Пенистая вода в ванне стала темно-серой, но по крайней мере задремавший в тепле мужчина снова приобрел телесный цвет, а длинные грязные волосы превратились в светло-пшеничные. Да и пахло от него теперь гораздо приятнее.
Это все из-за кольчуги, думала Кэтрин, согревая полотенца на жердочке у очага. Доспехи приходится смазывать для защиты от земли и воды, смазка копит металлическую грязь и пачкает все, что придет в соприкосновение с кольчугой. Весь последний месяц Оливер провел в походе с Генрихом, а это значит, что он не снимал оружия. Стеганный гамбезон, носившийся под кольчугой, чтобы металл не касался тела и для смягчения ударов вражеского меча, мог стоять без дополнительной опоры. Кэтрин просунула через рукава палку от метлы и вывесила его снаружи проветриться от запаха пота и дыма, но без особой надежды на успех.
Хорошо хоть желудок последнее время уже не так быстро выворачивается наизнанку; она испытала всего два слабых приступа тошноты, пока возилась с гамбезоном. Скоро пойдет уже пятый месяц беременности. Когда Кэтрин носила Розамунду, ее живот до седьмого месяца был едва виден, но сейчас он начал расти гораздо раньше. Оливер не сможет не заметить его, когда нужно будет раздеться на ночь. Он отсутствовал четыре недели, и теперь близился час расплаты. Но Кэтрин хотела дать ему сперва отдохнуть.
Она знала, что Оливер вернулся ненадолго. Генрих, преследуемый Евстахием, мотался по всему западному графству, и хотя молодому принцу всегда удавалось опережать своего врага и даже добиваться незначительных успехов, в целом он все же проигрывал. Оливер прибыл в Бристоль только затем, чтобы собрать припасы для гарнизонов Мальборо и Девижа. Последний временно превратился в опорную базу Генриха. Кэтрин обязательно отправилась бы туда, если бы Эдон не настояла, чтобы она осталась до ее разрешения. Из чувства долга Кэтрин неохотно согласилась, хотя, разумеется, даже не подумала о том, что могла бы отказаться.
А пока она старалась заглушить все свои опасения за Оливера, не позволяя себе ни одной минутки сидеть без дела. В женских покоях теперь уже не было недостатка в средствах для смягчения и сглаживания кожи. Сиропа от кашля хватило бы даже на случай эпидемии, а состава для выпаривания насекомых припасено столько, что никто во всем замке не имел никакого оправдания, если еще не избавился от вшей.
Оливер уснул в ванне; его дыхание стало ровным и глубоким. Кэтрин очень не хотелось будить его, но она понимала, что иначе он так и будет лежать, пока вода не станет совершенно холодной. Она сняла полотенце с жердочки, подошла к ванне и мягко тронула его за плечо.
Оливер мигом пробудился, потом его глаза очистились от сна, и он потянулся за полотенцем.
– Я уже не помню, что такое кровать, – сказал он. – Если мы не бежим от Евстахия, значит несемся сломя голову в погоне за собственными целями; а если удается поспать, то недолго. Генрих считает сон пустой тратой времени. Он даже за едой не садится, а рыщет по залу, прихватив с собой какой-нибудь кусок, и продолжает заниматься делами.
– Мне казалось, что ты восхищаешься его энергией, – проговорила Кэтрин.
– Восхищаюсь. Но иногда это хочется делать на расстоянии. – Оливер поднялся из ванны и с отвращением посмотрел на цвет, который приобрела вода.
– Сейчас ты именно на расстоянии.
– На один день и одну ночь.
Кэтрин отобрала у него полотенце и вытерла капли на спине, затем легко провела кончиками пальцев по коже. Ее радовало, что служба у Генриха сказалась только в усталости и грязи. На теле не было новых ран, о которых следовало бы беспокоиться.
– Мне не хватало тебя, – сказала она.
– Господи, да это и есть самое скверное в разлуке! – Оливер круто обернулся, схватил подругу в объятия и поцеловал. – Я и прежде уставал от сражений, но теперь просто сыт ими по горло.
Кэтрин запустила пальцы в его скользкие мокрые волосы и ответила на поцелуй.
– Я тоже сыта по горло, – отозвалась она и в полушутку добавила. – Давай убежим и откроем таверну, как Годард и Эдит.
– Не искушай меня.
