…На деревьях появились почки. Харви увидел их из окна лазарета, когда одевался. Крошечные зеленые кончики говорили и о конце абсолютной власти зимы, и о том, что птицы вернулись домой и начали вить гнезда. Солнце стало более теплым, окрашивая стены монастыря в богатый маслянисто-желтый цвет.

Харви перевел взгляд с картины возрождения природы на собственное тело. Его потерянную часть ничто не собиралось восстанавливать. Ниже левого колена был только пустой воздух. Часто во сне он видел, что может идти и сражаться, может скакать верхом и, Господи помилуй, даже мочиться без того, чтобы искать стену для опоры. Когда он бодрствовал, призрак ампутированной ноги постоянно посещал его. Иногда он чувствовал иллюзию твердой кости и мускула настолько мощно, что начинал ощупывать ногу и тонул в разочаровании, обнаруживая только культю. Как нога, которой нет, могла причинять такую ужасную боль?

Бывали дни, когда Харви не мог переносить пребывание таким перед миром и в черной тоске сожалел о том, что не умер; но бывали также дни, подобные этому; когда он благодарил Бога, что брат Радульфус проигнорировал просьбу позволить умереть и спас его жизнь ценой ноги. Он мог легко ожесточиться, глядя на мир, преображенный весной, но проясняющаяся погода заполнила его вместо этого оптимизмом. Он не мог не получать удовольствия от прихода весны. Только нога была искалечена, но не чувства.

Харви закончил одеваться. Левая штанина была подвернута и перевязана лентой, закрепляющей ее вокруг культи. В мастерских монастыря один из братьев вырезал деревянный колышек для него, так чтобы он был способен привязать его к ягодице; но месяцы прошли с его прибытия в Пон л’Арк, прежде чем он научился укрощать свою гордость.

Брат Радульфус и его помощники отправились на большое богослужение в часовне, и, кроме двух других больных, в лазарете никого не было. Харви подсунул костыль под руку и продолжил свой путь качающимися шагами — опора, нога, опора, нога, — выстраивая ритм, который вел его за лазарет и мимо келий в сады аббатства, примыкающие к помещению для гостей.

Здесь также было пусто, монахи, которые заботились о саде, все еще молились в часовне, и оттуда они пойдут в столовую на трапезу. Харви вдыхал свежие ароматы расцветающей жизни и проделывал путь от клумбы до клумбы, рассматривая, что изменилось, находя удовольствие в золотых и фиолетовых зародышах шафрана и белых изящных цветах подснежника. В те времена, когда он был воином, он был слишком занят сиюминутными заботами, чтобы остановиться и посмотреть на мир вокруг него. Теперь, принужденный к медленному, более расслабленному темпу, он каждый день обретал новые открытия, которые заполнили его ощущением удивления и сожаления о потраченном впустую времени.

Несмотря на мягкое солнце и распускающиеся почки, ветер был все еще по-зимнему сильный, и Харви направился к навесу, где хранились инструменты садовника. Соломенная деревянная хижина была заполнена льняными мешками, осями, мотыгами, пилами для обрезки веток, ивовыми прутьями, ножами, деревянными ковшами; здесь же желтел большой медный котел.

Он заметил, что лопата была отложена для починки, и осмотрелся вокруг, чтобы найти молоток, клещи и маленькую деревянную коробку гвоздей. Затем уселся на трехногий табурет, для которого нашлось только место в углу, и, отложив в сторону костыли, приступил к починке садового инструмента. Он всегда хорошо работал руками, чувствовал вещи, обладал осязаемым умом. Кроме того, ему доставляло удовольствие исправлять что-нибудь поврежденное и видеть, как это становилось целым снова.

Ему хотелось двигаться при помощи палки, а не с костылями, которые он использовал в настоящее время. Харви был доволен в будущем, хотя стал мастерски двигаться на костылях. Он мог выдерживать темп наравне с большинством монахов, когда они отдыхали в монастыре. Лестница, конечно, была препятствием; но если нельзя вернуться к прежней жизни или отрастить ногу, то он может восстановить другие вещи, которые сломал мир.

