Все девять месяцев беременности и днем и ночью Фелиция жила под гнетом страха, который то ослабевал до легкого беспокойства, то усиливался, но никогда не исчезал. Временами он перерастал в необъяснимый ужас, забиравшийся в самые укромные уголки души молодой женщины. Теперь же, с первыми предродовыми схватками, страх овладел ею всецело. Каждый приступ боли она встречала криком отчаяния, и когда становилось чуть полегче, думала только о том, что боль скоро вернется.

— Помогите мне! — умоляла Фелиция монахинь, судорожно сжимая в руке орлиный камень. — О, пожалуйста, помогите! О, святая дева Мария, помилуй меня!

Монахини делали все возможное, чтобы облегчить страдания роженицы. Они натирали ее огромный живот лечебными настоями, распустили ей волосы, что по старинному поверью помогало ребенку беспрепятственно выйти из лона матери, приготовили питательный ячменный отвар. Все их старания пропали даром: Фелиция была чересчур напряжена и никак не могла расслабиться. В конце концов настоятельница монастыря распорядилась послать за Обертом, а сама осталась с роженицей.

— Ты должна успокоиться, — властно сказала она. — Пузырь с водами еще не лопнул. А когда это произойдет, тебе понадобятся все силы. Помни, все силы.

— Аве Мария, молю о спасении! — прошептала Фелиция, поднимая глаза на гипсовую статую девы Марии, возвышающуюся в углу.

Толстая соломенная подкладка царапала спину. Монахини принесли ее после того, как роженица начала жаловаться на боли в пояснице. Еще они сказали, что солома будет впитывать кровь во время родов. Несмотря на все старания Фелиции отогнать предательский страх, он продолжал терзать ее душу. Она готовилась к самому страшному, к смерти, и уже представляла себе, как монахини подходят к ее бездыханному телу, вспарывают ножом живот, достают ребенка…

Дверь открылась, и в келью ввели Оберта. Обычно мужчин не допускали до святая святых, но на этот раз монахини, впав в отчаяние, сделали исключение. Фелиция кричала так громко, что ее голос был слышен даже за пределами монастырских стен. Кричала до тех пор, пока не осипла.

— Оберт! — Фелиция приподнялась на горе подушек. — Оберт, я ведь умираю, правда? Они поэтому послали за тобой?

Сняв накидку и шляпу, Оберт сел на край кровати и обнял жену за плечи.

— Если бы ты умирала, то в первую очередь они послали бы за исповедником, — бодро сказал он. — Настоятельница позвала меня, потому что только я, по ее мнению, способен тебя успокоить.

— О, мне так больно! И с каждой секундой становится еще больнее. — Фелиция содрогалась в объятиях Оберта, с началом новой схватки она что есть силы вцепилась ногтями в его рубашку. — Я так боюсь! — с трудом переводя дух, произнесла она.

Оберт ласково обхватил лицо жены ладонями.

— Я тоже боюсь, когда вижу тебя в таком состоянии. Фелиция, любимая, пойми, нельзя выиграть сражение, не веря в победу. В битве при Гастингсе мы бы непременно проиграли, если бы не фанатичная вера герцога в победу. Ты должна бороться. Делай все, что советуют сестры, — они мудрые и опытные. Я буду рядом, обещаю. Если не в комнате, то за дверью. — Он нежно поцеловал жену в висок, затем в дрожащий уголок рта.

Слова Оберта донеслись до Фелиции словно издалека.

— Помоги мне, Оберт, — прошептала она. — О, Господь Всемогущий, помоги.

С Гарольдом в одной руке и с кувшином эля в другой, Эйлит спустилась к кузнице. Весь день она с тревогой поглядывала на малыша: он еле дышал, и глаза потускнели. Воздух вырывался из легких с тихим стоном. Утром мальчик почти не ел — груди Эйлит ныли, разбухнув от избытка молока. Гульда отправилась куда-то принимать роды и обещала заглянуть только вечером.

Из кузницы донесся грубоватый смех Голдвина. Открыв плечом дверь, Эйлит вошла внутрь. Муж и стоявший рядом с ним высокий рыжеволосый норманн Рольф де Бриз одновременно обернулись и посмотрели на нее. Пристальный взгляд последнего вызвал у Эйлит легкое раздражение и непонятный страх. Норманн почтительно склонил голову в знак приветствия. Присев на край рабочего стола, он наблюдал, как оружейник ловкими движениями скручивал из обрезков стальной проволоки кольца для кольчуги.