Они снова поцеловались. Рука Оливера обхватила Кэтрин за талию, и ей пришлось заставить себя не отдернуться. Только сознание вины заставляло ее думать, что Оливер немедленно заметит ее растущий живот.
– Как только Эдон родит, я отправлюсь к тебе в Девиж, – сказала она. – Разумеется, под надежной охраной. И не говори, что женщине в Девиже делать нечего, потому что я все равно не буду слушать.
Оливер печально улыбнулся.
– Помнишь, как я первый раз привез тебя в Бристоль? Ты цеплялась за мой пояс и смотрела на все испуганными глазами. А теперь ты без всяких раздумий готова отправиться в пасть льва.
– С тех пор я узнала, что в жизни бывает гораздо худшее. – Кэтрин потерлась лицом о его мокрое плечо и ощутила губами утолщение в том месте, где была сломана кость. – Послушай, я должна тебе кое-что…
Она замолчала в равной степени с облегчением и с разочарованием, потому что в дверь влетела Розамунда. Девочка несла бутылку вина, которую Кэтрин послала ее раздобыть. Она скривилась, когда увидела воду в ванне, отдала вино и уселась на кровать играть с соломенной куклой, качая ее, как младенца.
– Так что ты говоришь? – Оливер высвободился из рук Кэтрин, чтобы окончательно вытереться.
– Потом, – покачала она головой.
Оливер посмотрел на ребенка и забавно скривил губы.
– О! Законченная сплетня не годится для больших ушей?
– Мои уши совсем не большие, – тут же вступила Розамунда, сердито сверкнув глазами.
Оливер наклонился к ней и зажал одно ушко между большим и указательным пальцами.
– Они становятся большими, когда хочется послушать. Если бы ты была в отряде принца Генриха, мы знали бы, когда Стефан чихает в Йорке!
– Нет, не знали бы. Это неправда. Мама, скажи ему! Кэтрин невольно рассмеялась.
– Твой папа хочет сказать, что ты обычно сидишь очень тихо и прислушиваешься очень внимательно. Это хорошо, но иногда людям надо сказать друг другу такое, что не предназначено для чужих ушей.
Розамунда кивнула, серьезно сдвинув бровки. Она была хорошо воспитанной покладистой девочкой, но ей всегда нужно было знать причину для послушания, а иногда такую причину оказывалось довольно сложно найти.
– Что такое законченная сплетня? – спросила она. Оливер фыркнул и принялся одеваться.
– Иногда взрослые говорят вещи, которые говорить вовсе не следовало бы, – ответила Кэтрин, слегка покраснев. – Только твой папа ошибся. То, что я хотела обсудить с ним, отнюдь не сплетня.
Оливер посмотрел на нее. Кэтрин натянуто улыбнулась и слегка покачала головой.
Надо было отдать ему должное: Оливер не стал настаивать, а просто кончил одеваться и подхватил Розамунду на руки.
– Хочешь пойти в город и посмотреть на ярмарку? Может быть, там найдутся пара лент для тебя и новая брошь для твоей мамы?
Розамунда радостно заверещала. Кэтрин довольно улыбнулась, хотя по лицу ее промелькнула некоторая озабоченность.
– Тебе не хочется немного отдохнуть? Ты ведь уснул в ванне.
Оливер вздохнул.
– Только этого мне и хочется, но, к сожалению, некогда. Я же иду в город не просто для того, чтобы в качестве епитимьи сопроводить своих женщин к прилавкам. У меня есть дела, касающиеся Генриха: кое с кем увидеться, договориться о поставках. Не беспокойся. Сегодня ночью я хорошо высплюсь.
Учитывая новость, которую она готовилась сообщить, Кэтрин в этом сильно сомневалась, однако только кивнула головой в знак согласия и взяла плащ.
На ярмарочной площади толпился народ. Женщина с угрями, как всегда, громко расхваливала свой товар; Оливер и Кэтрин согласно установившейся семейной традиции купили дюжину, хотя личико Розамунды немедленно вытянулось. Потом Оливер отправился улаживать свои дела, оставив Кэтрин и Розамунду бродить между прилавками. Кэтрин купила несколько новых иголок и две заколки для плата. Для Розамунды нашлась пара алых шелковых лент и изящный поясок из серебряной тесьмы с традиционным ромбовидным узором. Солнце клонилось к закату, но с реки дул свежий бриз, и у всех было отличное настроение. Розамунда прыгала от лотка к лотку с орлиным взором и неукротимой энергией прирожденной покупательницы. Кэтрин отметила про себя, что, когда придет пора выдавать дочку замуж, придется поискать супруга с бездонным кошельком.
