Раскова проводила полк до фронтового аэродрома и, передавая его в состав 218-й ночной бомбардировочной дивизии, на прощание сказала: «Свою преданность Родине вы доказали в учебе, теперь докажите ее в бою. Имейте в виду: это будет потруднее». В правоте последних слов Марины Михайловны девушки убедились очень скоро.

В новом соединении к нам сразу отнеслись настороженно, подчас даже не скрывали иронии. Первое время командование, да и летчики, побаивались «женских капризов», не очень-то верили в наши силы. Да и в самом деле, одно — летать в мирном небе на гражданских самолетах, другое — быть солдатом, каждый день идти навстречу смерти, зная, что так было сегодня, так будет завтра, послезавтра, в течение недель, месяцев, лет, до тех пор, пока где-то там, на западе, на чужой земле, не отгремит последний выстрел.

Справедливости ради следует сказать, что мы сами в какой-то мере дали повод относиться к нам с недоверием и иронией. Произошло это как раз тогда, когда наш полк совершал перелет из Энгельса на Южный фронт.

Стоял тогда солнечный жаркий день. Еще не опаленное зноем небо было удивительно чисто. Внизу, под нами, расстилалась степь — без конца и края. Зеленый колышущийся океан. Земля еще не прогрелась, болтанки нет, и лететь одно удовольствие.

Соблюдая ровные интервалы, в боевых порядках мы приближаемся к станице Морозовской. Полет протекает нормально, идем точно по графику. Я оборачиваюсь назад к штурману Оле Клюевой:

— Ну, как летим? Правда, здорово?

В ответ она улыбается и показывает большой палец. Но тут же, я вижу, улыбка ее сглаживается:

— Маринка! — в голосе Оли звучит тревога. — Смотри.

С запада на нас стремительно несутся какие-то черные точки. Мозг обжигает мысль: «Фронт поблизости — фашисты!»

Что делать? Я смотрю на ведущего. Самолет командира эскадрильи Амосовой спокойно продолжает полет. Неужели она не видит?

— Маринка, — кричит по переговорному аппарату Клюева, — посмотри: соседнее звено рассыпается!

Сомнений больше нет — впереди вражеские истребители. Я покачиваю плоскостями, привлекая внимание ближайшей соседки Нади Тропаревской. «Вижу», — отвечает она, тоже покачиванием. Одновременно мы производим маневр. Звено тотчас рассыпается. Самолеты резко теряют высоту и идут почти на бреющем полете. Теперь на фоне желто-зеленой степи наши камуфлированные машины заметить трудно.

Истребители с воем пронеслись над нами, сделали боевой разворот и вновь устремились в атаку на беззащитные У-2. Про себя отметила, что почему-то не слышно тарахтения пулеметов. Сволочи, еще издеваются! От волнения даже забыла взглянуть на опознавательные знаки.

Минут через пять в воздухе появились наши истребители. Спасибо, выручили! И только на аэродроме выяснилось, что никаких вражеских самолетов и не было, а мы своих приняли за фашистов. Истребителей послали встретить нас на подступах к аэродрому. Летчики же, зная, что летят необстрелянные «птички», как они тотчас прозвали нас, решили проверить нашу выдержку и ринулись в атаку на тихоходные У-2.

За озорство летчикам нагорело, но нам от этого было не легче. Весть о нашем конфузе разнеслась по всей воздушной армии генерала Вершинина. Это прибавило острякам пищи.

Вскоре в полк прибыл командир дивизии Дмитрий Дмитриевич Попов. Появился он перед строем хмурый, сердитый. Ни слова не говоря, прошел от самолета к самолету и удалился с Расковой и Бершанской в штаб полка. По всему чувствовалось, что принимал он нас в свою дивизию далеко не с распростертыми объятиями. Девушки расстроились. Рачкевич тотчас заметила наше подавленное состояние и сказала:

— Ну-ка, не киснуть! Тоже мне кисейные барышни. Понимаю, горько, конечно, но унывать не следует. На ошибках учатся, а впереди достаточно времени, чтобы посрамить маловеров и доказать им, что они поспешили с выводами. Ясно?

— Ясно, — не очень уверенно ответило несколько голосов.

Во время дислокации в поселке Труд Горняка, под Ворошиловградом, началась боевая деятельность полка. Тогда как раз шли ожесточенные сражения в южной части Донбасса, по реке Миус, у Таганрога. Гитлеровцы рвались к Дону, вбивая в оборону наших войск клинья с разных направлений.

Полк бросили в самое пекло — в район станиц Константиновской, Мелеховской и Раздорской. Впрочем, действовать мы начали не сразу, нам дали время ознакомиться с районом полетов. Вначале мы совершали лишь ознакомительные полеты к линии фронта, отшлифовывали технику вождения машин в свете прожекторов. Короче, привыкали к фронтовой обстановке.

Но нам не терпелось приступить к делу. И состояние летчиц нетрудно понять. Фронт был рядом, его дыхание мы ощущали постоянно. Круглые сутки с запада, как неумолчный шум прибоя, доносился глухой рокот передовой. По ночам в темной звездной вышине надсадно завывали моторы вражеских самолетов. Они шли всегда одним и тем же курсом — точно на восток, фашистские бомбы рвались в Каменске и Ворошиловграде.

М. М. Раскова, командир группы формирования

Е. Д. Бершанская, командир полка

Е. Я. Рачкевич, комиссар полка

Наши вернулись! Серафима Амосова, заместитель командира полка по летной части (слева), и Герой Советского Союза Руфина Гашева наблюдают за приближающимися У-2.

Мария Рунт, парторг полка

Ирина Ракобольская, начальник штаба полка

На горизонте то и дело вспыхивали отблески пожаров. В такие минуты я невольно вспоминала ночь на 22 июля, первую бомбежку Москвы, объятый пламенем родной дом, кучки людей, роющихся на пепелищах.

Поступил наконец долгожданный приказ.

Первыми вылетали открывать боевой счет полка сама Бершанская со штурманом Бурзаевой и экипажи командиров эскадрилий Амосовой и Ольховской.

Накануне в полку состоялось партийное собрание. На нем присутствовали командир дивизии Попов и начальник политотдела. Выступавшие говорили немного, но взволнованно, от всего сердца. Собрание приняло резолюцию, в которой обращалось ко всему личному составу с призывом работать так, чтобы полк стал одним из лучших на Южном фронте.