— Посмотри-ка, Эйлит, у меня появился ученик, — Голдвин кивнул головой в сторону гостя.

Как поразительно быстро этому де Бризу удалось наладить отношения с Голдвином! Один почти не говорил по-английски, другой ни слова не знал по-французски. Чувствуя себя немного скованно, Эйлит поклонилась в ответ, а затем поставила кувшин с элем на скамью.

— Извините, но мы не держим вина, — обронила она, на самом деле не испытывая никакого сожаления по этому поводу.

— Неважно, я уже начал привыкать к элю, — с улыбкой отозвался норманн. — Ваш супруг любезно согласился продать мне кольчугу и пообещал сделать новый шлем.

На взгляд Эйлит, де Бриз держался непозволительно свободно и даже дерзко. Энергия, исходящая от его стройного тела, казалось, заполнила все углы тесной кузницы. Насторожившись, молодая женщина придвинулась к мужу.

— А как насчет «никаких дел с норманнами»? — с легкой иронией поинтересовалась она. — Значит, кольчуга и шлем?

Помрачнев, Голдвин кашлянул в кулак.

— Я по глупости чуть не отказался от выгодного предложения. А кольчуга была сделана для английского тана, который так и не вернулся из Стампфорд-Бриджа. Два месяца она провалялась без дела, а сегодня приглянулась этому норманну. Между прочим, вчера мне показалось, что ты хотела, чтобы я с ними сотрудничал.

Эйлит бросила беглый взгляд на де Бриза — он наблюдал за ней с нескрываемым любопытством.

— Так оно и есть. Просто сейчас я немного удивилась, вот и все.

Она собралась было уходить, но Голдвин задержал ее. Взяв в руки Гарольда, он с гордостью показал мальчика норманну.

— Это мой сын. Когда он вырастет, кузница перейдет к нему. Я научу парня всему, что знаю сам. И вот увидите, он станет самым лучшим оружейником в Англии.

Эйлит неохотно перевела хвастливые слова мужа. В этот момент маленький Гарольд тихо захныкал. Из набухших грудей Эйлит тотчас начало сочиться молоко; на платье расплылись мокрые пятна. Перехватив взгляд де Бриза, она совсем растерялась. Ей показалось, что в кузнице вдруг стало ужасно тесно, что в ней не осталось места ни ребенку, ни Голдвину — только она и рыжеволосый норманн. В мгновение ока кровь застучала у нее в висках, дыхание участилось. Эйлит хотелось бежать куда глаза глядят. Выхватив сына из рук Голдвина, она пробормотала что-то о пригорающем молоке и стрелой вылетела из кузницы.

Обменявшись понимающими взглядами, мужчины улыбнулись друг другу.

— Ох, уж эти женщины! — фыркнул Голдвин, качая головой.

С искаженным от боли лицом Фелиция сидела на стуле, широко раздвинув ноги. Вот уже два дня она изо всех сил пыталась вытолкнуть ребенка из лона, но воды отошли лишь несколько часов назад, и младенец только-только начал продвигаться по родовому проходу. Боль стала совсем невыносимой, но Фелиция так обессилела, что уже не испытывала страха. «Я не хочу умирать» сменилось на «Дайте мне умереть, хочу покоя».

— Тужься! — властно крикнула сестра Уинфред. До ухода в монастырь она сама родила шестерых детей и поэтому считалась самой опытной повивальной бабкой в округе. — Ради своей жизни и ради жизни ребенка, тужься сильнее!

— Не могу, — сквозь рыдания простонала Фелиция.

— Можешь! Неужели ты не хочешь подарить мужу наследника?

Прикусив губу, Фелиция устало закрыла глаза.

— Давай, милая. Не сдавайся. Осталось немного. Потерпи.

По глубокому убеждению Фелиции, одной из самых главных обязанностей хорошей жены было рождение ребенка. «Если это сделала Эйлит, то это смогу и я», — сказала она себе и, глубоко вздохнув, поднатужилась изо всех сил.

Мучения продолжались еще целый час, прежде чем Уинфред сообщила, что показалась голова ребенка и что для его появления на свет осталось сделать еще одно усилие. Услышав в голосе монахини надежду, Фелиция стиснула зубы и напряглась всем телом. В следующую секунду комнату огласил возмущенный крик младенца.