Оливер вернулся и купил Кэтрин новую серебряную застежку на плащ со сложным ирландским узором: крепкую, однако достаточно изящную, чтобы ее можно было носить не только на плаще, но и на зимнем платье. Розамунда, похлопав длинными ресницами, сумела выпросить у него нитку полированных деревянных бус.
– Я рад, что не буду томным юношей, когда ты вырастешь, – печально произнес он. – Ты очень быстро опустошила бы мой кошелек и оборвала струны сердца.
Розамунда посмотрела на него серьезно и озадаченно, но Кэтрин только рассмеялась и взяла его под руку.
– Я прекрасно поняла, что ты имеешь в виду.
Они втроем прошлись вдоль палаток, пока не добрались до поварни, которую особенно предпочитала Этель. В ней Оливер взял острый бараний паштет и небольшие медовые лепешки с фигами. Чтобы все это легче глоталось, за соседним прилавком был куплен сидр и сливки для Розамунды.
Только Кэтрин слизала с пальцев последние сладкие крошки и удовлетворенно вздохнула от приятно проведенного дня, как сквозь толпу протиснулся возбужденный Джеффри.
– Наконец-то я нашел вас, – выдохнул он – У Эдон схватки, она зовет тебя. Иди скорее. Женщины говорят, что она сильно мучается. При ней повитуха, но она хочет тебя.
Кэтрин быстро вытерла руки и кивнула. Идиллия кончилась раньше, чем она предполагала. Отказать Джеффри было невозможно. Честно говоря, он выглядел так, словно успокоительное средство было необходимо ему в той же степени, что и жене.
– Ступай, – сказал Оливер – Я отведу Розамунду домой. Кэтрин поцеловала его, быстро нагнулась, чтобы обнять дочку, и поспешила вслед за Джеффри.
Розамунда посмотрела снизу вверх на Оливера. Ее верхняя губа была вся облеплена крошками от лепешки.
– Мы пойдем вон к тем палаткам? – спросила она, указывая на прилавки со специями. – Мама всегда разрешает мне нюхать всякие разные мешочки, когда мы бываем на ярмарке.
Оливер, довольный, что его не спросили о схватках и почему мучается Эдон, покорно пошел за девочкой, словно барашек, которого ведут на убой.
Когда Кэтрин добралась до ложа Эдон, она обнаружила, что ее утешают две женщины графини Мейбл, а повитуха бережно обследует ее.
– Эдон, я здесь, – выдохнула запыхавшаяся Кэтрин. Женщины посторонились, и Кэтрин нагнулась, чтобы взять вытянутую, судорожно дергающуюся руку подруги. Пальцы тут же вцепились в ее кисть. Лицо Эдон было искажено от боли. Она лежала на постели из соломы с плотным вздутым животом; длинные светлые волосы промокли от пота.
Хлопочущая над ней повитуха, дама Сибелла, была тоненькой добродушной женщиной средних лет с умелыми руками и веселыми зелеными глазами. Но сейчас в ее глазах не светилось ни одной искорки.
– Послед собирается выйти раньше ребенка, – сказала она, стирая с рук кровь и масло.
Ее взгляд встретился с глазами Кэтрин, и она едва заметно покачала головой. Когда послед идет первым, у матери и ребенка почти не остается шансов, и даже самая искусная повитуха мало что может сделать.
– Пошлите за священником, – беззвучно шевельнула губами Кэтрин.
Дама Сибелла так же молча дала ей понять, что это уже сделано.
Кэтрин погладила Эдон по лбу. Кожа под ее пальцами была влажной и серой.
– Я рада, что ты здесь, – шепнула Эдон, пытаясь улыбнуться. – Теперь со мной все будет в порядке.
– Да, с тобой все будет в порядке. – Голос Кэтрин предательски дрогнул.
– Что-нибудь не так, верно?
Кэтрин сглотнула. Как сказать Эдон, что ее время почти истекло?
– Есть небольшие сложности, – сказала она. – Ребенок лежит неправильно.
Эдон кивнула.
– Как мой первый. Он вышел ножками, помнишь? Вы с Этель спасли нас обоих.
