Лихорадочный жар Оливера набирал силы и спадал, набирал силы и спадал. Большую часть времени он спал: тело и дух находили убежище в забвении. В покой глубокого сна время от времени вплетались грезы и явь, то прекрасные, то ужасающие, но в основном не поддающиеся осмыслению. Пришел брат, встал над ним и сказал, что он вел себя, как дурак. С ним была Эмма, она согласно кивала головой и держала на руках ребенка. Они не объяснили, почему пришли к такому выводу, полагая, видимо, что ему это известно.

Саймон и Эмма ушли, но он еще слышал, как плачет младенец, и это было странно, ведь он помнил, что ребенок родился мертвым. Была жгучая боль и голос Кэтрин, заставляющий его пить. Он пытался прогнать ее, но не мог шевельнуться. Глоток приготовленного ею питья был горячим и сладким, оставив горький привкус.

Над ним замаячило лицо Ричарда, и в нос ударил запах мокрой собаки.

– Он будет жить, правда? – прозвучал ломкий голос подростка.

– Господи боже мой, ну конечно, – раздался ответ Кэтрин. – Чем больше он спит, тем быстрее выздоровеет.

Ее прохладная рука легла на его лоб. Обшлаг рукава был расшит золотой нитью. Он знал, что она здесь, но не понимал, каким образом, – если только ее присутствие не часть ночного кошмара.

– Это правда, что он убил Рэндала де Могуна?

– Да.

Ее рука погладила лоб, а затем Оливер почувствовал, как на нем заботливо оправляют покрывала. Он хотел сказать, что это неправда, что Рэндал де Могун просто зарвался и погиб чисто случайно на пороге победы, но язык и губы не повиновались ему.

– Он может услышать меня?

– Думаю, что да.

Оливер почувствовал легкое нажатие руки на плечо, – то, которое не болело. Мальчик обратился прямо к нему:

– Я рад, что де Могун мертв, но меня совсем не обрадует, если ты тоже умрешь. Ты должен поправиться, Оливер. Мы скоро едем в Анжу, а ты обещал Генриху, что успеешь поправиться к этому времени.

Кэтрин что-то предостерегающе забормотала, и он улыбнулся бы, если бы мог двигать губами.

– Но это правда, он обещал, – ответил Ричард. – А он до сих пор еще ни разу не нарушил своих обещаний.

Неужели именно это и удерживает его среди живых, обещание? Общая уверенность в том, что он держит свое слово, тогда как все вокруг нарушают свои? Насколько проще было бы повернуться ко всем к ним спиной и уйти в темноту.

– Ни разу, – услышал он Кэтрин; в ее голосе была дрожь. – Но его тело, ум и сердце сопротивляются.

Ему не понадобилось уходить от боли. Она надвинулась и оказалась такой огромной, что принесла с собой собственную тьму.

Когда он снова проснулся, было утро ясного зимнего дня. Он лежал на соломенном тюфяке в комнатке, которая когда-то принадлежала Этель и Кэтрин. В основном очаге горели навозные лепешки; тонкий голубоватый дымок тянулся через отверстие в соломенной крыше. Занавес, закрывающий дверь, был открыт, и Оливер мог видеть обычную суету в замковом дворе. Он на минутку плотно сомкнул веки, затем снова открыл их и убедился, что картина не изменилась. Похоже, что в данный момент он твердо зацепился за реальность.

Уверенность эта тут же подверглась испытанию, потому что до его слуха донеслось воркование младенца. Крики ребенка постоянно примешивались ко всем его снам. Оливер повернул голову и увидел овальную тростниковую корзину. Из ее глубин махал крошечный кулачок и доносилось гуканье. Оставалось заключить, что ребенок так же реален, как все остальное; правда, это не объясняло, почему он сам лежит здесь.

