— Тужься, девочка, толкай как можно сильнее. Еще, еще сильнее, да, вот именно! — поощряла повитуха, пристально глядя между широко раздвинутыми бедрами Манди. Кровь пачкала белую плоть, и солома кровати пропиталась родовыми водами. Манди рыдала, стиснув зубы от боли, разрывающей ее поясницу, которая стала невыносимой, и затем отступила в длинном крике.

— Скоро все закончится, — успокаивала повитуха. — Я уже вижу головку.

— Я разрываюсь! — Манди задыхалась и отпила глоток из кубка, который поднесли ей ко рту. В нем был отвар высушенных листьев малины, чтобы усилить сокращения, и мед, чтобы поддержать на уровне ее силы.

— О, это — только головка, спускающаяся в родовой проход, — сказала бодро повитуха. — Нелегко, я знаю, я перенесла восемь сама. Все идет как положено, поверьте мне.

Манди скривилась. Роды длились с рассвета, а теперь солнце снижалось через открытую оконную створку в покоях. Все было открыто — двери, занавес, даже крышки ящика, и волосы Манди были расплетены и раскиданы по подушке так, чтобы не создать никаких помех для рождения малыша. Элайн сказала, что это все суеверие, но она позволила повитухам делать по-своему, потому что суеверие — также традиция, и ритуалы приносили некоторое успокоение.

Очередная схватка началась у Манди без предупреждения и заставила ее тужиться. Она с криком заметалась, и Элайн схватила ее сжимающие пальцы.

— Тужься, Манди, тужься! — настаивала она.

— Головка! — закричала от радости повитуха. — Головка — здесь!

Манди закрыла глаза. Она почувствовала ужасное жжение между ногами и затем, на внезапном расслаблении и водянистом потоке, ослабленное давление, и возмущенный вопль младенца заполнил место под пологом кровати.

— Мальчик! — объявила повитуха с удовлетворением. — У вас прекрасный, крепкий сын, моя дорогая. — И она положила кричащего младенца на живот Манди. Он был горячий и скользкий от тепла ее тела, окровавленный от ее родовых усилий и необычайно возмущенный тем, что его вытолкнули из мягкого кокона в резкость света и воздуха.

Манди смотрела на него, испытывая потрясение и страх при виде этого крошечного, разъяренного существа, недавно появившегося из ее тела. И в то же время это было чувство узнавания. То, что было дано единственным контактом прежде, теперь было доступно для всех других чувств, и она была тронута.

Повитуха затянула шнур и стала массировать живот Манди, чтобы вызвать послед. Ее помощница взяла младенца, обернула его нагретым льняным полотенцем и показала его матери. Манди подняла навстречу руки и свернула их вокруг небольшого тельца. У него были густые черные волосы и крошечные, совершенно сформированные ручки, пальчики которых в миниатюре в точности повторяли форму пальцев Александра. Слезы брызнули из ее глаз, и она сдержала рыдание от желания видеть Александра здесь.

— Я кричала, когда рожала Жиля, — убежденно сказала Элайн. — Наверное, все женщины так делают. Малыши настолько маленькие и уязвимые, и они изменяют вашу жизнь навсегда.

Младенец прекратил кричать и теперь лежал спокойно в руках Манди. Его глаза были открыты, и они смотрели на нее торжественно, как будто он знал все обстоятельства ее жизни и как он появился на свет.

Элайн наклонилась.

— Похоже, у него будут такие же темные глаза, как и волосы, — пробормотала она глубокомысленно, но не продолжила свои подозрения, поскольку была прервана повитухой, объясняющей Манди, как надо вытолкнуть послед.

— Как он должен быть назван? — спросила Элайн вместо этого. — Отец Вител хотел бы это знать для крещения.

Манди бросила на нее упрямый взгляд.

— Пусть его назовут по имени его святого, как я говорила прежде, — ответила она и посмотрела в окно, где солнце почти село, а по небу цвета глубокого индиго проплывал краешек яркого золота. — Это — канун святого Флориана. Пусть это будет его имя.

Александр нашел Харви в конюшне аббатства ухаживающим за вьючной лошадью с воспалившимся сухожилием. Льняная сорочка и наплечник монаха-новичка скрыли крупные кости брата, на его талии был только пояс из грубой веревки, на котором висели маленький кожаный мешочек и нож в ножнах. Харви устроился на табурете, с согнутой спиной, втирая жидкую мазь в ногу животного, и успокаивал лошадь, бормоча при этом что-то на примитивной латыни. Запах мази, острый и масляный, разносился в воздухе.

Александр прислонился к дверному косяку и прочистил горло.

— Это что же, Харви, теперь ты брат не только своим кровным родичам, не так ли? — спросил он, пытаясь за шуткой скрыть противоречивые эмоции, пробужденные в нем видом Харви, одетого в монастырскую одежду.