— Ого! — заметил Попов. — Куда сразу махнули!

— Вы плохо знаете наших девушек, — ответила Рачкевич.

— Что ж, постараемся узнать. А впрочем, одобряю. Цель конкретная, что уже само по себе неплохо. Действуйте, а командование со своей стороны поможет вам.

Провожать в первый боевой путь своих товарищей вышли все. На старте присутствовало также командование дивизии. Такое внимание обрадовало девушек, оно в какой-то степени уменьшило горечь первых дней пребывания в дивизии.

Тут же на поле состоялся короткий митинг. Открыла его Рачкевич. Евдокия Яковлевна как-то по-своему, просто, но образно сумела высказать наши чувства и мысли. Она говорила о том, что у нас сегодня радостное событие — начало боевой деятельности полка. Учеба кончилась, и настало время проявить свои способности и мужество в боях. Каждая бомба должна лечь точно в цель. Каждый экипаж, в какой бы трудной и сложной обстановке он ни очутился, должен биться до последнего вздоха, пока видят глаза, слышат уши, пальцы держат ручку управления.

— Вот так, Маринка! — прошептала Клюева.

В ответ я слегка сжала руку подруги. Смысл речи Рачкевич всем был ясен. Да, только так могли биться с врагом настоящие патриоты, до последнего вздоха! Когда-то считалось, что один в поле не воин. Мы, советские солдаты, обязаны доказать обратное. История подвергла нас самому сильному и безжалостному испытанию. Речь шла о жизни и смерти молодого советского государства. Рассчитывать нам было не на кого. Значит, каждый из нас должен бить врага за двоих — троих.

Как мне, да и не только мне, а и моим подругам, хотелось в ту ночь подняться в воздух! Как мы завидовали нашим командирам! Но мы не имели права обижаться. Так и должно быть — идущие впереди указывают дорогу, ведут за собой. Первые бомбы с надписью «За Родину!» подвешены под плоскости, сомкнулись стальные челюсти бомбодержателей. Взревели моторы. И вот уже самолеты уходят в ночь. Я скорее угадываю, чем вижу, как от земли отрываются их темные силуэты. Постепенно стихает рокот моторов.

«Счастливого пути, товарищи!» — мысленно произносит каждая. Девушки разбиваются на группы, сперва молчат, долго всматриваясь в даль. Потом кто-то роняет слово, кто-то откликается и постепенно завязывается разговор. Говорим о самом обыденном, но по всему чувствуется, что мысли всех сейчас заняты теми, кто в воздухе.

С нами, как всегда, Евдокия Яковлевна Рачкевич. Она незаметно подходит то к одной, то к другой группе, постоит, послушает, скажет несколько слов и идет дальше.

Время тянется удивительно медленно, но никто не уходит. И вот наконец вдали послышался характерный рокот мотора. Разговоры моментально оборвались, все вглядываются в темное небо, тщетно стараясь отыскать в нем маленькие самолеты. Шум все нарастает, приближается и вдруг делается глуше.

— Пошла на посадку, — произносит кто-то рядом со мной.

Уже слышно, как дробно стучат шасси по сухой земле аэродрома. Обороты винта реже. Почихивая из патрубков отработанным газом, первый самолет медленно подруливает к линии предварительного старта.

Мы молчим и ждем. Заложив руки за спину, всматриваясь в темноту, как и другие, ждет командир дивизии Попов. Наконец раздаются шаги, и из плотной чернильной густоты ночи появляется фигура пилота. По походке узнаю — Бершанская. Поравнявшись с Поповым, Евдокия Давыдовна доложила о выполнении задания и не спеша, видимо желая, чтобы каждое ее слово дошло до нас, стала рассказывать, как протекал полет.

При подходе самолета к цели фашистские зенитчики обстреляли его. Маневрируя по курсу, Бершанская вывела У-2 к намеченной цели и на высоте около шестисот метров отбомбилась. Следом за ней сбросил бомбы экипаж Амосовой.

В это время зенитный обстрел усилился. Несколько осколков угодило в самолет Бершанской, но, к счастью, ни один не попал в мотор.

Возбужденные и обрадованные первыми успехами, мы с нетерпением ожидали возвращения последнего экипажа. Кончилось расчетное время, а самолет Любы Ольховской все не появлялся. Напрасно мы напрягали слух, стараясь уловить отдаленный шум мотора. Небо над нами молчало. Лишь в бездонной глубине его холодно мерцали звезды да временами на горизонте вспыхивали отблески не то далекой грозы, не то взрывов.

В тревоге прошла ночь. Заалела заря, заклубился над полем туман, а мы все не расходились.

Утром командование связалось со штабом дивизии, но и оттуда ничего утешительного не сообщили.

Минуло еще несколько дней. Надежд больше не оставалось. Война взяла от нас двух наших подруг. Мы долго не имели о них никаких сведений и не знали подробностей их гибели. Лишь после войны со слов местных жителей удалось восстановить, и то далеко не полную, картину происшедшего в ту памятную ночь.

А произошло вот что. Люба Ольховская и Вера Тарасова попали под плотный зенитный огонь. Уйти от него им не удалось. Осколками снарядов летчиц тяжело ранило. Истекающая кровью Ольховская сумела посадить У-2, но выбраться из кабины ни она, ни Тарасова не смогли. Утром жители ближайшего села нашли подруг мертвыми. Это произошло в районе шахты номер один, под поселком Красный Луч.

На место выбывшей из строя Ольховской командиром эскадрильи назначили Дину Никулину, а штурманом к ней бывшую студентку физико-математического факультета Московского университета Женю Рудневу.

На следующую ночь после гибели Ольховской и Тарасовой в воздух поднялся весь полк — двадцать экипажей. Первый массированный удар по врагу посвящался памяти павших подруг. Их преемники — Никулина и Руднева пожелали пойти в свой первый бой коммунистами. Заявления свои они вручили Марии Рунт перед вылетом, тут же, у самолетов.

Это наш первый боевой вылет. Взлетаем с интервалами в три минуты. Жду своей очереди.

Ольга Клюева так загрузила кабину осветительными бомбами — сабами, что ей трудно повернуться. Она долго возится за моей спиной, устраиваясь поудобнее, и при этом потихоньку ворчит.

— Скоро ли ты устроишься? — тороплю я ее.

— Сейчас. Тут никак не развернешься.