Оливер сделал быструю попытку сесть, но резкая боль и невозможность толком двигаться заставили его зашипеть и снова откинуться на спину. Он ощупал себя свободной правой рукой и убедился, что забинтован от плечей до пояса, а левая рука неподвижно зажата между досочками и подвешена к шее. Ощущение было, как у мухи в паутине.

Рядом с ложем стоял кубок с разбавленным вином. Оливер почувствовал, что умирает от жажды, но напиться, лежа на спине, было никак нельзя.

Он сделал вторую попытку сесть, на этот раз используя в качестве рычага ноги, и это удалось, правда, не без боли. Проблема теперь заключалась в том, что нужно наклониться и поднять кубок. Снова ноги, решил Оливер, и рывком снял их с тюфяка. Встав на колени, он переместился к кубку и даже сумел поднять его. Вставать на ноги он не рисковал, поскольку не доверял собственным силам и чувству равновесия. Пока довольно, что удалось добраться до питья. Оливер сделал долгий торжествующий глоток.

К воркованию младенца примешалась раздраженная нотка, а кулачок замахал с удвоенной силой. Оливер опустил кубок, слегка сместился к корзине и заглянул в нее. Младенец тотчас перестал кричать. Оливер совершенно справедливо связал это с потрясением, а не со своим умением обходиться с малышами. У ребенка были красивые темно-карие глаза, а из-под шапочки выбилось несколько темных локонов. Это так походило на Эмму, что младенец вполне мог оказаться тем, которого он потерял нерожденным. – И кто же мы такие? – поинтересовался Оливер. Малыш открыл рот и проорал ответ изо всех своих силенок, совершенно не обращая внимания на слабые попытки Оливера успокоить его. Рыцарь допил вино и попробовал покачать корзину, но ее обитатель совершенно не собирался униматься. Интересно, подумал Оливер, хватит ли у него сил добраться до двери и позвать на помощь прежде, чем у него лопнут барабанные перепонки.

Он уже собрался предпринять эту попытку, но тут в комнатку влетела Кэтрин, раскрасневшаяся от бега.

– Господи! – выдохнула она. – Я даже не могу сходить в уборную!

Она грациозно нагнулась, заставив Оливера позавидовать этой легкости, выхватила ребенка из колыбели, подтянула к себе ногой трехногий стул и села.

– Хорошо, хорошо, я знаю, что ты голодная – Кэтрин расстегнула ворот платья и дала разгневанному младенцу грудь.

Оливер таращил глаза. Только что яростно махавший кулачок раскрылся, как звездочка, и вцепился в кремовую белизну полной груди.

– Твой? – чуть слышно спросил он.

– Ее зовут Розамунда, – сказала Кэтрин. – И конечно, она моя.

Последнее слово было подчеркнуто так, словно в него вкладывался смысл «только моя». Она очень нежно посмотрела на малышку, а потом – слегка сузившимися глазами – на него, напомнив дикую кошку, которая защищает своего котенка. Но это выражение тут же исчезло, уступив место тревоге.

– Зачем ты встал?

– Мне хотелось пить, а потом твоя дочка решила представиться, правда, не совсем внятно.

– Она проголодалась – Кэтрин поймала уминающую грудь ручку своей. По комнате разнеслось громкое сосание.

– Это я понял.

Оливер еще минутку посмотрел на кормящуюся малышку со смешанным чувством удовольствия и щемящей боли под сердцем. Она могла быть и моей, хотелось сказать ему, но, учитывая настороженность женщины по отношению к ребенку, придержал язык и сосредоточился на том, чтобы вернуться на ложе. Гордость заставила его встать и сделать несколько шагов, но когда удалось сесть на кровать, его уже трясло, и он вспотел.

Кэтрин приложила ребенка к другой груди.

– По крайней мере, ты пришел в себя, – пробормотала она – Целую неделю у тебя был такой жар, что я опасалась, что сможет помочь лишь священник. Принц Генрих приходил каждый день. Он даже распорядился перевести живущую здесь семью в одно из дядиных поместий, чтобы у меня было, где ухаживать за тобой и готовить зелья. Оливер покачал головой.