Харви тихо посвистывал сквозь зубы, пока работал. В турнирной суете песни были бы светскими — «Проделки Лиса» или «Лето страсти», но здесь, в садах аббатства, после шести месяцев, когда только псалмы заполняли уши, он был счастлив петь о красотах природы, увиденных одухотворенным взором, по сборнику песенок на латинском, составленном аббатисой по имени Хильдегарда. Время пролетело, отмеченное уходом солнечного света.

Тень заполнила вход хижины.

— Все же мы сделаем из вас монаха, — сказал брат Радульфус с весельем в серых глазах.

Харви фыркнул, но ничем другим не прокомментировал это замечание.

— Прямо как новая, — сказал он вместо этого, указывая на починенную лопату.

— У вас удивительные золотые руки, — сказал Радульфус искренно. Он держал кубок молока и кусок хлеба и теперь протянул их Харви. — Вы пропустили завтрак, но я знал, где вы находитесь.

Харви моргнул в удивлении.

— Я собирался только присесть ненадолго. — Он взял еду и внезапно понял, насколько проголодался.

— Как нога сегодня?

— Болит, но терпимо. — Харви отломил кусок хлеба и отправил его в рот. — Я смазал шрам бетюнским бальзамом, как вы учили.

Радульфус кивнул одобрительно.

— А сны?

Харви пожал плечами.

— Уже полегче. Этой ночью я спал спокойнее, чем когда-либо за прошлый месяц.

Перед этим он часто просыпался, крича от кошмара, когда Радульфус был должен все же отпилить его ногу. Теперь он больше понимал ночные кошмары Александра.

Монах прислонился к захламленной скамье и вытащил свиток, перевязанный длинным льняным шнуром и запечатанный красным воском.

— У меня есть новости, — сказал он. — Письмо от вашего брата, Александра. Брат Маркус получил это в Руане через одного из наших братьев, который был на пути из Англии в Рим.

Лицо Харви просветлело. Он выхватил свиток из руки лекаря, сломал печати и поспешно развернул.

Почерк принадлежал Александру. Хотя Харви не был грамотен, он мог распознавать плавный рисунок его письма.

— О чем там говорится? — Он протянул пергамент обратно Радульфусу. — Он нашел девочку? Он скоро вернется?

Радульфус поднял свиток и прищурил глаза, чтобы лучше рассмотреть изящно выписанные буквы.

«Александр де Монруа его самому дорогому брату Харви, — прочитал Радульфус приветствие. — Я надеюсь, что это письмо найдет тебя быстро поправляющимся и в добром здравии…»

Харви фыркнул при этом и покачал культей.

— Это указывает на доверие к вам, — сказал он и махнул нетерпеливо монаху. — Дальше, дальше.

«…Я хотел бы иметь больше новостей, чтобы передать, чем те, которые я посылаю. Манди нет в Стаффорде у ее деда. Я посетил его вскоре после святок, и хотя я говорил с самим Стаффордом, никаких новостей не было. В самом деле, Боже, лорд Томас был в гневе даже за то, что я произносил имя де Серизэ в его присутствии, и я остался там не дольше одной ночи. Я расспрашивал на каждой дороге, где я путешествовал, но никто не видел или не слышал о молодой женщине, похожей по описанию на Манди. Может быть, я искал не в тех местах. Я так молюсь, чтобы она нашла безопасное место.

Я посетил Вутон Монруа, но снова остался только на одну ночь. Уолтер, Адам и Хэмфри отсутствовали на службе Короне сорок дней, так что я встретился только с Реджинальдом. Он остается неизменным в своем характере и говорил со мной о своем намерении перенести останки нашего отца к монахам в Кранвелл. У них теперь новый приор — Алкмунд».

— Кто? — Глаза Харви вспыхнули. — Алкмунд? Вы уверены, что там сказано Алкмунд, не Амброз или Альберт?

Радульфус перечитал, хотя в этом не было никакой потребности, поскольку письмо было ясно и лаконично.