Ее чрево напряглось, и она выгнула спину с болезненным криком. Ногти оставили красные полукруглые отпечатки на руке Кэтрин. Та прикусила губы и взмолилась Богу, чтобы он проявил милосердие и не позволил Эдон страдать.
Схватка ослабла, но живот Эдон остался твердым.
– Пить хочется, – пробормотала она.
Кэтрин дала Эдон глоток разбавленного водой вина из стоящей рядом чаши и, помогая поднять ее, почувствовала ладонью, как колотится пульс роженицы.
– Долго еще ждать, когда он родится? – спросила Эдон.
– Недолго. – Кэтрин сжала губы, но подбородок продолжал дрожать.
Эдон болезненно улыбнулась.
– Думаешь, как тебе пережить то же самое, когда придет твое время?
Кэтрин покачала головой, но заговорить из-за сжавшегося горла не смогла. Если бы роды шли нормально, она только посмеялась бы и ответила, что совершенно не собирается переживать ничего подобного, что будет рожать совсем не так, как Эдон. Но как можно шутить с умирающей женщиной? Она чувствовала себя совершенно беспомощной.
Священник появился, когда тело Эдон содрогнулось от очередной схватки. Увидев его и поняв, что означает его приход, Эдон попыталась громко закричать, но ей не хватило дыхания. Ее кровь потоком хлынула на ложе. Дама Сибелла вскрикнула и схватила полотенце, чтобы остановить ее, но оно мгновенно покраснело и промокло.
Священник в ужасе отшатнулся; Кэтрин схватила его за запястье и подтащила к кровати.
– Отпусти ей грехи, – велела она голосом, дрожащим от гнева и горя. – Отпусти сейчас, пока ее душа еще в теле.
С искаженным от отвращения и потрясения лицом, священник принялся исполнять свой мрачный долг и, к его чести, не стал затягивать ритуал.
– Ego te absolvo ab omnibus censuris, et peccatis tuis, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti – забормотал он, касаясь лба Эдон елеем. Она приподнялась навстречу ему, стуча зубами и с вытаращенными глазами; каждый мускул ее тела был сведен от напряжения. Между бедрами хлестнула еще одна струя крови, и Эдон яростно забилась в руках Кэтрин. Затем ее тело ослабело, голова упала на плечо Кэтрин, и уха коснулся едва слышный вздох. Когда Кэтрин бережно опустила ее обратно на ложе, глаза Эдон были полуоткрыты и слепы.
– Ребенок, – произнесла дама Сибелла. В ее руке был острый ножик.
Кэтрин оглянулась на нее через плечо.
– Делай, что надлежит.
Ей пришлось сглотнуть, чтобы произнести это. Эдон, капризная бестолковая Эдон, любившая французские романы и красивые безделушки, умерла в собственной крови и сейчас ее взрежут, как корову на городской бойне.
Повитуха обязана спасти ребенка, если сумеет, даже когда мать умерла. Всегда остается вероятность, правда, очень слабая, что младенец еще жив. Кэтрин дважды видела, как это делала Этель. Оба раза ребенок оказался мертвым; Кэтрин и сейчас была совершенно уверена, что все усилия дамы Сибеллы окажутся напрасными. Она отвернулась и уставилась на стену, пока другая женщина делала разрез.
– Маленькая девочка, – объявила дама Сибелла, отложив окровавленный нож и вынимая из рассеченного чрева Эдон неподвижного синеватого младенца. – В ней нет жизни.
Она чисто вытерла ребенка, завернула его в полотенце и положила рядом с матерью.
Кэтрин молча смотрела в застывшее серое лицо Эдон и вспоминала их дружбу. Она возникла случайно, постоянно прерывалась, но все-таки была настоящей, и теперь ей будет ужасно не хватать ее. Совсем недавно Кэтрин едва могла сдержать слезы, а теперь они совсем отказывались течь, только жарко давили на глаза и щипали их.
– Как быть с мужем? – проговорила Сибелла. – Кто ему скажет?
Кэтрин сглотнула.
– Я, – коротко бросила она с резким жестом.
– Тогда лучше нам сперва прибрать ее. Не нужно, чтобы он видел ее такой.