Харви был полностью поглощен своим делом и прямо подскочил на табурете, пытаясь встать перед посетителем.

— Алекс! — Широкая улыбка расплылась по его лицу. Он вытер тряпкой руки и, добравшись до своей палки, выпрямился. — Алекс, мальчик мой, я молился о том, чтобы ты приехал!

Он сделал два хромающих, неровных шага, и не больше, поскольку Александр двумя большими шагами пересек расстояние, разделяющее их, и обнял брата. Объятие было пылким, эмоциональным и затем прервалось, поскольку Харви почти потерял равновесие. Его руки вцепились в плечи Александра, и Александр подхватил его.

— Я все же не такой устойчивый, — сказал Харви с сожалением, пока выпрямлялся, и сделал осторожный шаг назад так, чтобы рассмотреть Александра от макушки до пальцев ног. — Ты напоминаешь ухоженного молодого жеребца, бодающего двери конюшни.

— Это комплимент?

— Нет, только то, что видят мои глаза.

Харви отошел подальше, чтобы вымыть руки в ковше воды.

— Здесь, — он махнул, — открой этот водовод для меня.

Александр поднял ковш с непринужденной покорностью.

— И ты смотришься замечательно в облике монаха-новичка, — парировал он, пока наливал воду из ведра в ближайшую бочку и устанавливал ее на место.

Харви захромал во двор и поднял лицо к теплому майскому солнцу.

— Ты уже поговорил с братом Радульфусом?

— Нет, провожатый сказал мне, где ты, так что я направился прямо в конюшню.

— Он не сказал тебе ничего?

— Он должен был сказать?

— Нет, наверное, нет.

Александр посмотрел на брата. Это был удар — обнаружить его в одежде монаха и видеть, как ужасно его нога была повреждена переломом.

Несмотря на серьезность повреждения, Александр ожидал, что брат будет не слишком отличаться от прежнего Харви. Было тревожно видеть его в одежде послушника, смотреть на его костлявое исхудалое лицо.

— Ты вправду стал монахом? — требовательно спросил Александр.

Харви двинулся раскачивающейся походкой в направлении дома для гостей.

— Да, это так, — подтвердил он. — И прежде, чем ты спросишь, я скажу, что не братья ответственны за мое решение. Я принял его сам и за прошедшие с тех пор месяцы не переменил свое мнение.

Александр был ошеломлен.

— Ты внезапно обнаружил призвание? — спросил он недоверчиво.

— Можно и так сказать. — Харви скрестил пальцы свободной руки и поднял их вместе. — Я был близок к смерти. Я слышал ее дыхание, а потом меня отпустили. Я рассудил, что мне, должно быть, позволили жить для какой-то иной цели, чем стать покрытым язвами нищим у ворот Руана. Посмотри на меня, я больше не могу зарабатывать на жизнь мечом. Посмотри на то, что эти одежды скрывают. — У входа в гостевой дом он остановился на дорожке и поднял наплечник и одежду.

Потрясенный, Александр посмотрел на выточенный деревянный обрубок, прикрепленный кожаными ремнями к верхней части ноги Харви.

— Выбор был — это или смерть, — сказал Харви мрачно. — Сначала я хотел умереть, но Радульфус убедил меня в другом. Я доволен, что он сделал… В основном.

— И из-за этого… Боже милосердный, ты захотел стать священником? — Александр не мог скрыть дрожь отвращения в своем голосе.

Харви сжал губы.

— Это была одна из причин, но не та, которая заставила меня принять решение. Ты отказался от монастыря, но это не подразумевает, что я должен отклонить это тоже.

Харви опустил одежду и вступил в гостевой дом.

Теперь, когда Александр знал, что Харви потерял ногу, его пристальный взгляд неодолимо тянулся к деревянному обрубку.

— Так что было твоей главной причиной? — спросил он, не в силах преодолеть враждебность тона.

Харви примостился на уютной скамье между окнами. Солнечный свет падал на пол и отражался на плитках, окружающих центральный очаг, где лежали готовые бревна, еще не зажженные.

— Ты не поверишь, если я скажу, — засмеялся он. — Действительно, я даже не уверен, верю ли сам себе.

— Я хочу услышать это, так или иначе.

Харви указал на дубовый буфет с вырезанными на нем шиповником и виноградными листьями.

— В той бутылке должно быть вино.

— Вам разрешают пить? — Александр бросил на него взгляд через плечо и подошел, чтобы наполнить два кубка.

— Для лекарственных целей — да, — ответил серьезно Харви. — В первые дни они напаивали меня похлеще брата Руссо.

Александр принес два кубка к нише и сел рядом с Харви.