— Да, я уверен. — Нахмурившись, он глядел на Харви. — Вы знаете его?

— Я знаю о нем, — сказал Харви натянуто. — Что еще Александр говорит?

Радульфус пожал плечами.

— Ничего. Остальная часть строки вычеркнута, и ниже он переходит на другую тему.

«…Я специально уклоняюсь от службы, но турниры разрешены здесь, и их много. Я посылаю вам две марки от недавней прибыли и надеюсь найти судно в Нормандию нынешней весной.

Написано на праздник святого Валентина, год Нашего Бога одиннадцать сотен и девяносто шесть».

Он посмотрел с любопытством на Харви, с лица которого исчезла обычная веселость.

— Брат Алкмунд и его извращения — причины, по которым мой брат сбежал из монастыря и попал в турнирную круговерть, — сказал Харви. — Кранвелл — не то место, где человек может обрести мир. Алкмунд — волк, который охотится на мальчиков. И теперь Алекс пишет, что он поднялся до приора. Есть ли справедливость в этом мире?

— Если не здесь, то наверняка в другом, — ответил Радульфус неловко. — Бог видит все.

— И не делает ничего, — мрачно бросил Харви, и пока Радульфус отчитывал его, взял костыль и покинул хижину. — Я недостаточно терпелив, чтобы ждать судного дня, — сказал он, обводя глазами сад.

Письмо ввергло его в сомнения, отнимая радостную свежесть утра и заменяя это мирскими заботами. Он надеялся, что Александр найдет Манди в Стаффорде. Этого не случилось, и он знал, что теперь очень мало шансов найти ее. Арнауд поручил ему заботиться о Манди, и он потерпел неудачу. Алкмунд стал приором, Александр бродил по турнирам один, а он сам теперь — одноногий калека, который скоро отправится по миру с мешком для подаяний. На мгновение вспыхнула жалость к себе, но это было только мимолетное чувство, быстро вытесненное гневом и мрачной решимостью.

Он обернулся к брату Радульфусу, который стоял в стороне, внимательно наблюдая, но сохраняя дистанцию; письмо Александра было все еще в его руке. Осторожно повернувшись на своем костыле, Харви спросил:

— Что было первым шагом, побудившим вас стать монахом?

Элайн сделала пируэт перед своим сарацинским зеркалом и восхищалась собой. Шелк цвета морской волны мерцал и шелестел, очерчивая ее фигуру с ошеломляющим эффектом и высвечивая зеленые огоньки в ее глазах. Это было ее новое придворное платье, и она была очарована.

— Манди, это великолепно, лучше, чем я когда-либо могла себе представить! Вы можете творить чудеса своими руками и иглой!

Манди покраснела от удовольствия, услышав комплимент.

— Хорошо, что оно вам нравится, госпожа.

Она упорно трудилась над платьем, раскраивая его, чтобы оно струилось во всех нужных местах. Оно подчеркивало фигуру Элайн, избегая всякой вульгарности, и цвет был выбран точно.

— Я буду предметом зависти для жены каждого барона отсюда до английского побережья! — злорадствовала Элайн и взмахом подозвала свою горничную, Эд, чтобы та расшнуровала ее платье.

— Неудивительно, что хорошая швея — истинное золото.

Она ступила из платья и вместо него надела обычное платье из желтовато-коричневой шерсти.

— Вот, — сказала она импульсивно и дала Манди свое старое придворное платье, сшитое из шелка каштанового цвета, с желтыми кантами на рукавах. — Я хочу, чтобы у вас было это. Я знаю, что это вам сейчас не нужно, — добавила она, намекая на очевидную беременность Манди, — но, когда вы снова станете тонкой, вы можете подшить его как следует. Мы не настолько различны в размере.

Манди взяла подарок и поблагодарила Элайн с восхищением. Шелковое платье не так часто доставалось ей.

— Не верю, что когда-нибудь снова стану тонкой, — призналась она, лаская свой раздутый живот. — Должно быть, я напоминаю выброшенную на берег жирную рыбу.