— Еще бы! Можно подумать, что ты весь фронт иллюминировать собираешься.

Наконец все готово. Дано разрешение на взлет. Самолет, набирая скорость, бежит по влажной, покрытой росой земле. Еще несколько секунд, и тряска наконец прекращается.

Полет начался. Я стараюсь не перегружать мотор, веду машину на умеренном режиме. Под плоскостями сто восемьдесят килограммов бомб. Это не так уж много, но и не мало. Во всяком случае, если все их положить в цель, то этого вполне достаточно, чтобы разметать вражескую батарею, пустить под откос железнодорожный состав или навсегда вогнать в землю несколько десятков фашистских вояк.

Мотор работает ровно. Тугая струя воздуха бьет в козырек, и он чуть вибрирует. Фосфоресцируют в темноте кабины цифры на приборных досках. Внимательно слежу за показаниями приборов, то и дело посматриваю на часы. Уже скоро фронт. Еще немного — и в небо вонзятся иглы прожекторных лучей, залают внизу вражеские зенитки.

— Приготовься, — говорю Ольге, — мы на подходе. Засекай огневые точки.

Но засекать ничего не пришлось. Когда пересекали линию фронта, враг не произвел ни единого выстрела. Подходим к цели, ждем ураганного огня, а его нет и нет. Высота 900 метров. Впереди по курсу экипаж Макаровой сбросил осветительные бомбы, а немного погодя раздались взрывы. Но удивительное дело — противник снова почему-то молчит.

— Слушай, штурман! Не сбились ли мы с курса?

— Нет, все время шли абсолютно точно.

— Тогда почему не стреляют?

— Понятия не имею, — помедлив, произнесла Ольга.

— Может быть, еще не дошли до цели?

— Это исключено, — утверждает Клюева, — цель под нами. Расчетное время истекло. Присмотрись к ориентирам.

Однако я настояла на своем, и мы пролетели немного дальше. Ориентиры стали уже явно незнакомые. Пришлось развернуться и возвращаться назад. Не дождавшись моей команды, Ольга сбросила сабы. В свете их, выхваченная из мрака, отчетливо показалась цель.

— Я же говорила, что летели правильно! — торжествующе воскликнула она. — Даю боевые.

Самолёт чуть вздрогнул. И тут же внизу загрохотали взрывы. И опять враг упорно молчит. Еще толчок: оторвались последние бомбы.

Теперь можно и домой. Начало сделано, хотя и не так, как думалось. Крещение огнем не состоялось, но задание выполнено.

— Поздравляю, Оля, с нашими первыми, — кричу я в переговорный аппарат.

— Спасибо. Тебя также.

Постепенно полк втягивается в боевой ритм. Вылеты следуют за вылетами. Но нас по-прежнему удивляет молчание врага. Он упорно не реагирует на наши самолеты. Так, громыхнет изредка случайный выстрел, и вновь тишина. Мы стали уже думать, что командование дивизии нарочно поручает нам обрабатывать незначительные малоукрепленные объекты, чтобы постепенно, без потерь ввести полк в боевой строй, дать нам возможность привыкнуть к фронтовой обстановке. Но потом выяснилось, что фашисты подтягивали в район наших действий крупные силы и старались не демаскировать себя.

Впрочем, затишье это продолжалось недолго. Однажды мы вылетали на бомбежку вражеских войск в район станции Покровская, вблизи Таганрога. Вместо Клюевой в кабину сзади меня села штурман эскадрильи Лариса Розанова. Меня это нисколько не удивило — Лариса регулярно облетывала экипажи, проверяя мастерство летчиц. Ольга же сразу насупилась. Она сердито бросила свой планшет на сиденье и зашагала прочь.

— Ты чего? — остановила я подругу.

— Нашли время для проверки! Сейчас не учеба, а война, — сердито ответила Ольга.

— Розанова для тебя же старается. Опыта у нее больше, и недостатки мои она заметит скорее, чем ты. Так что ты напрасно дуешься.

— Да я и не дуюсь, — смягчилась Ольга. — Просто самой летать хочется.

— Успеешь, налетаешься еще. Будешь рада, когда кто-нибудь подменит тебя в кабине.

— Может быть, ты и права, но сейчас у меня нет желания отсиживаться на аэродроме.

Ольга передернула плечами и скрылась в темноте. В это время подошла Розанова. Вероятно, она слышала последние слова Клюевой и спросила, что между нами произошло.

— Так, ничего особенного, — уклонилась я от прямого ответа.

И вот мы в воздухе. Пересекаем линию фронта, проходящую по реке Миус. Штурман дает выход на боевой курс.

Повисли в небе первые сабы. Лариса сбросила бомбы — ждем взрывов. И вдруг самолет попадает в перекрестие прожекторов. Тотчас загрохотали зенитки. Не сразу осознав, что случилось, хотела посмотреть, откуда стреляют, и тут же луч прожектора, точно бритвой, резанул по глазам. Я на мгновение растерялась и машинально отжала ручку управления. Самолет стал пикировать.

Какая неосторожность! Нужно моментально исправить ошибку, иначе врежемся в землю. Выравниваю машину и веду ее по приборам. Розанова то и дело командует: «Влево! Вправо!». Но вырваться из перекрестия лучей не удается. А снаряды рвутся все ближе. В свете прожекторов мельком замечаю в плоскостях несколько рваных дыр от осколков. От напряжения сильно стиснула зубы. Самой нет ни малейшей возможности следить за обстановкой. Все внимание приковано к приборам и командам штурмана, которые, не переставая, звучат в переговорном аппарате.

— Держи скорость! Скорость! — кричит Лариса. — Еще вправо! Быстрее маневрируй!

Ревет мотор, сквозь его рокот я, кажется, слышу, как остервенело лают внизу зенитки. Кругом мрак, а в центре его, в свете прожекторных лучей, мечется во все стороны наш маленький У-2.

Враг явно нервничает. Это чувствуется по всему. Высота у нас меньше тысячи метров, скорость небольшая, но снаряды идут мимо.

И все-таки так долго продолжаться не может. Уже минут пять мечемся мы, намертво схваченные объятиями прожекторных лучей. Чувствую, как угодно, но выбираться из этого ада нужно, иначе «гостинца» не миновать. Даю ручку от себя, затем бросаю машину в крутой вираж и вдруг словно проваливаюсь в темную бездонную пропасть. Перед глазами сразу же поплыли радужные круги.