— Вы только послушайте, какой у него звонкий голосок! — воскликнула сестра Уинфред, с широкой улыбкой поднимая орущего во все горло ребенка над окровавленными бедрами матери.

— Мальчик! — слегка приподнявшись над подушкой, радостно подхватила Фелиция. — Я знала, что родится мальчик. Дайте его мне!

По-прежнему улыбаясь, сестра Уинфред перерезала пуповину, завернула новорожденного в чистое полотенце и протянула его матери. Затем взяла другое полотенце и приложила к внутренней стороне бедер Фелиции: ткань мгновенно пропиталась ярко-алой кровью. Нахмурившись, сестра Уинфред позвала на помощь еще одну монахиню, а третью послала в лазарет за нитками.

Оцепенев, Эйлит невидящим взглядом смотрела на неподвижно лежащее на кровати маленькое тело, завернутое в пеленку. Лоб ребенка поблескивал: отпевавший священник помазал его церковным маслом. Мальчик лежал с закрытыми глазами. Казалось, что он просто спал. Два часа тому назад, когда он перестал дышать, время для Эйлит остановилось. Нет, она не позволит ему умереть. Она будет молить Господа о чуде, и тогда, возможно, сыночек снова откроет глаза и посмотрит на нее. Разве Иисус не излечил прокаженного, разве он не поднял мертвеца со смертного одра?

Эйлит прикоснулась к холодному тельцу ребенка.

— Гарольд! — тихо, словно боясь разбудить его, позвала она. — Гарольд!

— Эйли, он покинул нас. Отойди, — в охрипшем голосе Голдвина звучала скорбь.

Эйлит почувствовала, какой тяжелой стала рука мужа, лежащая на ее плече. Голдвин был рядом, когда умирал Гарольд, она помнила его мучительный стон и отчаяние, застывшее в глазах. Сначала она, прильнув к нему, долго рыдала и причитала. Затем, выплакав все слезы, начала звать сына. Она отказывалась верить в его смерть. Разве такое возможно? Ее груди разбухли от молока, у огня сушатся выстиранные пеленки. Нет, ее сыночек просто заснул.

— Я не могу оставить его одного, — не оборачиваясь, тихо проронила она. — Вдруг он проснется, а меня не будет рядом? Он испугается.

— Он уже никогда не проснется, — не оборачиваясь, ответил Голдвин. — Господи, Эйли, разве ты не понимаешь? — Он попытался увести жену от постели, но она не двинулась с места.

— Я его мать и не позволю закапывать своего сыночка в сырую землю, — твердо сказала она. — Иди, если хочешь. Я побуду с ним, пока он не проснется.

— Эйли, он мертв!

Слова разорвали зловещую тишину, царившую в комнате, и словно повисли в воздухе, как смертоносный меч. Не веря своим глазам, Эйлит судорожно сжала руки и смотрела на бездыханное тело сына.

— Нет, я не могу это вынести! Задыхаясь от нахлынувших эмоций, Голдвин стремительно выскочил из комнаты. Эйлит слышала топот его ног на лестнице, слышала его севший от горя голос. Затем все стихло. Она не знала, как долго просидела рядом с мертвым младенцем. Время потеряло смысл для них обоих. Она не заметила, как вошедшая в комнату Сигрид поставила на скамью миску с жидкой кашей и подбросила в переносную лампу несколько кусочков древесного угля.

Спустя некоторое время Эйлит навестила старая Гульда. Отодвинув в сторону остывшую кашу, она долго сидела рядом с молодой женщиной, держа ее за руку. А потом мягко спросила о похоронах.

— Но он не умер, — дрожащим голосом возразила Эйлит.

— Никто из тех, кто попадет к Богу, не умирает. Просто они покидают тело. Вот и Гарольду стало там тесно. Эйлит, ты должна отпустить его. Подумай о живых… У тебя есть муж, и он страдает так же, как и ты… Поддержите друг друга. Согрейтесь своим теплом.

— Я не знаю, где Голдвин.

— Он скоро вернется. Я посижу с тобой. Ласковый голос и искреннее сочувствие в глазах Гульды вывели Эйлит из забытья… А когда по морщинистой щеке старухи стекла слеза и она, не вытирая ее, тихо проронила: «Бедная моя девочка!», молодая женщина бросилась на кровать и разрыдалась.

Облегченно вздохнув, Гульда решила оставить несчастную мать в одиночестве — пусть даст волю слезам — и тихонько, стараясь не шуметь, вышла из комнаты. Она спустилась в зал и велела Ульфхильде разыскать Голдвина.