– Так трудно отделить горячечный бред от яви, что я совершенно ничего не помню, – сказал он, когда дрожь прекратилась и боль в руке и ребрах слегка унялась, но тут же нахмурился. – Я видел тебя в своих снах, но вряд ли отдавал себе отчет, что это на самом деле ты. Кэтрин, что ты здесь делаешь?

Молодая женщина ответила не сразу; все ее внимание было отдано младенцу.

– Разве это не очевидно? – отозвалась она наконец, отняв Розамунду от груди и положив ее на плечо.

– Нет, – осторожно ответил Оливер. – У тебя могла быть сотня разных причин.

– Их не было. – Она ласково похлопала малышку по спинке, встала и подошла к двери, чтобы взглянуть на суету во дворе.

– Где твой муж?

Малышка смотрела на него сытыми сонными глазенками. Кэтрин стояла на пороге, глядя во двор.

– Не знаю. – Ее голос прозвучал холодно и жестко. – Надеюсь, что в аду, но сомневаюсь.

Дыхание Оливера участилось, и одновременно сильнее заныли ребра. А может быть, так билось его разбитое сердце.

– Он опять бросил меня, только на этот раз уже нас. Швырнул волкам собственную плоть и кровь. – Кэтрин прижалась носом к голове малышки – Девочки не нужны, особенно если возвестить всем и каждому, что от такого мужчины рождаются одни сыновья. Жены, которые издеваются над мужчиной, родив девочку, тоже. – Она повернулась; в ее глазах блестели непролитые слезы. – Он оставил нас в осаде солдатами из Оксфорда, поклявшись, что вернется с подкреплением, но я знала, что он не вернется. Я прождала десять дней, а затем сдала крепость, которую доверил ему Стефан, и пришла сюда.

Если бы у Оливера были силы, он подошел бы к ней, но он совсем ослаб. Так много нужно было еще узнать! Он с удовольствием поклялся бы, что обстоятельства и причины ничего не значат, но после Рочестера они имели серьезное значение.

– Твой муж все бросил?

– Он достиг момента, когда решил, что игра не стоит свеч, – слегка пожала плечами Кэтрин. – Быть лордом замка оказалось не то, что он воображал. Выяснилось, что ответственность больше, чем могут выдержать его плечи. Впрочем, в одном мы с ним похожи.

Розамунда заснула. Молодая женщина опустила ее в колыбель и завернула в войлочное одеяло.

– В чем же?

– Нам обоим пригрезилось золото там, где его не было: ему с замком, мне – с прошлыми мечтами. – Она нетерпеливым жестом провела рукавом по глазам. – С ними теперь покончено.

– Но по закону ты все еще его жена.

– Но не по моим убеждениям. – Ее лицо внезапно напряглось от гнева. – Если бы он сейчас вошел сюда и приказал мне следовать за ним, я плюнула бы ему в лицо. Священники говорят, что жена должна подчиняться мужу, ибо так установил Бог. Все, чем она владеет в этом мире, переходит к мужу. Они говорят, что, если она перечит, муж имеет право побить ее. – Кэтрин перевела дыхание. – Ладно, а я скажу, что ни я, ни моя дочь не собираемся жить по таким правилам. Ни одна женщина не должна.

Ее боль и ярость окатили Оливера, как волна, но не заставили вздрогнуть, потому что сам он испытывал похожие чувства.

– Согласен, – сказал он. – Однако, если бы ты осталась со мной, тебе не пришлось бы страдать.

– Он был моим мужем, ты был его пленником. Что мне оставалось?

Розамунда захныкала в корзинке, и Кэтрин наклонилась к ней с ласковым бормотанием.

– Можно было взглянуть, прежде чем прыгать.

– Замечательная вещь – взгляд назад, – резко бросила она. – Когда все уже произошло, всегда очевиднее, что надо было делать.