— Ничего подобного, вы выглядите блестяще! — Элайн склонила голову набок. — Это потому, что вы можете только видеть часть, не целое.

Манди поморщилась и переложила складки своего платья и накидки так, чтобы они драпировались посвободнее вокруг ее фигуры. В течение первых пяти месяцев ее живот оставался почти плоским, и, пока младенец не начал шевелиться внутри нее, она пыталась обмануть себя, что беременность — плод ее воображения, что утренняя тошнота, постоянный голод и чрезвычайное истощение были ничем иным, как эмоциональным расстройством. Затем, восполняя потерянное время, ее тело изменилось до неузнаваемости, и сокрытие ее затруднительного положения от себя стало невозможным.

— Вы остановились на имени для малыша, когда он появится, чтобы приветствовать мир? — спросила Элайн.

Манди покачала головой.

— День ближайшего святого, я полагаю, — сказала она, поглаживая каштановый шелк пальцами. Внутри нее ребенок мягко пинался. Возвышаясь над ее предчувствиями и опасениями, удивление заставило остановить ее руку и чувствовать движение. Новая жизнь, зачатая в момент пьяной страсти…

Ее пристальный взгляд обратился к сыну Элайн, который ползал по полу за мягким кожаным мячиком. За ним внимательно следила няня. Прошло меньше года с тех пор, когда он крутился в животе матери, как теперь ее собственный младенец. Теперь он хватал все с путающей скоростью и энергией, проявляя свой пока еще небольшой характер, яркий и жестокий. Такое быстрое изменение за столь короткий срок.

Чувствуя движение под своей рукой, она задавалась вопросом, какую из черт Александра унаследует ее ребенок. Она часто думала о нем, о том, где он сейчас и что делает. Искал он ее после того, как она убежала, или приветствовал ее исчезновение как долгожданное освобождение?

— Глубоко задумалась? — мягко поддразнила Элайн.

Манди покачала головой.

— Бесплодные размышления, — с печальной гримаской ответила она. — Возможно, я назову моего младенца Джад.

— Джад? — Элайн выглядела озадаченной. — Его праздник только в октябре.

— Да, но он святой покровитель заблудших душ, не так ли?

Задыхаясь, Александр стоял на краю ристалища и отстегивал шпоры одной рукой, а другой держал поводья Самсона. Конь дышал так же громко, как и его владелец, поскольку схватка была трудной и ушли они с победой благодаря немалым усилиям, хорошему судейству и отменному состоянию амуниции.

На турнирном поле схватка продолжилась и выбивала комья почвы, летящей высоко и свободно, под крики людей и радостный лязг стали на щитах из липы. Александр наблюдал, упиваясь обманчивым видом и ароматом опасности и успеха.

Это был самый большой турнир, который он посетил в Англии до настоящего времени, — массовый сбор в Солсбери, посвященный празднику прихода весны. Было начало мая, и кровь бродила в жилах людей, как сок в деревьях. Насколько глаз мог видеть растянулись шатры и палатки самых смелых цветов или из простого холста — в зависимости от богатства их владельцев. Чувствовалась атмосфера ярмарки, с навесами и палатками мелких торговцев, и зазывалы балагурили среди солдат и наемников, и рыцари прибывали, чтобы испытать свою удачу в условных поединках и схватках.

Накал состязания был слишком высок, но на тот момент, когда Александр поднялся на его гребень, его выучка и жажда победы оказалась выше, чем у любого, кто все же решился выступить против него. Хотя многие соперники занимались фехтованием ежедневно и некоторые имели боевой опыт за плечами и не ожидали ничего, кроме холода старости, они были не просто голодны, но зверски голодны.