— Молодец, Маринка! — слышу в трубке возбужденный голос Розановой.

Обратный путь был нелегок, израненный самолет плохо слушался рулей. В довершение всего испортилась погода, видимость резко ухудшилась, а до аэродрома еще далеко. Дотянем ли? Я смотрю на приборы. Пока все идет хорошо. Горючего в баках достаточно, мотор работает отлично.

— Все в порядке, — изредка подбадривает меня Розанова, — идем нормально.

Я усмехаюсь, но молчу. Лариса не хуже меня видит, в каком состоянии самолет. И все же я благодарна ей за поддержку. Хорошо, когда с тобой верный товарищ и друг. Тогда невозможное становится возможным, прибавляется сил и уверенности. Но вот наконец и аэродром.

Внизу зажигаются фонари «летучая мышь», обозначающие посадочный знак. Они все ближе. Лицо обдает ночной сыростью, дробно стучат по земле колеса. Заруливаю на заправочную линию, выключаю мотор и минуты две, не шелохнувшись, сижу в кабине. От сильного перенапряжения нет сил даже шевельнуть пальцем. Наконец прихожу в себя, выбираюсь из кабины. На КП нас уже ждут.

— Товарищ командир полка, — докладываю Бершанской, — боевое задание выполнено!

Евдокия Давыдовна по-матерински обняла нас и расцеловала.

— Поздравляю с первым настоящим боевым крещением.

На разборе командование полка отметило успешную работу экипажей и поздравило нас с хорошими результатами.

— Служим Советскому Союзу! — прозвучал в ответ хор голосов.

Мы с Клюевой с нетерпением ждали, когда отремонтируют наш У-2.

— Ну, как дела? — то и дело приставали мы к нашему технику Кате Титовой. — Скоро закончишь?

— Ой, девчата, — отмахивалась она испачканными в масле руками. — Не мешайте! Идите лучше отдыхать!

— Может быть, помочь тебе? — предлагали мы.

— Ничего не надо, только отстаньте, пожалуйста, — незлобиво просила Титова.

Пожалуй, действительно нам лучше было уйти. Катя Титова была замечательным техником и сама могла все сделать быстрее и лучше нас. Перед войной она окончила Харьковское техническое училище и прекрасно разбиралась в моторах. Худенькая, живая, никогда не унывающая, она была нам с Ольгой верным другом и товарищем. Да и не только нам. Часто, закончив свою работу, она тут же шла помогать техникам других звеньев, и не потому, что ее просили, а просто уж такой беспокойный был у нее характер. Не могла она обходиться без дела, сидеть сложа руки, когда другие были загружены работой по горло.

Катя любила стихи, и часто мы замечали, как она их шепчет за работой. Бывало, подойдешь, спросишь:

— О чем ты?

Она посмотрит отсутствующим взглядом, этак тяжело вздохнет и промолвит:

— Замечательные стихи. Вот бы мне так писать.

Зная ее слабость, мы иногда подтрунивали над нашим техником:

— А ты попробуй, не боги ведь горшки обжигают.

— Вот именно, горшки! — с ноткой недовольства ответит Катя. — А здесь поэзия! Тоже мне, летчиками называетесь, а простых вещей не понимаете. Да и вообще, читали ли вы когда настоящие стихи?

— Нет, Катя, не читали, — шутила Ольга, — мы неграмотные.

…Наконец самолет отремонтировали, и в ночь на 20 июля мы поднялись в воздух. Курс на знакомую крупную железнодорожную станцию Покровское. Здесь противник сосредоточил много техники и живой силы. Он укрепил подступы к станции, но свою ПВО приспособил для борьбы с нашей тяжелой авиацией. Против У-2 такая система не могла быть эффективной, и именно поэтому командование нацелило на эту станцию наш полк.

Но даже при таких условиях приходилось быть осторожными. Поэтому мы действовали так. Перед станцией набирали высоту несколько большую, чем нужно было для бомбометания, а к цели подходили с приглушенными моторами, чтобы заранее не обнаружить себя. В полете непрерывно маневрировали, отклоняясь то вправо, то влево, меняли высоту. Расчет наш строился на внезапности. И этого мы достигали. Враг не мог предугадать заранее, когда на него обрушатся бомбы.

Лето сорок второго года на Южном фронте отличалось исключительно ожесточенными боями. Враг бешено рвался к Сталинграду и на Кавказ. Наши войска отходили, цепляясь за каждый рубеж, за каждую высоту. В этих условиях линия фронта непрерывно менялась, и нам все труднее было определять передний край. Того и гляди всадишь бомбы в свои же позиции.

Работы в это время нам прибавилось. Кроме обычных полетов на бомбометание, приходилось выполнять дневные разведывательные полеты, которые доставляли куда больше хлопот и переживаний, чем ночные.

И это вполне понятно. Ведь ночью имеешь дело только с зенитчиками, да и тем в темноте вести прицельный огонь трудно. А днем, кроме зенитчиков, приходилось остерегаться истребителей, против которых у нас никакого оружия не было.

Да и вообще, что такое У-2? Образно выражаясь, кусок перкали и фанеры, летящая мишень. Единственная защита при встрече с противником — хорошая маневренность машины да выдержка пилота. Поэтому летишь и непрерывно следишь за воздухом. Появится на горизонте черная точка. Вот и гадаешь, свой или чужой? И тут же на всякий случай высматриваешь балку или овраг, чтобы при атаке вовремя туда нырнуть.

Вплоть до лета сорок четвертого года мы летали без парашютов. Преднамеренно, конечно. Предпочитали вместо парашютов брать с собой лишние два десятка килограммов бомб. О том, что самолет могут сбить, мы не то чтобы не думали, а как-то не придавали этому большого значения. Считали: война есть война, и этим все сказано. Все-таки иной раз сердце щемило, возникала мысль: а не напрасно ли мы пренебрегаем парашютом? Правда, днем от него все равно толку было мало, так как летали мы на очень малой высоте, едва не на бреющем полете. Ну а ночью он, конечно, мог пригодиться.

Я уже говорила, что линия фронта менялась непрерывно, едва ли не каждые сутки. Бывало и так, что за ночь, пока мы вылетали на задание, передовые части противника почти вплотную подходили к району базирования полка. Помню, например, так случилось под поселком Целина. Не успела я приземлиться после очередного вылета и зарулить самолет на место заправки, как подошла Бершанская. Она приказала немедленно перелететь на другую площадку, расположенную вблизи какого-то конного завода.