Рольф надел свою самую нарядную рубаху. Правда, за три месяца лежания на дне походного сундука она изрядно измялась, но его это не беспокоило… Ведь из-под стеганого жилета и кольчуги будет виден только вышитый золотой нитью край.

Потом он причесал щеткой волосы и провел ладонью по подбородку, желая убедиться, что выбрился достаточно чисто. Затем, подхватив со скамьи шлем, вышел во двор и направился к привязанному к дереву Слипниру.

Оберт уже сидел верхом и нетерпеливо ждал друга. Он собрался раньше, так как ему не нужно было надевать доспехи и начищать оружие. Приехав в дом после бессонной ночи в монастыре, он, в отличие от Рольфа, довольно скоро приготовился к церемонии коронации герцога Вильгельма в Вестминстерском Аббатстве, наскоро умывшись и сменив рубаху.

Жена подарила Оберту сына. Ребенок родился крепким и здоровым, но жизнь самой Фелиции висела на волоске: во время родов она потеряла много крови. Сразу же после торжественного ритуала Оберт собирался вернуться в Сент-Этельбург, чтобы быть рядом с женой и новорожденным, для которого монахини уже подыскивали кормилицу.

Рольф проворно оседлал Слипнира. Конюхи потрудились на славу. Лоснящаяся шкура жеребца стала белье снега, выпавшего ночью. Хвост переливался в солнечных лучах, как брызги водопада. Шевеля ушами, конь нетерпеливо пританцовывал, весь в ожидании команды сорваться и броситься вскачь.

Конюх протянул Рольфу знамя. На прикрепленном к древку копья темно-красном полотнище распростер крылья черный ворон. Рольф нашел его на горе Сенлак за день до того, как армия отправилась на Лондон. Несколько дней провалявшись в грязи, знамя совершенно не пострадало. Возможно, именно поэтому оно пришлось Рольфу по вкусу. Он уже словно наяву видел висящую над камином в его новом английском доме датскую секиру и строго напротив — знамя с искусно вышитым вороном, новой родовой эмблемой де Бризов.

Наконец они с Обертом в сопровождении слуг и оруженосцев выехали на дорогу, ведущую к Аббатству. В сторону Вестминстера уже тянулась целая процессия желающих поглазеть на церемонию коронации нового короля. В тот момент, когда Рольф проезжал мимо дома Голдвина, на дорогу торопливо вышла пожилая служанка. Увидев толпы народа, она растерянно остановилась на обочине. Ее сжатые в кулаки руки были прижаты к массивным бедрам, на лице застыло выражение беспокойства. Поджав губы, женщина попятилась назад, снова шагнув на покрытую серебристым инеем сухую траву. Казалось, она боялась или не хотела приближаться к людям, идущим мимо.

Рольф с любопытством наблюдал за ней. Он был почти уверен, что служанка вышла на дорогу вовсе не для того, чтобы, как это принято у простолюдинов, поглазеть на нарядно одетых прохожих. Наконец ее взгляд упал на Оберта и Рольфа.

Несколько мгновений она колебалась, затем, видимо приняв решение, обратилась к де Бризу на английском. Рольф не понял ни слова. Он догадывался, что служанка хотела бы поговорить с Обертом, но, памятуя о том, что не далее как два дня назад хозяин назвал того ничтожеством, не решалась сделать это прямо. Оберт и сам понял, в чем дело.

— Она спрашивает, не видел ли кто-нибудь из нас господина Голдвина, — высокомерно пояснил он. — Она думает, что, возможно, он пошел куда-то этой дорогой, так как его нет в кузнице.

— Нет, — ответил Рольф. — Последний раз я видел его вчера утром в мастерской. Что-нибудь случилось?

Уловив суть сказанного, служанка молча покачала головой и направилась к дому.

— Подожди, — окликнул ее Оберт. — Будь добра, передай своей хозяйке, что сегодня утром Фелиция подарила мне сына.

В глазах Ульфхильды заблестели слезы. Бросив на норманна исподлобья колючий взгляд, она угрюмо пробурчала:

— Я ничего ей не передам. — И пошла дальше.

Тихонько присвистнув от удивления, Рольф пришпорил Слипнира. Оскорбленный до глубины души Оберт последовал за ним.