Курносый оруженосец подошел к Александру и подал ему мешочек денег, содержащий оплату выкупа, которую задолжал его владелец. Александр поблагодарил его с усмешкой, но предложил подождать, пока проверит, что согласованная сумма в наличии. Если слово нарушалось, это было досадно, но Александр уже знал, что слово рыцаря не всегда столь же благородно, как пелось в популярных балладах, которым верил народ. На поле он всегда пробовал выбирать противников, которые могли позволять себе выкуп. Не было никакого удовольствия лишать средств к существованию человека, который состязался, чтобы прокормиться. Зная, что такое дорога, он всегда испытывал сострадание к тем, кто все еще путешествовал по ней, поскольку знал, как легко может присоединяться к их компании снова.

Оплата была полной, и, освободив оруженосца, он повел Самсона через поле к палаткам торговцев и остановился около маленькой мастерской Дженкина, специалиста по рукояткам.

Дженкин следовал за турнирами и обслуживал рыцарей на протяжении сорока лет, главным образом во Фландрии и Нормандии, а теперь и в Англии, где король Ричард сделал турниры законными, чтобы увеличить доходы казны, в которых он нуждался, ведя войну против Филиппа Французского. Дженкин приближался к шестидесяти годам, и жизнь на открытом воздухе, в постоянном движении оставила ему распухшие от артрита суставы и твердый, циничный характер.

Александр прислонился к одному из шестов, поддерживающих палатку старика, и обратил пристальный взгляд на поле, где серьезно бились шесть человек. Солнце отсвечивало от центра щита и ослепило его глаза, прежде чем он распознал герб, принадлежащий рыцарю Джордану де Сакьевилю, одному из свиты Уильяма Маршалла. Собственным владением Маршаллов был Уилтшир, и Александр задавался вопросом, наблюдал ли знатный лорд здесь соревнование.

Дженкин отложил инструменты и захромал к Александру с грубым вопросом относительно его дела.

Александр обратился к седеющему старику и показал ему свой спрятанный в ножны меч.

— Мне необходима новая рукоять; сделаете, Джен, завтра, если возможно?

Дженкин осмотрел потертое поврежденное крепление и прикинул длину рукояти.

— Сомневаюсь, что получится. Могу сделать это только к пятнице, — сказал он кратко. — Что положить, выворотку или бычью кожу?

— Конечно, выворотку, и лучшую из того, что есть. Я не хочу, чтобы моя рукоять оскользнулась от пота.

Александр вздрогнул; один из рыцарей в схватке не отразил удар должным образом и был вышиблен из седла.

— Дурацкая профессия, — фыркнул Дженкин.

— Но с нее вы имеете постоянный заработок, — сказал Александр сухо.

— Да, я этим занимаюсь. Дураков надо поскорее освобождать от денег. — Он протянул свою бесформенную руку, которая, несмотря на ее уродство, ничуть не мешала его превосходным навыкам. — Половина оплаты сразу; половина, когда будете забирать.

Александр засмеялся и покачал головой, задаваясь вопросом, как получилось, что Дженкин, много лет оскорбляя множество воинов, все еще оставался при своем деле. Наверное, дело в том, предположил он, что никто пока не смог превзойти в мастерстве старого оружейника.

Он выудил требуемые монеты из мешочка с выкупом, который ему только что дали, и вручил их.

— Завтра, — сказал он твердо.

— Посмотрю, что можно сделать. — Дженкин поймал серебро с ловкостью шустрого юнца, затем кивнул за правое плечо Александра. — Кто-то хочет видеть вас.

Александр обернулся и ткнулся глазами — даже челюсть отвисла — в блистательное и грозное явление Уильяма Маршалла, лорда Чепстоу и Уска, Пемброука и Стригвила, Орбека и Лонгвилля в Нормандии. Сегодня лорд был одет не как воин, но как магнат — весь в богато расшитом шелке и тончайшей шерсти, украшенной драгоценностями и золотым шнурком.

— Мой лорд. — Александр поклонился с уважением.

— Я наблюдал за вами. — Кварцево-серые глаза Маршалла смотрели вдумчиво, но одобрительно. — Вы усвоили уроки со времен Лаву; хорошо деретесь.

— Спасибо, мой лорд, — довольно улыбнулся Александр.