— Зачем? — удивилась я.

— Немцы на подходе, — ответила Бершанская. — Слышите, канонада совсем близко?

Вообще-то говоря, мы нигде подолгу не задерживались. Лишь несколько дольше обычного стояли в станице Ольгинской, под Ростовом-на-Дону. Место это особенно мне запомнилось. Расположились мы здесь привольно, свободно. Но было в этом размещении одно существенное неудобство: под жилье нам отвели бывший коровник. И как мы ни чистили его, как ни старались, в помещении всегда стоял тяжелый специфический запах. В шутку девчата назвали наше общежитие «гостиницей «Крылатая корова».

После Ольгинской полк перелетел на Ставрополье. Отсюда уже чувствовалось дыхание Кавказа. Затуманенные дымкой, белели вдали его гордые вершины.

Фашисты ожесточенно бомбили Пятигорск, Минеральные Воды. Там, где раньше мирно прохаживались больные, теперь свистели осколки, содрогались от взрывов стены лечебниц и санаториев.

Мы расположились в станице Ассиновской, очень живописной, утопавшей в зелени садов. Самолеты рассредоточили прямо под фруктовыми деревьями. Для взлета служила небольшая площадка, окруженная с трех сторон глубокими канавами. Чтобы можно было выкатить самолеты на взлетную площадку, через канавы пришлось перекинуть мостки.

В Ассиновской полк базировался до января следующего года. Здесь наши девушки обжились, сдружились с местным населением, в шутку говорили: «Пустили глубокие корни». Хотя разместились все в общежитии, у каждой из нас была «своя хозяйка». К ним мы ходили погладить, постирать, а иногда просто так, поговорить, помочь по хозяйству. Хозяйки, в большинстве своем пожилые замужние женщины, относились к летчицам очень тепло, заботились о них, с нетерпением ждали девушек из полетов, волновались и переживали за них, как за родных. Все они удивлялись, как это мы, такие юные, совсем девочки, воюем наравне с мужчинами.

Однажды, занимаясь чем-то, я заметила, что хозяйка долго, изучающе смотрит на меня.

— И не страшно тебе летать к фашистам? — неожиданно спросила она.

— Конечно, страшно, — ответила я. — Но ко всему привыкаешь.

— Я вчера мужу письмо отправила. Там о тебе пишу. Пусть прочитает, может, ему и полегчает, когда узнает, какие у нас отважные девчата…

Лето было на исходе. Облака все чаще заволакивали небо, а при них труднее стало ориентироваться в воздухе. И до сих пор нам было нелегко, ибо никому не приходилось летать в горах, а теперь работа наша еще больше усложнилась. Особенно досаждали изменчивые воздушные течения и сильные туманы.

Погода менялась настолько быстро, что не было никакой возможности уследить за ней. Бывало, вылетаешь — ночь ясная, ориентироваться легко, на обратном же пути попадешь в такой туман, что летишь, как в молоке, приземляешься уже при свете ракет. А при нашей маленькой площадке это совсем плохо, чуть «промазал» — и либо в арык угодишь, либо скапотируешь.

Работали мы в то время и с «подскока». Так называлась взлетная площадка, которая находилась на некотором удалении от аэродрома — ближе к фронту. Ночью летчицы перегоняли туда свои машины, а с рассветом улетали на основную базу, в Ассиновскую.

Постепенно враг стал приспосабливаться к нашей тактике. До сих пор мы действовали в одиночку, а с одиночным самолетом ему легче было бороться.

Решено было применить новый прием — полет парами. При этом самолетам предстояло действовать одному за другим с интервалом в полторы — две минуты. Первый должен был пронестись над целью на полном газу и вызвать на себя огонь ПВО. После этого второй начинает планировать на цель с приглушенным мотором. Враг, конечно, тотчас оставляет в покое первый самолет и весь огонь сосредоточивает на втором. А это нам как раз и нужно. Теперь первый экипаж спокойно разворачивается и атакует объект либо с тыла, либо с фланга.

Первым применить этот метод поручили мне и Наде Поповой. К тому времени мы с Поповой отлично слетались, у нас выработалось взаимопонимание в воздухе, чувство локтя. А это немаловажное обстоятельство для успеха в любом деле.

На старте уточняем с Надей подробности взаимодействия над целью. Объект для бомбежки нелегкий — переправа через Терек у Моздока. Переправа для фашистов имеет большое значение и поэтому основательно прикрыта средствами ПВО. И днем и ночью прорваться к ней весьма и весьма трудно.

По плану мой самолет ведущий, он вызывает на себя огонь противника. Начнет же бомбежку Попова. Интервал по времени между машинами нужно выдержать очень строго.

Мы сверяем часы и расходимся по самолетам. Выпускать нас в воздух пришла сама Бершанская. Значит, волнуемся не только мы, волнуется и командование. Да это и понятно. Ведь от того, как мы с Поповой справимся с заданием, будет зависеть, выдержит ли испытание новый тактический прием. Во всяком случае, первая неудача может подорвать у летчиц веру в него. Стало быть, нужно сделать все, чтобы полет увенчался успехом. Спортсмены говорят в таком случае: «Надо выложиться».

Линию фронта пересекли на высоте 1200 метров. Смотрю на часы — по времени мы должны быть над целью. Даю ручку от себя, прибавляю газ. Вражеская оборона подозрительно молчит. Скорей бы уж начинали. Конечно, страшно неприятно, когда лучи прожекторов слепят глаза, а зенитки лупят по тебе со всех сторон. Но еще хуже мгновения неизвестности, когда не знаешь, где враг и что он задумал.

Ко всему можно привыкнуть: к ожесточенному орудийному огню, свисту осколков, к рваным дырам в плоскостях, сумасшедшей пляске мрака и света, к ночным посадкам, когда земля угадывается каким-то особым шестым чувством. Ко всему привыкаешь, что таит в себе явную опасность, сама эта опасность не так страшна, если ты не раз шел ей навстречу, преодолевал ее. И в то же время человек не может побороть в себе давящее ощущение ожидания этой опасности. Сколько я ни летала и в какие переплеты ни попадала, для меня всегда было страшнее предчувствие опасности, чем сама опасность.