— Все, хватит, — с трудом сдерживая гнев, заявил он. — Гореть мне в чистилище, если я сделаю хотя бы еще попытку подлизаться к этим чертовым саксам.

Дрожащей рукой Голдвин поднес чашу с медовой настойкой к губам и одним отчаянным глотком осушил ее до дна. Он стремился забыться, отогнать прочь мрачные мысли. Но по мере выпитого эти мысли только сильнее терзали его душу. В памяти то и дело возникал образ сына, безжизненно лежащего на постели. Все надежды и мечты на будущее рухнули в мгновение ока. Никогда ему уже не увидеть в кузнице маленькой кудрявой мальчишеской головки, никогда не положить хрупкую детскую ручку на рукоятку молота. Все поглотила тьма, все умерло вместе с сыном.

Голдвин вспомнил об Эйлит. Он знал, что должен находиться сейчас рядом с ней, и в то же время понимал, что не сможет взвалить на свои плечи хоть малую часть ее скорби. Ему не хотелось возвращаться домой. Зачем? Сидеть и ждать, когда придут соседи со своими утешительными речами, с заверениями, что они с Эйлит еще молоды, что у них еще будут сыновья? Они не знали, да и не могли знать, что рана, полученная в бою при Стампфорд-Бридже, нанесла непоправимый ущерб мужскому достоинству Голдвина. Еще ни разу после возвращения с войны сок желания не делал упругим и твердым его детородный жезл. Не откликаясь на самые трепетные помыслы хозяина, он упрямо оставался вялым и безучастным. Одно время Голдвин хотел обратиться к старой Гульде, но теперь у него пропала всякая вера в ее знания и целительные средства, не сумевшие спасти его сына.

В таверне толпилось множество людей. Уставшие от волнений лондонцы спешили за кружкой эля поделиться впечатлениями и мыслями по поводу церемонии коронации, которая вот-вот должна была начаться в Вестминстере. Погруженный в мрачные мысли, Голдвин совсем забыл о ней. Но ввалившаяся в таверну свежая компания, громогласно требующая у перепуганного хозяина выпивку, своим криком вернула его к реальности.

Спотыкаясь, он расплатился и вышел за дверь. По улице гордо, плечом к плечу, маршировал отряд норманнских солдат. Заметив, с какой дерзостью они прокладывали себе путь, Голдвин нахмурился и в то же время невольно залюбовался мастерски сделанными доспехами и оружием: они вызывали восхищение.

Вслед за длинной вереницей пеших воинов, в сопровождении надменного священника ехал знатный норманн верхом на превосходном золотисто-рыжем скакуне. В глаза сразу бросались его темные густые волосы и суровое, волевое лицо. Лицо человека, привыкшего повелевать Голдвин сообразил, что видит перед собой не кого иного, как великого герцога Нормандского. Глухие отголоски протеста всколыхнулись в его душе, хотя разумом он давно уже принял Вильгельма как правителя.

В считанные мгновения улицу заполонило победоносно шествующее норманнское войско. Мимо стройными рядами проезжали, сверкая щитами и звякая доспехами, всадники; уверенно печатая шаг, шли стройные лучники. Из таверны повыскакивали подвыпившие зеваки Вытаращив глаза, они с открытыми ртами смотрели на величественную процессию.

— Будь он проклят, — внятно бросил кто-то. Сердце Голдвина сжалось от боли, но он промолчал, так как понимал, что в настоящий момент ни один англичанин не в силах был противостоять иноземному захватчику: тот не имел здесь равных.

Неожиданно людская толпа подхватила Голдвина и понесла его в сторону Вестминстера. Попытка выбраться на обочину успехом не увенчалась. Быстро обессилев, он избрал путь наименьшего сопротивления и, покорно переставляя ноги, вместе со всеми устремился к Аббатству.

Спустя некоторое время Голдвин уже стоял неподалеку от центральных врат главного собора, ожидая сигнала, который известит о том, что английский прелат возложил корону на голову Вильгельма. Оцепившие собор герцогские солдаты обводили толпу настороженными и враждебными взглядами. Вплотную к Голдвину стоял тот самый сакс, который проклинал герцога у таверны. Широко расставив ноги, он с воинственным видом взирал на собор.

— На английском троне должен сидеть англичанин, — сквозь зубы процедил он под одобряющее ворчание соседей.