— Но я также вижу, что вы сражаетесь один, что не очень хорошо. Вы не нашли напарников с тех пор, когда мы последний раз виделись? — Маршалл поглядел вокруг.

Лицо Александра помрачнело.

— Нашел, мой лорд, но один погиб на турнире, а мой брат был ранен — сломал ногу, когда на него упала лошадь.

— Ваш брат… Человек, которого мой племянник Джон вытащил из тюрьмы в Лаву?

— Да, сэр.

— Сожалею вести о его ране, — сказал Маршалл с искренним беспокойством. — Надеюсь, что он быстро поправится.

— Он на попечении монахов в аббатстве Пон л’Арк. После этого турнира я собираюсь туда, посмотреть, как он поживает.

Уильям Маршалл кивнул и провел большим пальцем поперек бородатого подбородка, на его лице появилось хитрое выражение.

— Вы еще сражаетесь сегодня?

— Нет, мой лорд. — Он махнул над плечом в сторону Дженкина, который нагло подслушивал. — Мой меч нуждается в новой рукоятке, и она не будет готова до завтра.

— До пятницы, — возразил Дженкин и исчез в глубине палатки.

— Хорошо, тогда приглашаю вас к своему столу. Присоединяйтесь к моему празднеству. Вы, должно быть, голодны и измучены жаждой после такой рубки. — Маршалл усмехнулся понимающе. — Когда я был молод и достаточно быстр, чтобы сражаться в этих шееломках, то мог потом слопать целого поросенка и осушить галлон вина!

— Достаточно веская причина, чтобы не пожелать видеть меня в своей свите, — ответил Александр, подхватывая шутливый тон Маршалла.

Маршалл засмеялся, показывая крепкие крупные зубы.

— Да, конечно, причина серьезная, но не меньше других достаточно веских причин для приглашения, — и, приподняв брови, чтобы акцентировать намек, Уильям Маршалл удалился.

— Ого, а вы только что посмотрели удаче в глаза, — объявил Дженкин, еще раз высовываясь из палатки. Игла для прошивки кож была зажата между указательным и большим пальцами. — И я постарался бы для вас больше, если бы знал, что вы друг лорда Чепстоу.

Александр отказался проглотить приманку. Кроме того, он был также ошеломлен тем, что только что случилось, и не был способен к ответному удару. Бесконечная перспектива блестящих возможностей открылась перед его мысленным взором.

— Я приду за мечом завтра, — сказал он в задумчивости и пошел отвязывать Самсона от коновязи.

— В пятницу! — крикнул ему вслед Дженкин и захохотал.

Много молодых рыцарей были приглашены составить свиту Уильяма Маршалла. С некоторыми из них Александр сражался на турнире. Одного или двух он победил начисто; с другими столкновение было менее победным.

Было много разговоров и бахвальства, хвастовства кровными связями и упоминания известных имен. Каждый пирующий пытался превзойти человека около или напротив него, и шум увеличивался по мере того, как вино из бутылок выпивалось до осадка на дне.

Александр сидел в гуще этого светского турнира и понял, что он не менее ожесточенный, чем другие рыцари, и не было никакого различия в методах. Победителем становился тот, кто сохранил свою голову. И он прикусил язык и оставался приветливым, даже не пытаясь похвастаться чем-либо из своих успехов.

— Они говорят, что Маршалл набирает рыцарей для своей дружины, — доверительно сообщил сосед Александра, юноша по имени Джулиус, который состоял в отдаленном родстве с графом Честером.

— Кто они?

Джулиус пожал плечами и отправил в рот последний большой кусок цыпленка с миндалем.

— Кто-то сказал мне, что слышал это от одного из слуг Маршалла.

— Тогда это, скорее всего, правда, — вежливо сказал Александр и использовал свой нож, чтобы разрезать свою собственную порцию на кусочки подходящего размера. Он не хотел казаться слишком привередливым, но постарался показать, что знает придворные манеры так же, как и обычаи лагеря.