Кэтрин едва не спросила, почему. В том, что Эдон умерла, частично виноват и Джеффри. Устрашенная этой горькой мыслью, она заставила себя приняться за выполнение долга. Джеффри виноват не больше, чем сама Эдон. Можно винить природу, можно Бога. Кэтрин видела, что ощущение вины может сделать с человеком, жена которого умерла родами. Одни мужья довольно быстро обходятся, у других шрам остается на всю жизнь. Именно это и не давало ей рассказать Оливеру о собственной беременности. Насколько же это будет сложнее теперь!
Вместе с дамой Сибеллой они убрали окровавленную солому, обмыли и уложили тело Эдон. Сообщить нужно не только Джеффри, думалось Кэтрин, но и ее детям. Они расчесали и собрали в пряди волосы Эдон. Некогда густые и слегка курчавые, теперь они напоминали старую солому, и в них серебрились отдельные седые волоски. Полное истощение сил к двадцати восьми годам. По милости Бога и Святой Маргариты.
Кэтрин ласково поцеловала влажный холодный лоб Эдон и отправилась искать Джеффри.
Все оказалось хуже, чем она могла себе вообразить. Сперва Джеффри просто отказался поверить ей, словно отрицание могло что-то изменить. Затем он потребовал, чтобы его пустили к Эдон.
– Она просто уснула, – произнес он плохо повинующимся голосом, когда взглянул на нее, лежащую на кровати со скрещенными на груди руками и плотно сомкнутыми гладкими веками.
– Прости, Джеффри. Послед выходил раньше ребенка. Мы ничего не могли сделать – Кэтрин положила дрожащую руку на его рукав. Хотя они с Сибеллой постарались прибрать и уложить Эдон как можно лучше, никто в здравом рассудке не принял бы серый оттенок смерти за обычный сон. Одна из женщин графини взяла на себя заботу о детях, и Кэтрин это радовало: ведь Джеффри в данный момент не мог справиться даже с собой, не говоря уж о пяти отпрысках.
– Она еще теплая. – Он потряс Эдон за плечо. – Эдон, проснись!
Голова Эдон мотнулась на валике, как у плохо набитой соломенной куклы. Одна рука соскользнула с груди и, безвольно болтнувшись, вытянулась вдоль мертвого тела. Кэтрин в испуге попыталась оттащить Джеффри, но тот лишь отпихнул ее, а когда она попыталась сделать это еще раз, толкнул так, что женщина упала.
– Оставь нас! – проревел он. – Кому нужна повитуха, не знающая своего ремесла!
Кэтрин ударилась при падении, но, к счастью, только бедром и боком. Ей было больно, она задыхалась, однако особенно не пострадала.
Джеффри снова начал трясти жену и, когда она не откликнулась, приподнял и прижал к себе, веля встать.
– Эдон! – буквально выл он.
– Джеффри, ради Бога, она умерла! – рыдала на полу Кэтрин.
Джеффри кинул на нее взгляд, исполненный такого горя и ненависти, что она сжалась.
– Она верила тебе, а ты предала ее, – прохрипел он – Она думала, что, пока ты рядом, с ней не произойдет никакого вреда.
Одной рукой он поддерживал голову своей жены за затылок, другую подставил под безвольную спину.
– Я не умею творить чудеса, – ответила Кэтрин, пытаясь обуздать горе и гнев. – Ее судьба была предрешена с самого начала; ты несправедлив.
– Несправедлив?! При чем тут вообще справедливость? – взорвался Джеффри. – Убирайся! Оставь нас одних. Ты нам не нужна, нам никто не нужен!
Он зарылся лицом в светлые волосы Эдон.
Кэтрин с трудом поднялась на ноги. Бедро онемело, ребра болели. Она посмотрела на Джеффри. Он молча трясся; его руки сжимали и гладили безответное тело Эдон. Ему никто не был нужен, но кто-то обязательно должен был быть рядом. И все же сама она, ради собственной безопасности, боялась приблизиться к нему. Джеффри по своей натуре был мягок, но мог мгновенно и безудержно приходить в ярость. Одно неверное движение или слово, и он ударит опять, может быть даже мечом.
Не проронив ни слова, она вышла из комнаты. За дверью ждал священник и стояло несколько женщин графини с покрасневшими, опухшими глазами. Кэтрин посоветовала всем, кроме священника – в конце концов это его долг утешать отчаявшихся, – держаться подальше и, растирая бедро, похромала в зал выяснить, не вернулся ли Оливер. Однажды он уже выдержал подобную бурю. Совсем не время было просить его провести Джеффри сквозь буруны на более спокойную воду, но делать нечего.