У Голдвина, как и всегда после чрезмерного возлияния, закружилась голова и к горлу подступила тошнота. В этот момент мимо, переговариваясь на беглом французском, проехали два всадника; один в тяжелых доспехах с огромной железной булавой, другой в нарядной накидке, почти невооруженный. Тот, что был в доспехах, распростился с приятелем и случайно бросил взгляд на стоявшего в первых рядах Голдвина. Он широко улыбнулся и приветственно взмахнул рукой.

Узнав в рыцаре Рольфа де Бриза, Голдвин сухо кивнул головой и быстро отвернулся. Одно дело любезничать с норманном один на один в кузнице, и совсем другое — на людях. К его ужасу, Рольф направил лошадь прямо в толпу и громко прокричал:

— Эй, сакс, тебя ждут дома! И везде ищут. Чувствуя на себе пристальные взгляды окружающих, Голдвин неохотно обернулся на крик.

— Знаю, — раздраженно фыркнул он. — Уходи и оставь меня в покое.

— Эй, норманнская свинья, убирайся домой! — прошипел уже знакомый сакс. — Уползай в свою нору!

Для того чтобы понять смысл последнего высказывания, Рольфу не требовалось детального знания английского… Окинув опасного болтуна суровым оценивающим взглядом, он резко повернул коня назад.

— Водишь дружбу с норманнами, дружок? — процедил сакс, схватив Голдвина за плечо, как только всадник удалился на некоторое расстояние.

— Нет, просто знакомство. Он разместился в доме по соседству. — Однако скандалист не унимался и снова тряхнул Голдвина за плечо. Чувствуя, как копится внутри готовая выплеснуться наружу безудержная ярость, оружейник сердито оттолкнул обидчика. — Не твое дело! Я был личным оружейником самого короля Гарольда! А братья моей жены пали в битве при Гастингсе. Как ты, пустоголовый крикун, смеешь оскорблять меня?!

Сакс взмахнул кулаком, но внезапно замер, услышав дружный одобрительный гул, донесшийся из собора.

— Виват! Виват! Да здравствует король Вильгельм!

В следующую секунду к голосам норманнов присоединились англичане, но их крик никак не походил на здравицы.

— У-у-у!

В бессильной злобе опустив руку, сакс, привязавшийся к Голдвину, издал боевой клич и твердо шагнул вперед.

— У-у-у» У-у-у!

Крик становился все громче и громче, он распространялся по толпе стремительно, как огонь.

— У-у-у-у!

К кричащим, размахивая дубинками и мечами, прикрываясь огромными щитами, бросились норманнские солдаты. Началась паника, люди ринулись врассыпную. Спустя несколько минут зачинщики переполоха были окружены плотным кольцом.

Голдвин попытался было улизнуть, но не смог: все, кто не успел сбежать, застыли неподвижной массой. Кружившие вокруг бунтовщиков всадники заставили их еще теснее прижаться друг к другу, а затем направили коней в толпу. Прямо перед глазами мелькнули выпускающие струйки пара ноздри гнедого жеребца, красная лента на его могучей груди и сверкающее острие копья. Сакс, который завязал весь этот переполох, пытаясь спасти свою шкуру, толкнул Голдвина на лошадь. Голдвин, потеряв равновесие, упал прямо под копыта. Он успел заметить изогнутые стальные подковы и короткую белую щетину над копытами… А потом на него обрушилась чудовищная тяжесть. Голдвин кричал от ужаса и боли, пока не начал захлебываться кровью. Тем временем лошадь врезалась грудью в толпу. Охваченные паникой, саксы метались из стороны в сторону, то и дело спотыкаясь о тело оружейника. Его пинали и толкали, но он уже не чувствовал ударов. Последнее, что он увидел, было маячившее неподалеку знамя — на кроваво-красном фоне парил черный ворон. В голове Голдвина мелькнула мысль о том, что, видимо, пришла его очередь кормить падальщиков своей плотью. Затем сознание затуманилось и померкло.

К окончанию церемонии порядок был восстановлен. Правда, ценой жизни нескольких человек. Кроме того, рассвирепевшие норманнские наемники подожгли два дома, расположенные вблизи аббатства. Желая умиротворить местных жителей и руководствуясь чувством справедливости, новый король распорядился отнести обезображенные тела в боковую комнату собора, где их могли бы опознать родные. Владельцам сгоревших домов была обещана компенсация.

Рольф торопливо посторонился, пропуская вперед двух саксов, которые, пошатываясь, несли окровавленный труп. Несмотря на то, что лицо погибшего было сильно изуродовано, Рольф узнал в нем оружейника и суеверно перекрестился. Они были едва знакомы, но маленький гордый сакс нравился ему.