— Мой отец — друг Маршалла, — объявил Джулиус, ворочая челюстями. — А мой кузен — рыцарь у него на службе в Форест Дин.

— В самом деле? — Пристальный взгляд Александра блуждал. За высоким столом музыкант играл на арфе и пел пирующим. Он узнал песню и понял, что она уже заканчивалась. Вероятно, к лучшему, так как для голоса музыканта мелодия слишком была высока, и тот очень напрягался на высоких нотах.

— Вы не верите мне, не так ли? — Тон его соседа стал воинственным, поскольку начинало действовать вино.

— О, я верю каждому слову, — сказал Александр небрежно. — Истинно, что связи человека значат много, но они — не все. — Высказавшись так в свое оправдание, он встал и приблизился к музыканту, который к тому времени закончил песню и с полным ртом вина полоскал горло.

Александр наклонился и что-то прошептал ему. Сначала человек покачал головой, но после некоторого дальнейшего обсуждения и оплаты серебряным пенни отдал свою арфу и уселся в стороне с кубком.

Александр обратился к Уильяму Маршаллу, который сидел во главе стола с людьми, достаточно удачливыми для того, чтобы уже быть членами его ближайшего окружения.

— Я прошу вашего разрешения спеть в благодарность за ужин, милорд, — сказал он, изящно поклонившись.

Маршалл смерил его мерцающим взглядом и сказал, чуть улыбаясь от удовольствия:

— Я думаю, больше, чем за ужин. Ну что же, Александр де Монруа, покажите, каков из вас придворный. — И кивнул, указывая на арфу.

В первый момент Александра охватила паника, видя, как взоры всех сидящих за высоким столом обратились к нему и к ним прибавились враждебные и любопытные взгляды с других помостов. Фальшивый аккорд, извлеченный из арфы, вызвал снисходительные усмешки и презрительное подергивание бровями.

Александр прочистил горло и свое сознание и заставил себя сконцентрироваться на гармонии арфы и песни. Все должно было быть сделано правильно. Подобно тому, как на ристалище и полях сражений, ошибиться было нельзя.

Настраиваясь на аудиторию, он начал бравурную мелодию о радостях турнирных сражений, написанную трубадуром Бертраном де Борном. Сначала его горло было напряжено, и он пропустил случайную ноту, но с дальнейшим звучанием песни он привлек к себе внимание; подлинная, золотая ясность его голоса проявилась, и люди прекратили обмениваться насмешливыми взглядами.

Прежде чем аплодисменты утихли, он начал другую часть, на сей раз непристойную, о победителе турнира, страдающем от «мужских слабостей» на поле и за его пределами. Песня была встречена громким хохотом и призывами повторить. Когда Александр спел ее дважды, его горло болело, но он плыл в потоке эйфории, поскольку знал, что выиграл этот день.

Чтобы доказать, что способен и на более нежные чувства, он закончил свой дебют на пикантной композиции. Небольшая хрипота в его горле придала его голосу томный призвук, который оттенял песню, делая ее более выразительной.

Он извлек последние звуки из арфы и поклонился, в то время как аплодисменты раздались вокруг него. Тогда он огляделся и улыбнулся.

Уильям Маршалл протянул ему вино в собственном кубке, а затем пригласил его присоединиться к его дружине.

— Мне нужны люди острого ума, равно как и мастера на поле битвы, — сказал он. — Если вы желаете присоединиться ко мне, место будет ваше.

Александр проглотил дорогое гасконское вино, чтобы успокоить горло.

— Нет ничего, чего я желал бы больше, мой лорд, — сказал он, зная, что этот человек не будет потворствовать скрытности. Маршалл знал, как жил Александр. Не было никакого смысла притворяться, будто бы лучшее предложение ожидало за углом. Это была его лестница из болота, и он не имел никакого желания позволить своим ногам оступиться.

— Ну что же, становитесь на колени, произнесите мне клятву верности и позвольте договору быть подтвержденным присягой.

Вот так в теплый весенний вечер в Солсбери Александр был посвящен в рыцари и стал вассалом Уильяма Маршалла.