Шквал огня внезапно обрушивается на наш маленький У-2. В небе начинается свистопляска прожекторных лучей. Веду самолет змейкой, уклоняясь то влево, то вправо. Нельзя позволить врагу надолго поймать его в перекрестие лучей и в то же время, как это ни рискованно, нужно подольше «поводить» прожектористов. Ведь главная моя задача сейчас — обеспечить, чтобы на подходе не засекли Попову.

Снаряды ложатся все плотнее. Осколки рвут плоскости, и совершенно непонятно, как это они миновали пока нас самих, не попали в двигатель. Но вот сзади под нами слышатся глухие взрывы, какие производят только бомбы. И тотчас наш самолет окутывается мглой, обстрел прекращается.

— Они сработали! — кричит Ольга. — Теперь нам пора. Жми быстрей!

И я жму. Резко набираю высоту и с тыла планирую на цель. Бомбы ложатся точно. Вновь грохочут зенитки, лезвия лучей вспарывают небо. Но уже поздно. Задание выполнено, мы уходим на восток.

В ту же ночь вылетели на бомбежку парами еще несколько экипажей. Новый прием полностью себя оправдал.

Вообще любые наши действия, и особенно действия парами, обязательно предполагали хорошее боевое содружество между экипажами, взаимную помощь, взаимную выручку. И в самом деле у нас существовала крепкая спайка. В полку не было случая, чтобы кто-то из летчиц оставил подругу в опасности. Девиз: «Сам погибай, а товарища выручай» — стал для всех непреложным законом. Порой это помогало экипажам выходить победителями из самых невероятных положений.

Однажды во время задания под Моздоком самолет Санфировой попал под сильный перекрестный зенитный огонь. Как летчица ни маневрировала, ей не удавалось вырваться из освещенного прожекторами пространства. Положение самолета казалось безнадежным. Вот-вот один из снарядов должен был угодить в него. И тогда командир звена Нина Распопова приняла отчаянно рискованное решение отвлечь огонь врага на себя. Снизившись до предела, она направила свою машину на вражеские прожекторные установки.

Воспользовавшись замешательством врага, Ольга Санфирова вывела машину из зоны огня. Но самолет Распоповой попал в самую его гущу.

На аэродром Нина Распопова не возвратилась. Неужели за жизнь подруг ей пришлось заплатить своей жизнью? Наши опасения были напрасны. Вскоре из штаба дивизии сообщили, что летчицы нашлись. А через несколько часов Распопова и ее штурман Лариса Радчикова приехали в полк.

Доклад девушек Бершанской был коротким. Во время боя их ранило осколками снарядов. Оказалась пробоина в бензобаке. Из-за недостатка питания мотор заглох. Самолет быстро терял высоту. Распопова, решив, что дотянуть до расположения своих передовых частей не сможет, направила машину в сторону Терека.

— Зачем? — осведомилась Бершанская.

— Хотела утопить его, — ответила Нина.

К счастью, произошло почти невероятное — девушек выручил воздушный поток. Как раз, когда до земли оставалось метров десять, он вдруг подхватил машину и перебросил через позиции противника. Летчицы приземлились на нейтральной полосе.

— Вот и все, — закончила свой рассказ Распопова.

На другой день мы узнали, что из скромности Нина о многом умолчала. Когда самолет приземлился, враг открыл по нему сильный огонь. Подруги отползли в сторону, чтобы переждать обстрел. Но уходить совсем они не собирались. Девушки рассчитывали, что хотя бы из любопытства к самолету подползут наши пехотинцы и с их помощью удастся перетащить У-2 подальше от фашистов. Но помощь не приходила, а силы оставляли — сказывалась потеря крови. Когда их положение стало совсем тяжелым, обессиленные девушки поползли к своим. У передовой теряющих сознание летчиц подобрали пехотинцы. Их тут же хотели отправить в госпиталь, но подруги наотрез отказались от этого и потребовали доставить их в полк.

В августе меня назначили командиром звена, а Ольгу Клюеву его штурманом. В состав звена входили Надя Тропаревская и Нина Худякова со штурманами Катей Тимченко и Лидой Свистуновой.

В этот период наш полк взаимодействовал с 11-м стрелковым корпусом, который прикрывал подступы к Орджоникидзе и Грозному. Хотя больших наступательных операций враг не вел, бои шли не затихая.

Мы уже хорошо освоились с действиями в условиях гор и теперь за ночь вылетали на бомбежку по пять — шесть раз. При подготовке к очередному полету дорожили буквально секундами. Летчицы даже не покидали самолетов и сведения о результатах боевых действий передавали штабным работникам тут же на старте, пока техники осматривали машины и заправляли их горючим, а вооруженцы подвешивали новые бомбы.

Интенсивная работа уже начала сказываться на технике. Моторы часто стали «барахлить». В сентябре в полевые авиамастерские на «поправку» улетело несколько самолетов. Первыми в положении всадников без коней оказались Ира Себрова и Ольга Санфирова. Но унывать им пришлось недолго. Коллектив 44-х полевых авиационных мастерских, руководимый Федором Степановичем Бабуцким, отнесся к заказам нашего полка очень внимательно. Сверх ожидания, машины Себровой и Санфировой вышли из ремонта значительно раньше срока.

С тех пор, уверовав в мастерство и энтузиазм коллектива ПАМ, отправляя машины в ремонт, мы уже не опасались, что надолго останемся без работы. Вообще наши самолеты всегда ремонтировались быстро, часто даже вне очереди. А в канун 25-й годовщины комсомола коллектив мастерских собрал и подарил полку новенький У-2. Его вручили одному из лучших экипажей — Тане Макаровой и Вере Велик.

В ходе боев росло мастерство наших девушек. Теперь летчики из соседних полков, встречаясь с летчицами, не величали их больше «птичками небесными». А между нашим и мужским полком, тоже летавшим на У-2, завязалась даже крепкая фронтовая дружба. Но эта дружба на земле не мешала нам быть яростными соперниками в воздухе. Между нашими полками шла упорная борьба за первенство в дивизии.

В сентябре у нас подводились первые итоги боевых действий. Со 2 июля по 5 августа летчицы полка совершили 711 ночных вылетов, в результате которых возникло 58 пожаров, 16 сильных взрывов, были разбиты две крупные речные переправы. Но данные эти были далеко не полными. О работе авиации, особенно ночной, судить очень трудно. Единственные свидетели — глаза вслед идущих экипажей. Правда, восполнять данные о нашей работе в какой-то мере помогала наземная разведка.