Оливер вернулся так поздно, что слуги, которые работали в пекарне и на кухне, уже начали шевелиться, чтобы вовремя взяться за работу, а на востоке уже занимался летний рассвет.
– Боже небесный, чтоб мне никогда больше не пришлось переживать подобной ночи, – пробормотал Оливер, усаживаясь у очага и растирая лицо ладонями. – Вина нет?
Кэтрин сама спала очень мало. Глаза давило, что предвещало начало мигрени, а желудок словно стянуло в узел.
– Только то, что осталось в кувшине.
Оливер протянул руку над очагом и схватил небольшой поливной кувшинчик.
– Как Джеффри? – тихо, помня о спящей на скамье Розамунде, спросила Кэтрин, накинула на рубашку плащ и села рядом с ним.
– Уснул. Точнее, нет. Нельзя назвать пьяный обморок сном. Я оставил его лежать в зале под его же плащом, только перевернул на бок, чтобы он не захлебнулся, если его будет рвать. То же самое сделал для меня брат, когда умер ла Эмма. – Оливер до последней капли перелил остатки вина в чашу и посмотрел на Кэтрин в тусклом рассветном свете. – Сегодня я мог утешить его только вином. Что тут скажешь? Что горе спустя годы немного отступает? Что у него остались их дети? Что мне знакомы его чувства? Разве все это утешит?
– Нет, – покачала головой Кэтрин.
– Вот именно, нет. – Оливер выпил вино одним глотком и скривился над чашей.
– Все вернулось обратно, – тихо произнес он. – Я смотрел на него и видел самого себя тогда, много лет назад. И я знал, что ничего не смогу для него сделать, только заставить напиться и помешать выйти и затеять с кем-нибудь драку, чтобы выпустить свою ярость. То же самое будет завтра, и послезавтра, и после-послезавтра. Он увидит, как на ее гроб падает земля, и захочет убить могильщиков, вытащить и попробовать разбудить последний раз.
Оливер говорил, и лицо его все больше бледнело.
– Не надо, – проговорила Кэтрин дрожащим голосом и принялась тереть глаза.
– Его окружат друзья и товарищи, а он будет проклинать их за то, что его не пускают к ней, – продолжил Оливер, словно не слышал. – Он возненавидит ее за то, что она умерла; он будет ненавидеть детей за то, что они похожи на нее, а больше всего будет ненавидеть себя за то, что бросил убившее ее семя.
Он очень аккуратно поставил чашу рядом с камином, но Кэтрин могла бы поклясться, что ему отчаянно хочется отшвырнуть ее.
– В один прекрасный день он начнет выздоравливать, – добавил Оливер, глядя на свои руки, – но ощущение это продлится недолго, и шрамы в душе останутся до самой его смерти.
Кэтрин больше не могла сдерживать свое горе; она обвила шею Оливера руками и села к нему на колени в поисках утешения. Рука Оливера крепко обхватила ее талию; он прижался лицом к ее горлу.
– О Господи, Кэтрин, почему жизнь так жестока? Она не могла на это ответить, потому что должна была сделать ее гораздо сложнее. Кэтрин еще немного тихо посидела на его коленях, собираясь с духом и борясь с искушением молчать и дальше под вполне вескими предлогами.
– Оливер, я должна сказать тебе одну вещь. – Она откашлялась. – Я все пыталась подобрать подходящий момент. Честно говоря, я собиралась сказать тебе это прошлым вечером…
– Что? – заморгал он. – Ах, да, «законченная сплетня». – Его голос был тускл и невыразителен. – Это не может подождать?
– Мне хотелось бы, чтобы могло, потому что сейчас совсем не время; только отсрочка сделает все еще сложнее.
Она почувствовала, как он напрягся.
– Это касается Луи?
– О Боже, нет! Мне даже думать о нем не хочется, не то что говорить. – Кэтрин облизнула губы и перевела дыхание. – Оливер, я жду ребенка.
Он сидел очень тихо; глубокую тишину не нарушало ничто, кроме тихого дыхания Розамунды.
– Я собиралась сообщить тебе раньше, но ты был далеко, с принцем Генрихом, а я хотела убедиться, что признаки не обманывают.
– Когда тебя положат на кровать? – проговорил он.
