Бюр-Ле-Руа, Нормандия, Рождество 1170 года

Алиенора обхватила ладонями кубок подогретого вина и подавила приступ дрожи. По ставням барабанил дождь, а ветер, задувающий в щели, был таким ледяным, что казалось, будто дождь вот-вот превратится в снег. Крыша бревенчатого строения протекала, все пропитала сырость. Пламя в очаге испускало едкий дым и почти не согревало. Все надели самые теплые зимние одежды и, зябко ежась, ругали погоду.

Сейчас, как никогда, была бы уместна неуемная веселость Гарри, но он со свитой пребывал в Вестминстере. Из Фонтевро приехали Иоанн и Иоанна, чтобы провести Рождество с родителями, и их присутствие внесло некоторое оживление в празднества. Только вот со стороны Алиеноры за столом опустело еще одно место: то, где обычно сидела Нора. В этом году она отмечала Рождество с кастильским двором в Бургосе, за горными перевалами, занесенными в это время года снегом.

Генрих полностью оправился после болезни и изнывал от безделья. Он намеревался поехать в Англию одновременно со своим непокорным архиепископом. Однако эти планы не сбылись, потому что после возвращения из Рокамадура королю пришлось гасить на французской границе беспорядки, разжигаемые королем Людовиком. Недовольство все еще бурлило, но стороны договорились о перемирии на время зимы. Генрих решил провести Рождество в Бюр-Ле-Руа и отплыть в Англию в новом году. Бекет уже находился в Кентербери.

Алиенора наблюдала за тем, как Иоанн играет с костяными дисками, нанизанными на нити в деревянной рамке. Он перекидывал их к краю, отсчитывая вслух по одной, а потом считал в обратном порядке, складывал и отнимал, составлял узоры. Алиенора с улыбкой представляла его маленьким служителем в казначействе. В свойственной ему манере Иоанн играл один, ни с кем не желая делиться своей игрушкой. Он предпочитал сидеть в углу, спиной к стене и наблюдать за окружающими. Его взгляд был напряженным, оценивающим и совсем не детским.

Королева подозвала его к себе, чтобы угостить засахаренной грушей и послушать историю, которую готовился рассказать Мэтью-сказочник. Иоанн сначала насупился, не желая прерываться, но потом аккуратно спрятал игрушку под подушкой и направился к матери. Алиенора подсадила его на скамью рядом с собой и нежно пригладила ему волосы. С другого бока к ней прижималась Иоанна с тряпичной куклой в руках. Лицо дочки светилось нетерпением – она не могла дождаться, когда же Мэтью начнет.

Родом сказитель был с валлийских границ, а свои истории – коих знал великое множество – рассказывал под аккомпанемент маленькой самшитовой лиры, извлекая из нее чистые, как слезы, звуки. У него были блестящие карие глаза и худое, выразительное лицо, которое умело моментально изменяться в лад истории: вот оно излучает веселье, пока идет рассказ о говорящем осле, а вот стало грозным, потому что сказитель завел историю о страшном чудовище, которое вылезает из болот, разрывает людей на части и сжирает их, и потому пришлось искать героя, чтобы тот спас род человеческий от уничтожения. Иоанна в сладком страхе жалась к Алиеноре. Иоанн слушал внимательно и с интересом, но не боялся. Он думал, что было бы неплохо поймать такое чудовище и посадить на цепь, чтобы потом приручить и стращать им возможных врагов.

Когда Мэтью закончил, вперед вышел Ричард с лютней в руке и спел гимн в честь Девы Марии и ее младенца Христа. У него вскоре должен был начать ломаться голос, а пока он звучал глубоко и звонко, и в глазах Алиеноры появились слезы. Ричард находился на сломе между детством и юношеством и был так красив, что захватывало дух.

Звучали последние ноты гимна, когда к Алиеноре на цыпочках подошел камерарий и прошептал ей на ухо, что прибыли епископы Йоркский, Лондонский и Солсберийский и просят аудиенции.

Алиенора похвалила сына и наградила его за песню золотым византином, чему он сильно обрадовался.

– Немедленно впустите их! – велела она затем камерарию. – В такую погоду нельзя оставаться под открытым небом без огня. Полагаю, королю сообщили?

– Да, госпожа.

Алиенора отослала Иоанна и Иоанну с няньками, но Ричарду разрешила остаться. У нее возникли нехорошие предчувствия: если три епископа рискнули пересечь море в такую неблагоприятную погоду, значит дело срочное. Вероятнее всего, оно касалось Томаса Бекета, и это пугало.

Вошли епископы. С их одежд капала вода после трудного морского путешествия, за которым последовала скачка под дождем. В своем плачевном состоянии, нахохленные и коротко переговаривающиеся между собой, они походили на выводок насквозь промокших цыплят. Алиенора поднялась, приветствуя их, и пригласила к очагу, попутно велев слугам принести полотенца и подогретое вино.