27 сентября нам вручали первые фронтовые награды. Ордена Красного Знамени, Красной Звезды и медаль «За отвагу» получила большая группа летчиц, штурманов, техников и вооруженцев. Наградили и нас с Клюевой. Но особенно я радовалась за нашего техника Катю Титову. Таким, как она, скромным, незаметным труженикам мы во многом были обязаны своими успехами. Как врачи, они постоянно держали руку на пульсе нашего второго сердца. И это сердце мощностью более сотни лошадиных сил никогда нас не подводило, хотя частенько мы не жалели его. Чем напряженнее становилась борьба, тем больше доставалось его могучим железным мускулам.

В сентябрьские дни меня вместе с радостью посетило большое горе. Я узнала о гибели Валерии Хомяковой. Она была прекрасным педагогом, моим товарищем по работе в аэроклубе, замечательным летчиком, превосходным виртуозом пилотажа. Помню, что, как одну из лучших летчиц Осоавиахима, ее всегда назначали на воздушные парады в Тушине и поручали ей наиболее ответственные номера программы.

И просто как человек Валерия была удивительно приятной. Она всегда отличалась завидной жизнерадостностью и умела заражать всех, кто с ней сталкивался, своей неутомимой энергией. В аэроклубе мы ее так и звали — «неугомонная».

В Валерии Хомяковой нас, молодых летчиц аэроклуба, подкупала ее собранность, умение подчинить всю себя основной цели. Она окончила Московский химико-технологический институт, и ей прочили судьбу прекрасного специалиста-химика. Но Валерии захотелось летать, и она, не задумываясь, ушла в авиацию. Здесь, на новом поприще, во всем блеске раскрылся ее незаурядный талант летчицы. И так всегда — за что бы она ни бралась, ей все удавалось одинаково хорошо, потому что в любое дело она вкладывала свою душу. Отличалась Валерия и в спорте. Она хорошо плавала, играла в волейбол, баскетбол, участвовала в велогонках, отлично прыгала с парашютом.

Война разминула наши дороги. Я стала ночником. Валерию же, как опытную летчицу, зачислили в группу истребителей и направили в 586-й истребительный полк ПВО.

И в истребительной авиации Валерия проявила себя отважной летчицей. В ночь на 24 сентября сорок второго года группа вражеских бомбардировщиков Ю-88 прорвалась к Саратову. В составе дежурного подразделения истребителей Хомякова тотчас же поднялась в воздух. Прожектористы нащупали в темном небе фашистские самолеты, и к одному из них устремилась Валерия. Яростно отстреливаясь, фашист пустился наутек. Но тщетно. Одна, вторая атака — и, завалившись на крыло, оставляя за собой шлейф пламени и черного дыма, Ю-88 сорвался вниз. Хомякова стала первой женщиной-летчицей, сбившей в ночном бою вражеский самолет.

Много славных боевых дел совершила Валерия Хомякова. Но война есть война. И вот, выполняя боевое задание, она погибла смертью храбрых.

Приближались октябрьские торжества. Незадолго до них полк посетили командующий фронтом генерал И. В. Тюленев и командующий 4-й воздушной армией генерал К. А. Вершинин. Помню, генералу Тюленеву очень не понравился внешний вид летчиц. И действительно, ходили мы тогда в мужском армейском обмундировании, которое нам было совсем не по росту. Тюленев тут же приказал сшить всему личному составу полка шерстяные юбки и гимнастерки.

— Раз уж ваш полк женский, так вы должны быть женщинами во всем, — сказал нам генерал. — А иначе вы и сами забудете, что принадлежите к прекрасному полу.

Вручив награды, гости уехали.

Времени до праздников оставалось в обрез, и мы деятельно готовились к ним. Полковой врач Ольга Жуковская в отчаянии только охала, наблюдая, в каких количествах истребляли наши «артисты» марлю и акрихин.

— Пощадите, девушки! — молила она. — Не шейте себе таких пышных сарафанов.

Наконец все было готово. Вечером приехали гости: наши «братцы» из полка Бочарова и все командование 218-й дивизии во главе с Поповым, которого к тому времени произвели в генералы. В небольшом зале нашего импровизированного клуба яблоку негде было упасть. Но в тесноте — не в обиде. И если на одном стуле умещались двое, а кое у кого затекали от неудобного положения ноги, все равно никто не жаловался.

Все шло как и положено. Война не исключала отдыха. Она оторвала нас от семей и родных, разбросала по землянкам, окопам, фронтовым аэродромам, по дальним и ближним тылам, но не смогла лишить наши души самого главного — жажды жизни, любви к ней. Напротив, она еще больше обострила это чувство и заставила каждого полнее осознать простую, но прекрасную истину — он человек, и ничто истинно человеческое ему не чуждо.

И когда Валя Ступина, открывшая праздничный вечер, закончила свое выступление песней «В землянке», в зале на мгновение установилась непередаваемая словами, полная мыслей и чувств тишина. В простых, бесхитростных словах этой песни каждый узнавал свою судьбу. Как и безыменный герой песни, каждый наперекор суровой вьюге войны помнил о голубом небе и солнце, о счастье и любви, обо всем, ради чего он недосыпал, мерз в окопах, поднимался в атаку и, если надо, бросался грудью на амбразуры вражеских дотов.

Такие думы и чувства рождала песня у слушателей. Вообще песня на фронте была нашим неизменным спутником, верным другом, она звала и вела за собой, помогала нам жить и сражаться. Часто перед полетами, когда плотные сумерки южной ночи спускались на землю, мы собирались у самолетов и пели. Нередко первой начинала Бершанская. Евдокия Давыдовна хорошо знала народные мелодии, а ее мягкий приятный голос был удивительно созвучен их вольным лирическим напевам.

Эти ночи как наяву встают передо мной. Призывно мерцают в бездонной вышине звезды, с гор тянет холодком, издали доносится неясный шум передовых, а по аэродрому движутся тени, иногда раздается стук падающего инструмента. Песня льется, льется и не кончается. На смену одной спешит вторая, третья… И каждая рождает в душе свой отклик. Одна печалит, другая радует, третья навевает лишь легкую грусть и как бы вызывает сожаление о чем-то далеком и неясном. Сколько песен, столько и чувств. Но есть в песнях одно общее, что роднит их, — к ним нельзя быть равнодушным. Особенно остро я почувствовала это на фронте.

