Куда летит самолет — могут сказать только приборы, контролировать курс по наземным ориентирам невозможно. Внизу мелькают какие-то огоньки, но выясняется, что это блестят снежинки. А ведь еще несколько минут назад на белом фоне хорошо видны были деревни, рощицы, даже овраги. На сердце тревожно: приборы приборами, но когда не видишь, где небо, где земля… Учили: «верь приборам», но и приборы могут соврать. Только бы не спутать землю с небом…

— Ну как?

— Скоро, три минуты осталось.

«Хорошо, что я с моей Женей, о ней совсем не страшно, почти не страшно», — думает Женя Руднева.

Дошли, отбомбились в расчетное время, но как там внизу — погасли огни или нет, — это тайна.

— Куда угодили, что поразили — знать не можем, сказать не можем, — невесело говорит Крутова.

— Не выполнили мы задания, я уж чувствую.

— Подожди «чувствовать», а вдруг повезло.

— Что ж, так и на фронте будем?

На аэродроме вовсю горели прожектора. Машины садились одна за другой; летчицы в снежных эполетах подходили к озабоченной Бершанской с рапортом. Евдокия Давыдовна считала про себя машины и вслушивалась в далекие звуки. Приехала Раскова и тоже молча стояла на летном поле, тоже считала: «Осталось пять, теперь четыре, три… Три, осталось три…»

Три экипажа на аэродром не вернулись, ждать дольше не имело смысла.

— Возможно, сели где-нибудь в степи, — Раскова сказала это нарочно громко, чтобы слышал «весь ее народ», тревожно и выжидательно смотревший на них с Бершанской.

— Наверное, — согласилась Бершанская.

Из трех исчезнувших ночью экипажей повезло только одному. Летчица Ира Себрова и штурман Руфа Гашева пришли на аэродром залепленные снегом, смертельно усталые, подавленные аварией и одновременно счастливо изумленные своим чудесным спасением. В густом непроглядном снегопаде они потеряли пространственную ориентировку, возникли ложные ощущения — стало казаться; что самолет кренится вправо, но на самом деле крен был левым. Этот обман чувств заставил их пренебречь показаниями приборов. Выправляя якобы правый крен, летчица подала ручку управления влево, увеличился истинный крен, и машина по спирали пошла к земле. Удар был страшным, но ни Ира, ни Руфа практически не пострадали. Ошеломленные, они выбрались из разбитой машины, еще не соображая, как они очутились на земле и почему в состоянии стоять и двигаться. Последнее было совсем неясно — ведь самолет развалился на куски.

После этой аварии Ира и Руфа прошли с полком весь его боевой путь, не раз попадали в отчаянно трудные положения, но везенье не прекращалось. Домой они вернулись Героями Советского Союза.

Утром разыскали Лилю Тармосину, Надю Комогорцеву, Аню Малахову, Машу Виноградову. Они точно так же потеряли контроль над пространственным положением, но чуда не произошло. Один самолет лежал на боку, указывая в небо двумя плоскостями, хвост отломился; другой уткнулся носом в небольшой холмик. Снег на скорую руку прикрыл обломки и кровь.

Всех четверых положили в зале Дома культуры. Рядом лежали две белокурые девушки — Лиля и Надя, вместе, как в самолете, темно-русые — Аня и Маша. Бесшумно сменялся почетный караул. Никогда еще за все четыре месяца, проведенных в Энгельсе, у всех сразу не было-так тяжело на душе. Никто из девятнадцати-двадцатилетних девчонок еще ни разу не видел смерть своих сверстников. Было известно, что умирают пожилые и старые люди, но ведь девятнадцатилетние бессмертны!

— Не могу представить, что это правда, — тихо сказала Женя Кате Рябовой, выйдя в коридор из зала, где стояла в почетном карауле. — Подумай, как нелепо погибнуть, так и не вылетев на фронт. Ведь они могли бы… Ах! Да что говорить, сколько они могли бы! Помнишь, как нам говорил тот майор из комиссии в Москве: «Вы можете погибнуть, еще не успев сделать ни одного выстрела, не убив ни одного врага». Тогда я не понимала, как это страшно, именно страшно ничего не сделать для нашей победы и погибнуть. А Надя вчера была такая веселая — два письма получила сразу…

— Я у нее вчера выиграла в навигационной зарядке, — печально сказала Катя.

По утрам минут десять-пятнадцать штурманы соревновались в решении навигационных задач с помощью линейки — кто быстрее: это называлось «навигационной зарядкой». Главными соперниками были обычно Катя Рябова и Надя Комогорцева, обе совсем недавно — студентки мехмата МГУ. Соревновались они азартно и упорно, не уступая друг другу титула абсолютной чемпионки полка; успех принадлежал им попеременно.

— А помнишь, как мы ее прорабатывали? — спросила Катя, задумчиво глядя в окно. — И даже кричали, что она позорит весь наш университет. Пересолили мы тогда, что ни говори.

Они вспомнили то собрание, на котором студентки университета «судили» двух своих подруг, гулявших после обеда со знакомыми мальчиками. Одна из «провинившихся» была Надя.

— Как мы тогда на нее накинулись, — с горечью сказала Женя. — Наши первые потери. Одной из наших нет. Когда умер Дельвиг, Пушкин писал в письме кому-то из лицейских друзей: «В наших начали постреливать». Вот и у нас…

Они стояли у окна и старались смотреть только во двор; у обеих на ресницах дрожали слезы.

Катастрофа 9 марта имела для всех нас серьезные последствия. О вылете на фронт 1 апреля 1942 года, как предполагалось раньше, не могло быть речи. Нам самим это было понятно. Учились мы добросовестно, но все же недолго и теперь увидели, что трудным умением летать ночью полностью не овладели. К тому же мнению пришла комиссия Приволжского военного округа. Мы получили программу дополнительной подготовки, рассчитанную еще на два с половиной месяца. И снова тренировки, тренировки, полеты ночью, бомбометание над полигоном.