Ворвался Генрих в облаке холодного воздуха с лестницы и с недоумением уставился на мужчин, утирающих с лица капли.

– В чем дело? – бросил он.

Роберт Пон-Левек, архиепископ Йоркский, убрал от лица полотенце и поклонился. В тепле его накидка начала парить.

– В Англии происходят неслыханные и прискорбные события, сир, вот почему мы принуждены были явиться к вам лично.

– Что за события? – рявкнул Генрих. – Не ходи вокруг да около!

Подбородок архиепископа задрожал от негодования.

– Архиепископ Кентерберийский отлучил нас от Церкви – зачитал свое постановление в ходе службы в Кентербери, перед всей паствой. Отлучение он связывает с тем, что ваш старший сын был коронован незаконно и должен быть низложен. Бекет заявляет, будто получил от папы римского право отлучить от Церкви кого угодно, включая вас и королеву.

– Его рыцари разъехались по всей стране, подстрекая к мятежу, – перебил его Джилберт Фолиот сиплым от простуды голосом. – Они призывают народ взяться за оружие и добиться правосудия.

Алиенора подавила негодующий вскрик. Бекет упрям и ожесточен, но она никогда не считала его способным на предательство.

На щеках у Генриха заходили желваки.

– И что это значит – что я следующий? Где он остановится? Или вообще не остановится?

Архиепископ Йоркский отдал намокшее полотенце одному из слуг Алиеноры.

– Мы все как один прибыли сюда, чтобы оповестить вас, сир, но не пристало нам указывать королю, что делать. Вы решайте, а нам нужно немедленно продолжить путь – в Рим, просить папу отменить указ архиепископа. Пока интердикт в силе, мы все отлучены от Церкви, и христиане должны держаться от нас подальше, иначе им самим будет грозить отлучение.

Джилберт Фолиот подхватил с неистовой убежденностью:

– Сир, пока Томас жив, вы не будете знать ни покоя, ни мира, ни один день не будет добрым для вас. Он встал на путь раздора и признает только свою власть, и ничью другую.

Роберт де Бомон, молодой граф Лестер, который прислуживал Генриху, не смог молчать и горячо поддержал священников:

– Архиепископ Кентерберийский доказал, что он опасный человек, сир. За это он сам должен быть осужден и изгнан.

– Нет, его нужно вздернуть на виселице! – воскликнул Ингельрам де Богун, родственник епископа Солсберийского. Жалкий вид пожилого сородича поверг его в ужас. Вокруг де Богуна все согласно закивали. – Ни один священнослужитель не вправе поднимать мятежи против короля. Это предательство.

Дыхание Алиеноры участилось. Если Бекет действительно затевает в Англии бунт и грозит низложить ее сына, его надо остановить.

Глаза Генриха метали молнии ярости.

– Каких же ничтожных трусов и предателей призрел я и кормил в своем доме, что они позволяют подлому служке оскорблять их господина! А ведь это человек, которого я поднял из грязи, который ел мой хлеб и разбогател от моих щедрот. А теперь он брыкается, желая ударить меня в зубы!

Общий настрой изменился. Алиенора видела, что приближенные Генриха обратили свой гнев на трех несчастных епископов. Достаточно одного шага, чтобы превратить их в козлов отпущения. Гнев на Бекета достиг такого накала, что любой церковник казался законной добычей, а Генрих в его нынешнем состоянии не захочет им помогать.

– Пойдемте, милорды, – возвысила она голос, чтобы быть услышанной среди злобного ворчания. – Я найду для вас покои, где вы сможете восстановить силы после долгого пути. Чуть позже вам принесут еду. А тем временем король и его приближенные, следуя вашему совету, примут решение о том, как действовать.

* * *

Алиенора шла в личные апартаменты Генриха, спокойно шагая мимо пажей и прислуги, которые стояли под дверью с тревожными и неуверенными лицами. Никто не попытался помешать ей, хотя она заметила, как придворные переглядываются.

Дождь так и не перестал, пламя свечей трепетало в струях ледяных сквозняков. Две свечи в конце концов погасли, и запах гари ударил ей в нос. Генрих метался по комнате как демон, с вздымающейся грудью, сверкающими глазами. Алиенора заметила перевернутый стул, сорванное с кровати покрывало. По стене стекало вино, на полу валялась помятая серебряная чаша.

– Разбрасывая вещи, делу не поможешь, – сказала она.

– Если ты пришла меня учить, то убирайся! – оскалился Генрих.

Алиенора подобрала чашу и налила в нее вина. Она притворялась спокойной, хотя и опасалась вспышки насилия со стороны мужа.