Но кто же отвезет господина Голдвина домой? Насколько Рольф знал, молодая вдова только-только встала с постели после родов: таким женщинам запрещалось переступать порог церкви до тех пор, пока они не проходили обряд очищения. Родственников, которые помогли бы ей, у Эйлит, судя по всему, не было. Рольф с раздражением подумал об Оберте. Куда он, черт возьми, запропастился? В Вестминстер они приехали вместе, но почти сразу же потеряли друг друга из виду. «Ничего не поделаешь, видно, мне придется взвалить эту неблагодарную и крайне неприятную ношу на себя», — подумал Рольф.

Поручив Слипнира одному из конюхов, он последовал за двумя саксами в собор и подождал, пока они положили тело Голдвина рядом с четырьмя другими мертвецами. Пожилой монах сложил руки усопшего на груди и поправил его одежду.

— Вы говорите по-французски?

Монах, подняв голову, печально посмотрел на Рольфа.

— Я тоже норманн. Хотя иногда стыжусь этого. — Он обвел скорбным взглядом тела, лежащие на полу. — Я могу вам чем-то помочь?

— Я знал человека, которого сейчас принесли. Я берусь отвезти его тело домой.

— Вы знали его?

— Он оружейник. По воле случая мы стали соседями. — Рольф объяснил монаху, почему будет лучше, если именно он отвезет тело вдове. — Как ужасно все обернулось. Глупец! Ему следовало остаться дома. — Опустив руку в кошелек, он достал две серебряные монеты. — Прошу вас отслужить по нему заупокойную мессу. Он умер так быстро, что не успел исповедаться. Не хочу, чтобы из-за этого бедняге досталось меньше места на небесах.

— Ценность души человеческой перед Судом Господним определяется не серебром и не исповедью, — с мягким укором произнес монах, но монеты все же взял. — Если его сердце и душа чисты, он обретет вечный покой. Я не забуду про заупокойную мессу. Можете забрать тело.

С тяжелым сердцем Рольф взвалил на плечи мертвого Голдвина, словно оленью тушу, и понес его к лошади.

Смеркалось. Заходящее солнце окрасило небо в ярко-розовый цвет. Только над куполом аббатства виднелась серовато-синяя полоска.

Дрожа и потирая мерзнущие руки, Эйлит стояла во дворе. Ей не хотелось возвращаться в опустевший дом.

Гарольда уже зашили в саван. Его маленькое тело, окруженное бесчисленным множеством горящих свечей, лежало на большом столе в зале. Мальчика, а вместе с ним и все радости и надежды Эйлит, должны были похоронить завтра.

Гульда собиралась остаться в доме до утра, но ее вызвали на трудные роды, Голдвин еще не вернулся. Эйлит начала беспокоиться. До нее уже дошли слухи о переполохе на церемонии коронации герцога. Говорили, что там погибло несколько человек.

Поначалу Эйлит даже не допускала мысли о том, что Голдвин мог оказаться в толпе зевак у аббатства. Но с приближением сумерек ее уверенность пошатнулась.

«Пойду посмотрю, хорошо ли заперты куры, — сказала она себе, — а когда вернусь, он уже будет дома».

Эйлит проверила курятник, дважды обошла вокруг вытоптанного огорода, а Голдвин все не возвращался… Ее глаза с надеждой всматривались в дорогу, но видели одно и то же — темноту. Молодая женщина решительно вышла за ворота и немного спустилась вниз по склону. Возможно, именно сейчас коренастая фигура Голдвина вынырнет из мрака и она увидит, как он, прихрамывая, медленно зашагает к дому.

Сначала на дороге не было видно ни души. Ничего удивительного, ведь норманны ввели в городе комендантский час… Каждому, оказавшемуся на лондонских улицах в столь позднее время, грозили арест и последующее наказание. Холодный ветер пробирал до костей, на лужах заблестела тонкая ледяная корка. Поежившись, Эйлит закуталась в накидку и прижала озябшие руки к груди. Разбухшие от молока сосцы отозвались на прикосновение ноющей болью. Утром Гульда сказала, что молоко вот-вот пропадет.

— Голдвин! — вполголоса пробормотала Эйлит, стуча зубами от холода и переминаясь с ноги на ногу. — О, Голдвин, пожалуйста, поторопись!