– А что теперь? – спросил он, взмахнув здоровой рукой. – Ты пришла в Бристоль в поисках убежища, потому что это знакомое место и здесь тебя знают, или ты пришла, чтобы отыскать меня?

Кэтрин оторвалась от корзины и прошлась по комнате, отбрасывая с каждым шагом подол синего платья.

– Я пришла по всем этим причинам, – сказала она наконец и остановилась рядом с ним. – Но главная цель была найти тебя и попытаться как-нибудь исправить зло.

Оливер отвернул голову.

– Мне не нужны твоя жалость или забота, чтобы успокоить чувствительную совесть. Господи Иисусе, я тоже не хочу страдать.

– Я ухаживаю за тобой не из сострадания, глупец! – Глаза Кэтрин вспыхнули. – И вовсе не из-за ощущения вины, хотя, видит Бог, она тяжко гнетет меня. Когда Годард внес тебя на прошлой неделе в зал, ты был на пороге смерти. – Она опустилась на колени рядом с ложем, прикоснулась к забинтованным ребрам и руке, затем взяла здоровую правую руку в свою. – Если бы у меня было хоть немного сострадания, я приглушила бы твою боль и дала тебе уйти. Но я не сделала этого. Я научилась от Луи думать только о себе. Я хотела, чтобы ты жил, потому что хотела жить сама. – Она крепче стиснула его руку, и в ее голосе зазвучала страсть. – Мне хотелось отдать сердце человеку, который не капризничает, как ребенок, и не бегает за другими женщинами, когда диктует похоть. Мне нужен был человек, который держит слово, чего бы это ни стоило. Мне нужен был человек, который будет любить меня от первой искры и до последних угольков. Мне нужен был отец для Розамунды, который научит ее разбираться в людях.

Оливер сглотнул ком в горле.

– Тебе было нужно не так уж много, – нетвердо проговорил он, думая, что с таким красноречием и силой убеждения ей следовало бы командовать войсками.

– Только то, что можешь дать ты, если все это еще сохранилось в твоей душе.

Он опять сглотнул и сплел свои пальцы с ее.

– Помятое и растерзанное, как и я сам, но все остатки принадлежат тебе… и Розамунде.

Поцелуй получился скомканным, но его значение было гораздо выше, чем фактическое исполнение. Он привлек ее к себе здоровой рукой, тогда как она изо всех сил старалась удержать свой вес, чтобы не задеть левую сторону.

– Кэтрин, Кэтрин, – прошептал Оливер, когда их губы встретились и расстались, а затем рассмеялся. – Если это очередной горячечный бред, я предпочел бы не приходить в себя.

– Нет, это наяву, клянусь тебе. – Она прижалась лицом к его рубашке.

– Мне казалось, клялся обычно я. Они снова поцеловались.

– Теперь моя очередь – Кэтрин освободилась от его руки и направилась к своей сумке. – Помнишь это?

Из самых глубин она извлекла любовный узел, сплетенный Этель перед ее последней болезнью. Глаза Оливера расширились.

– Помню, – сказал он, – но по всем правилам он не должен был существовать, потому что я кинул его в огонь.

– Годард вытащил его. Он решил, что ты в будущем можешь пожалеть о своем поступке.

Оливер взял узел, рассмотрел сложный узор, побуревший и почерневший с одной стороны от огня.

– Я обязан Годарду больше, чем смогу отплатить, – пробормотал он.

– Мы оба обязаны ему – Кэтрин дотронулась до любовного узла, затем сжала пальцы, обхватив ими и узел, и его руку. – И Этель.

Произнеся это имя, она обвела глазами комнатку, и ее губы сложились в легкую улыбку.

Оливер почти физически чувствовал, как от амулета и от пальцев Кэтрин в его тело вливаются силы. Пусть жизнь была далека от идеальной, но жить уже явно стоило.