— Скажи мне, — попросил он.

Харви посмотрел на темную поверхность вина.

— Это было твое письмо, которое наставило меня на путь, — там ты написал о брате Алкмунде, повышенном в должность приора в Кранвелле.

— Почему это заставило тебя пожелать принять тонзуру? — спросил Александр, совершенно расстроившись. — Это лишь показывает продажность духовенства.

— Они не все продажные, — возразил Харви. — Здесь я столкнулся только с добротой и поддержкой. Лучший способ удалять гниль — изнутри. Я больше не могу сражаться с мечом и копьем, но однажды я смогу хорошо его отделать, очень хорошо. Теперь я учусь, чтобы бороться другим оружием, и затем выгоню приора Алкмунда из Кранвелла и увижу его лишенным духовного сана.

Александр был почти готов рассмеяться в лицо брату, но сжигающее предопределение остановило его, так же точно, как и мысли, пришедшие на смену первоначальной реакции. На первый взгляд, Харви не был создан из материала, из которого сделана монашеская братия. Он не имел никакого образования, и его натура была проста и прямолинейна. Он также имел весьма сомнительный жизненный опыт, но это было только на первый взгляд. Простой и прямолинейный, он не хотел отставать в интеллекте или амбиции. Несмотря на свое предвзятое отношение к духовенству, Александр знал, что существовали движения, чтобы избавиться от язв мирских, которые пожирали целостность церкви. Харви мог быть не просто кандидатурой, призванной освежить замшелые соломенные тюфяки, — и его слабости могли бы стать преимуществом ничуть не меньше, чем постная ученость.

— Тебе нечего сказать? — спросил Харви, поскольку пауза затянулась. — Ты думаешь, действительно ли я безумен или просто дурак?

Александр вздохнул и покачал головой.

— Я думаю, что ты знаешь, что делаешь, но ты откусил слишком большой кусок, чтобы прожевать.

Харви пожал плечами.

— Однажды, не так давно, я видел мальчика, кожа да кости, который потрясал мечом перед соломенным чучелом и клялся, что в один прекрасный день он станет победителем турниров, столь же великим, как Уильям Маршалл.

На лице Александра появилась улыбка, хотя и кривая.

— Я все еще машу мечом перед соломенными чучелами, — сказал он, — и никогда не буду столь же великим, как Маршалл.

— Но ты проделал большой путь за короткое время. — Взгляд Харви остановился на улыбке, которая заиграла на лице Александра. — Ты все еще ездишь по турнирам?

— Я побывал на нескольких, ища сведения о Манди и оплачивая долги. Что касается Уильяма Маршалла, то мне предоставили место в его свите. Он видел меня на турнире в Солсбери в прошлом месяце и предложил мне место. Отсюда я еду в Лонгвилль, чтобы присоединиться к нему.

Глаза Харви сверкнули, и он показал, сколько в его характере осталось от воина, поскольку он дал Александру здоровенного тумака в плечо.

— Ближайшее окружение самого Маршалла! Зубы Бога, ты удачливый ублюдок!

— Ты так и перед аббатом выражаешься? — спросил Александр невинно, потирая ушибленное плечо.

— Его здесь нет, — небрежно отмахнулся Харви и покачал головой. — Уильям Маршалл, прямо не могу поверить.

— Так же как и я первое время. — Александр усмехнулся. — Но это было больше, чем просто удача.

Он рассказал Харви о турнире в Солсбери и празднестве, которое последовало за схватками. Он также рассказал ему о событиях более отдаленного прошлого, злосчастном рыцарском поединке против ле Буше и о великодушии Осгара.

— Я расплатился с ним, но полагаю, что он был удивлен видеть меня. Он думал, что эти деньги ушли навсегда. — Александр провел рукой по лицу. — У него нет никаких новостей о Манди. Ее не было ни в одном лагере, которые он посетил, и никто из женщин тоже не знал ничего. Как будто она исчезла с лица земли. Я молился о ее спасении; снова и снова я принимал епитимью, но это не приносит никакого облегчения.

Харви хмыкнул.

— Ты был дураком, похотливым, глупым дураком, — сказал он без злобы. — Я был не лучше. Если бы я не кувыркался тогда с лагерной потаскушкой, я бы предотвратил любую случайность.

Александр отпил вино.

— Я полагаю, что она жива, — пробормотал он, — и не хочет быть найденной. Она написала достаточно в своей прощальной записке. Когда-то она сказала мне, что станет большой леди в шелковых нарядах и окруженной слугами. Кто знает, не достигла ли она своей мечты.

Он взболтал вино в кубке и выпил.

— Жаль, что каждое желание имеет цену, — сказал Харви, потирая обрубок ноги. — И всякую цену должно платить.