И в следующее мгновение вдалеке появился человек, ведущий за поводья серебристо-белую лошадь. Он медленно приближался. При тусклом свете луны Эйлит разглядела надетую на нем покрытую инеем кольчугу и узнала Рольфа де Бриза.

У нее засосало под ложечкой. Броситься ему навстречу? Или скрыться в доме? Так и не решив, как поступить, она продолжала стоять на, месте и ждать, пока он подойдет ближе. Луна осветила лицо норманна — на нем лежала печать скорби. Поперек седла лошади кулем лежала бесформенная ноша, прикрытая широкой накидкой.

Приняв решение, Эйлит шагнула навстречу рыцарю.

— Да поможет вам Бог, сэр Рольф. Вы случайно не видели моего мужа?

Рольф остановился и придержал коня.

— Извините… К сожалению, единственное, чем я мог помочь, это привезти его домой.

Эйлит бросила быстрый взгляд на странный куль, притороченный к седлу, в ее душу скользкой и холодной змеей вполз страх.

— Что вы имеете в виду? Где Голдвин? Он ранен?

— Извините, — повторил Рольф. — Во время коронации в толпе возникла паника, и герц… королевским рыцарям пришлось навести порядок. Ваш муж попал под копыта… Он мертв. Сожалею.

Эйлит невидящим взглядом смотрела на норманна. Казалось, ночной холод сковал ее сознание, лишил разума.

Попал под копыта… Мертв… Сожалею…

Слова, бессмысленные, какие-то ледяные слова доносились словно издалека.

— Я могу внести его в дом?

Безвольно отшатнувшись в сторону, Эйлит жестом пригласила его войти во двор. Ее сердце обливалось кровью, и она сама не знала, откуда взялись силы, сдвинувшие ее с места.

Рольф привязал к дереву коня и освободил его от страшной ноши. Даже в темноте Эйлит увидела расплывшиеся на накидке кровавые пятна. Она молча наблюдала за норманном, несущим мертвое тело к дому. Нет, это не Голдвин. Де Бриз ошибся. Она торопливо последовала за ним, чтобы объяснить ему это, но не успела сказать ни слова. Рольф уже положил труп на стоявшую у стены деревянную скамью. Край накидки соскользнул с головы мертвеца, обнажив лицо, которое Эйлит не могла не узнать. Несмотря на изуродованные нос и губы, мертвые, остекленевшие глаза и окровавленные волосы.

В углу зала приглушенно зарыдала Ульфхильда, но, спохватившись, зажала рот ладонью. Сигрид, стоявшая на коленях перед горящей свечой, поднялась на ноги и подошла ближе.

— Господин Голдвин! — прошептала она, беспомощно переводя взгляд с Эйлит на Рольфа.

— Сходи за священником, — распорядился последний по-французски.

Девушка, хлопая ресницами, тупо смотрела на него.

— Сходить ты за священник, — на ломаном английском повторил Рольф.

Испуганно кивнув, Сигрид схватила с крючка накидку и, быстро отвернувшись, чтобы спрятать слезы, выбежала за дверь.

— Господи! Это слишком жестоко, — глухо проронила Эйлит, опускаясь на колени перед телом мужа. — Братья, ребенок, супруг… Бог забрал у меня все. Что осталось? — Она устремила умоляющий взгляд на Рольфа. Не зная, что ответить, он повел глазами по сторонам и заметил в углу, там, где горели свечи, завернутый в саван маленький детский трупик.

— Господь милостив. У меня нет слов… — Рольф перекрестился.

— Я не нуждаюсь в вашем сочувствии, — раздраженно произнесла Эйлит, выведенная из оцепенения его внимательным взглядом. — Уйдите, прошу вас. — Она прикоснулась к уже окоченевшей руке Голдвина.

Рольф не сдвинулся с места. Краем глаза Эйлит видела его широко расставленные ноги, щегольски обтянутые кожей пуговицы на ботинках и надетые крест-накрест твидовые подвязки, украшенные декоративным швом.

— Пожалуйста, уходите, — повторила она, гордо подняв голову.

Еще мгновение он стоял как вкопанный, но затем, словно очнувшись, отвесил прощальный поклон и удалился.

Как только за ним закрылась дверь, Эйлит облегченно вздохнула. Однако в глубине души она вдруг ощутила легкое разочарование оттого, что норманн так легко выполнил ее просьбу и не остался, чтобы как-то утешить молодую вдову.