Однако я отвлеклась. А кстати говоря, в репертуаре праздничного вечера преобладали песни. Выступили все наши солисты: Дина Никулина, Рая Аронова, Люба Варакина, Рая Маздрина. Шумный успех выпал на долю Ани Шерстневой и Аси Пинчук. Они исполнили «Саратовские частушки». Закончился концерт чтением поэмы о нашем полке, которую написала Ирина Каширина.

Эти два последних четверостишия нам особенно понравились большим оптимизмом, глубокой верой в нашу окончательную победу.

Праздник Великого Октября мы провели весело, интересно. А затем для нас вновь наступили боевые будни.

Ненастная осенняя погода сильно затрудняла полеты. Но командир нашей эскадрильи отличный пилот Серафима Амосова уверенно водила в бой свои экипажи. Может быть, мы были пристрастны, но Амосову считали лучшим комэском в полку. Во всяком случае, мы научились у нее многому. Летчицы любили и уважали ее не только как требовательного начальника, но и как хорошего товарища, верного, отзывчивого друга.

Амосова имела солидный летный опыт. Окончив Тамбовскую летную школу, она до войны служила в Гражданском воздушном флоте и летала на сложной трассе Москва — Иркутск.

И еще за одно мы уважали своего командира. Летчицы нашей эскадрильи знали, что, в какой бы трудной и опасной обстановке они ни оказались, Амосова всегда придет на помощь. Ведь когда под Моздоком Таня Макарова и Вера Белик попали под ураганный зенитный огонь противника, выручила их Серафима Амосова. Рискуя врезаться в землю, она спикировала на вражеские прожекторные установки. Взрывной волной ее самолет сильно подбросило, и она едва не потеряла управление. Но свет на земле погас, и это спасло Макарову и Белик. Зато и другие себя не жалели, когда надо было помочь командиру.

Как раз в том же бою, где она выручила девушек, Амосова попала в лучи прожекторов. Напрасно бросала она машину то вправо, то влево — прожектористы держали ее крепко. Когда гибель уже казалась неминуемой, вверху вспыхнула спасительная САБ — это кто-то из эскадрильи привлек внимание врага на себя. Два луча тотчас взметнулись вверх. Теперь Амосова бросила машину в крутой разворот, и тьма укрыла ее маленький У-2.

В ненастную осеннюю погоду нам довелось бомбить аул Дигора, у подножия Казбека, где фашисты сосредоточили большое количество танков и много различной боевой техники. Задача была нелегкой. Мало того, что враг простреливал все подходы к аулу. Расположение его было чрезвычайно неудобно. Чтобы понять обстановку, нужно представить себе огромный кувшин с узким донышком и широкими краями, а на дне его песчинку. Так вот этой песчинкой был аул Дигора, а стенками кувшина — окружавшие его со всех сторон горы. Тут и днем-то развернуться сложно, того и гляди врежешься в скалы, а о трудностях ночных полетов и говорить не приходится. Вероятно, поэтому под покровом ночи враг чувствовал себя в ауле спокойно. Мы это учитывали, и наш расчет строился на внезапности.

Вылетели мы в середине ночи, когда облачность начала рассеиваться. Как и предполагали, фашисты не ждали ночного визита. Наше появление над Дигорой застало их врасплох. Зенитные установки молчали. Еще при подходе к аулу у меня мелькнула мысль, что лучше всего обрушиться на мотоколонну, двигавшуюся из аула в ущелье. Так можно было надолго задержать ее, а тем временем сюда подоспели бы другие экипажи. Нужно лишь подобраться к цели на малой высоте.

— Как думаешь, стоит рискнуть? — спросила я у Клюевой, коротко рассказав ей свой план.

— Давай попробуем, — ответила Ольга. — Игра стоит свеч.

Я только хотела повернуть к ущелью, как над ним вдруг вспыхнули осветительные бомбы, а немного погодя оттуда донеслись взрывы. Оказывается, кто-то опередил нас.

— По-твоему, кто это? — окликнула я Клюеву.

— Наверное, Нина Худякова. Она шла следом за нами, а потом вдруг свернула к ущелью. Я еще подумала: зачем?

Удар был внезапным, и враг растерялся. Мы действовали не спеша, старались класть бомбы как можно точнее. В какие-нибудь пятнадцать минут мотомеханизированная колонна противника была разгромлена. За этот вылет полк получил от командования благодарность.

Результаты наших бомбежек, проводившихся в самых сложных условиях, окончательно убедили командование армии в том, что полк оправдал свое назначение и теперь есть все основания укомплектовать его полностью. Поэтому в декабре в состав полка ввели третью эскадрилью.

Близилась к завершению гигантская битва под Сталинградом. 23 ноября сорок второго года фашистские войска оказались в плотном кольце. На выручку окруженным из-под Ростова и астраханских степей в район Котельниково противник срочно перебросил две танковые, четыре пехотные и две кавалерийские дивизии, не считая сводных отрядов. Всю эту группу фельдмаршала Манштейна назвали «Дон» и приказали ей прорваться к частям Паулюса.

Но свой замысел противник осуществить не смог. Измотав в жестоких боях группировку «Дон», советские войска рванулись с севера, разметали пехоту противника, взяли Котельниково и погнали фашистов на Ростов.

К тому времени в наступление перешли и другие фронты. Враг растерялся. Не зная, откуда ожидать очередного удара, он перебрасывал свои резервы с одного участка на другой. Центральный, Воронежский и Ленинградский фронты начали вгрызаться в долговременную оборону противника. Юго-Западный фронт перешел в наступление по всему среднему течению Дона.

2 января тронулся с места и наш Северо-Кавказский фронт. Стояла на редкость плохая погода. Снегопады, туманы и низкая облачность почти исключали действия авиации. Но и без того обескровленный враг почти не оказывал сопротивления. За четверо суток советские войска продвинулись без малого на сто километров. Наш полк готовился к перебазированию.

— Ну, дочка, — сказала мне на прощание хозяйка, — желаю тебе удачи. Кончится война, вспомни тогда про нашу Ассиновскую и приезжай в гости.

— Спасибо вам. Спасибо за все.

Мы тепло распрощались, я подхватила свой чемодан с немудреным скарбом и зашагала к аэродрому. На повороте дороги обернулась — женщина все еще стояла на крыльце и смотрела мне вслед.