Весна взялась за дело основательно. Преобладавший повсюду на земле белый цвет исчез — его сменил зеленый. Мелкая живность, замершая, оцепеневшая в холоде, под снегом, зашевелилась, полетела, зажужжала, зазвенела. В мае на аэродроме нас стали нестерпимо донимать комары. Мы старались их игнорировать, но получалось это плохо. Машинально чесали руки, шею и расчесывали кожу до крови. У многих распухли носы и щеки. У Жени Рудневой тоже. Но она стойко переносила это и, когда кто-нибудь сочувствовал ей, говоря: «Женечка, как они тебя отделали!», улыбалась своей неизменной милой улыбкой и отвечала: «Я к ним равнодушна. Вот прошлым летом в совхозе они меня здорово волновали, а теперь я к ним охладела».

С каждым днем комаров становилось больше. Мы смачивали лицо и руки одеколоном, но это не помогало. Разжигали костры — думали испугать их дымом, но ведь не будешь сидеть все время у костра. Однажды все-таки средство противокомариной защиты мы нашли, правда, только «местного действия», но все же…

— Товарищ командир, — обратилась как-то к командиру звена Жене Круговой механик Вера Дмитриенко, — объявите химтревогу.

— Это еще зачем?

— От комаров, сил нет!

Женя Крутова рассмеялась и объявила тревогу. Все звено надело противогазы, потом отвернули гофрированные трубки и так продолжали работать. Теперь страдали только руки. В других звеньях поступили так же…

Приказ о вылете на фронт пришел именно тогда, когда мы его ждали. Срок вылета назначался на 23 мая. Мы ликовали, бегали возбужденные, работали увлеченно и даже досадовали, когда приходилось отрываться от дела, чтобы идти в столовую. На аэродроме техники проверяли материальную часть, штурманы засели за изучение маршрута, штаб приводил в порядок документы, без остановки стучала пишущая машинка.

Итак, прошло семь месяцев с того хмурого октябрьского дня, когда мы вошли в Энгельс неровным строем, смешные маленькие фигурки в нахлобученных на нос больших шапках. Теперь мы понимали, что учились не зря, не зря часами просиживали в классах, не зря отрабатывали строевой шаг. Об этом Женя Руднева писала в одном из своих писем:

«Идти (на фронт. — М. Ч. ) с голыми руками и пустой головой только ради того, чтобы идти — на это командование нас не пошлет. Да и не нужны такие люди на фронте. Мы пойдем, чтобы увеличить потери фашистов и завоевать победу. Правда, в первые дни мы думали, что поучимся несколько недель… но наука о том, как успешно бомбить врага, очень сложна».

Утром 23 мая мы последний раз завтракали в столовой летной школы. Курсанты-мужчины поглядывали в сторону некоторых девушек с явной тоской. Что и говорить, хоть и было принято зимой строгое решение до победы не давать волю своим чувствам, но выполнялось оно не слишком тщательно. К тому же молодые летчики о нем ничего не знали, да если бы и знали, то вряд ли приняли бы его всерьез. О предстоящей разлуке догадывался и наш полковой пес Дружок. Он всегда бежал рядом, когда мы шли строем, поджидал нас на крыльце столовой, пока мы завтракали или обедали, и ждал не напрасно. В то утро он тревожился, повизгивал, даже не доел блинчик с мясом (начинку съесть он все же успел) и бросился вслед за нами.

Солнце царствовало безраздельно, ни одно облачко не решилось запятнать яркую голубизну неба.

Мы выстроились на свежей траве летного поля, в комбинезонах, в портупеях, при оружии, подравнялись и привычно застыли, повинуясь команде «Смирно!». Подошли Раскова, начальник гарнизона полковник Багаев, неизвестные нам командиры. Мы ждали, внутренне собравшись, чтобы, заслышав «Здравствуйте, товарищи!», произнесенные негромко, обычным человеческим тоном, с охотой откликнуться громогласным, принадлежащим всем нам отзывом, в котором теряется твой собственный голос, «Здравия желаем, товарищ…». И дело не в том, что мы формально обменялись приветствиями — мы перебросили друг к другу первые мосты взаимопонимания, мы настроились на общую волну.

Митинг краток. Говорил Багаев, говорили Раскова, Бершанская, Женя Руднева. От волнения Женя порозовела, расстегнула пуговицу на вороте гимнастерки, но тут же спохватилась, что поступает не по уставу:

— Совсем недавно мы съехались сюда, в Энгельс, с разных сторон нашей родной страны. Мы были просто штатские девушки. Многие из нас ни разу в жизни не летали на самолете, мы жили на земле и только восхищались нашими героями-летчиками, которые были для нас идеалом храбрости и мужества. Даже ходить в ногу мы не умели. И вот теперь мы — полк. Нам доверены машины и смертоносное оружие. Все, чему мы научились здесь, наше умение бросать бомбы мы клянемся использовать в борьбе за свободу нашей страны. Каждую бомбу в цель! Для этого мы здесь учились, и теперь наш долг помочь тем, кто вот уже почти год сдерживает натиск озверевших фашистов; тем, кто отстоял нашу дорогую Москву. Мы должны встать на место убитых…

Я слушаю ее несильный голос и снова чувствую: как симпатична мне эта добрая и нежная девушка, чувствую, что говорит она очень искренне, ни одного фальшивого слова, и то, что говорит она, — это и мои мысли.

Женя замолчала, взглянула на Бершанскую и неожиданно мягко улыбнулась.

Звучит команда: «По самолетам!»

До чего же весело бежать по траве к своей машине.