Эта фраза многое сказала Кэтрин. Он не упомянул о ребенке, как поступило бы большинство мужчин, а говорил только о родах.
– Я не совсем уверена. Наверное, где-то в декабре.
Снова воцарилась тишина, пока Оливер считал, а затем она взорвалась от его голоса: гневного, но приглушенного, чтобы не разбудить Розамунду.
– Получается, что ты уже на второй половине. И ты хочешь убедить меня, что, будучи повитухой, ничего не знала?
– Мы были в разлуке почти четыре недели, – постаралась оправдаться она.
Оливер спихнул Кэтрин с колен и рывком встал.
– Но ты должна была знать задолго до этого!
– Не настолько, чтобы убедиться, – солгала она, но Оливер резко повернулся и посмотрел ей прямо в глаза.
– И сколько времени тебе потребовалось, чтобы убедиться? – требовательно спросил он. – Я думал, что ты плохо переносишь путь от Руана до Карлисла. Это ведь была не просто морская болезнь, правда?
– Я считала, что просто.
Он недовольно фыркнул и уставился на занавес входа.
– Ты считала, что я заставлю тебя остаться в Руане, если ты мне скажешь.
– Клянусь Святым Распятием, что тогда я еще не была точно уверена, что жду ребенка. Отсутствие одних месячных еще не означает беременности, а у меня уже случалось и прежде, что месячные запаздывали. – Кэтрин прикусила губу. Она недаром боялась сказать ему: теперь, когда это сделано, все оказалось настолько плохо, насколько ей и представлялось. – Мне не хотелось тревожить тебя слишком рано.
– И поэтому ты решила сделать это, пройдя половину срока, в день, когда жена моего друга умерла родами, – грубо бросил он.
Кэтрин слышала хрип в его голосе и видела, как напряженно он стоит: контур его тела загораживал свет, усиливающийся снаружи.
– Мне стоило отложить это еще дальше?
– Господи, ты должна была сказать мне это с самого начала! – Он повернулся и посмотрел на нее блестящими от слез глазами; его лицо искажала мука. – Я столько времени потерял зря!
Оливер схватил ее за руку, заставил выйти во двор и там, в сером утреннем свете оглядел с ног до головы.
Кэтрин не стала выпрямляться и втягивать живот, а наоборот, слегка откинулась назад, чтобы он стал виден под складками платья.
– Не каждая женщина умирает родами, иначе в мире было бы слишком мало людей, – с силой произнесла она. – Это не опаснее, чем уходить на войну. Эдон умерла, потому что ее тело исчерпало все силы. Если женщина рожает одного ребенка за другим, год за годом, она не может остаться здоровой. Твоя жена умерла потому, что ее бедра были слишком узкими, чтобы ребенок мог выйти. – Она коснулась ладонью его лица. – Мне не грозит ни то, ни другое; я молода и сильна. Ты должен верить.
– Даже если эта вера была обманута? – горько откликнулся он.
– А что еще остается?
Оливер покачал головой.
– Ты могла принять… – Он не договорил и отвел глаза. Но Кэтрин поняла, что он хотел сказать.
– Я могла выпить зелье, которое вызвало бы месячные? – она подавила желание хлестнуть его по лицу. – Да, могла бы, но это было бы так же опасно, как роды. Меня несло и рвало бы до тех пор, пока не пойдет кровь, у меня могли выпасть кишки; потеряв ребенка, я могла истечь кровью. – Она взяла его руку и прижала к низу живота. – Вчера я почувствовала первое шевеление. Это наш ребенок, Оливер. Он будет жить. Я клянусь тебе. И я тоже буду.
Его пальцы напряглись, словно хотели отдернуться, но Кэтрин задержала их еще на мгновение, чтобы вид, слово и осязание подкрепляли друг друга.
– Я клянусь, – повторила она, твердо глядя прямо в его глаза.
Оливер застонал, не раскрывая губ, привлек ее к себе и крепко обнял.
– Так сдержи свою клятву! – хрипло произнес он от сдерживаемых эмоций. – Потому что, если ты не сдержишь ее, я последую за тобой на тот свет, и никто из нас не найдет там покоя.
– Я сдержу ее, вот увидишь, – сказала она и с ласковыми неразборчивыми словами отвела его в комнатку и уложила на узкое ложе. Тот небольшой промежуток, который еще остался от ночи, они лежали в объятиях друг друга и никто из них не спал.