– Я давно уже отказалась от мысли научить тебя чему-нибудь – с таким же успехом можно наставлять стену. Произошедшее касается меня в той же степени, что и тебя. До сих пор я не воспринимала всерьез выпады архиепископа, но когда он угрожает нашему сыну низложением, когда отлучает от Церкви епископов, короновавших Гарри, тогда он оскорбляет меня. – Она протянула Генриху чашу с вином, проглотив вертящуюся на языке просьбу не бросать на этот раз посуду.

– Не долго ему осталось пакостить! – зарычал Генрих. – Я посылаю в Англию де Мандевиля и де Гумеза с рыцарями, чтобы они схватили его и поместили под домашний арест. Они тронутся в путь, как только рассветет, и Томас пожнет то, что посеял.

Алиенора кивнула, выражая осторожное согласие. Томас Бекет переступил черту, и его до́лжно остановить, но план мужа рискованный, потому что он еще сильнее накалит страсти. К тому же ее терзало горькое разочарование: она-то думала, что Генрих и Бекет были на пути к примирению.

– Я дал ему весь мир, – с обидой говорил Генрих. – Я вырвал его из жалкого торгашеского прозябания. А что он? Бекет плюет мне в лицо, и я даже не понимаю за что?

– Он хочет того, чего ты не можешь ему дать, а ты хочешь от него того, чего он тебе никогда не даст. Но если то, что нам только что сообщили, правда… я считаю, что Бекет просто сошел с ума.

– О, это правда! – фыркнул король. – Он пойдет на все, лишь бы удержаться на архиепископском престоле, на все, вплоть до низложения нашего сына – вплоть до моего низложения! – Он выпил вино и грохнул чашей по столу. – Я не в силах заставить его образумиться. Нужно, чтобы папа отменил его интердикт и снова отправил Бекета в изгнание. Если этого не случится, я заточу его в темницу, да так, что он больше не увидит солнечного света! Я не допущу, чтобы он и его приспешники разъезжали по моим владениям и сеяли смуту! – Генрих сжал кулак. – Ты видишь, что Томас делает с моими верными епископами?

– Это меня не волнует, но зато очень волнует то, что он может сделать с Гарри.

– Тебе все равно, как он поступает со мной?

– Конечно. Ты сам утыкал свою постель гвоздями. Но мне не все равно, когда оскорбляют честь короля и честь нашего рода. Чем быстрее с этим будет покончено, тем лучше.

Они смотрели друг на друга, объединенные общей целью, но по-прежнему в тисках взаимной неприязни.

– Мои люди отплывают в Англию с первым же кораблем, – процедил он.

У Алиеноры не было причин задерживаться, и Генрих не просил ее остаться. Она покинула его покои и даже взглядом не удостоила придворных, упавших при ее появлении на колени, лишь поманила за собой свою камеристку.

На полпути в свои покои она остановилась, заметив в боковой галерее темные фигуры в накинутых на голову капюшонах. Бряцали мечи, шуршали одежды, мужчины едва слышно переговаривались. В дымном свете факелов она узнала Реджинальда Фицурса и Гильома де Траси. Оба они присягали служить Бекету в бытность того канцлером. Почему же сейчас покидают Генриха? Неужели они замышляют предательство? Но ведь совсем недавно громогласно заверяли короля в своей верности. Только это ничего не значит. Часто видимость не соответствует действительности.

Она вышла вперед, преграждая им дорогу, и на мгновение мужчин охватила паника, они даже сжали рукояти мечей. Но потом они узнали ее и преклонили перед королевой колени. Но страх в их глазах остался, и был он отражением ее страха.

– Чем вы тут занимаетесь, милорды? – спросила она.

Фицурс облизал губы:

– Мы выполняем задание короля, госпожа. Я не могу рассказать вам, в чем оно состоит.

Сердце билось в ее груди испуганной птицей. По полу пронесся сквозняк и взметнул подол ее платья. Ей и так было холодно, а от их слов стало еще холоднее. Она лихорадочно соображала, что ей делать. Можно криком поднять весь двор и вынести все на люди. Можно вернуться к Генриху и потребовать объяснений у него. А можно притвориться слепой.

– Идите! – резко махнула королева. – Мы вас не видели. – Марчизе она бросила многозначительный взгляд.

Рыцари поднялись с колен, поклонились и растаяли в темном коридоре замка. Стуча зубами, Алиенора чуть не бегом добралась до своих покоев, где приказала Марчизе немедленно запереть дверь на засов. Женщины ни словом не обмолвились о только что виденном.

* * *

В разгар январского ненастья двор перебрался в Овернь. Сырая погода была слишком теплой для снега, но достаточно холодной для пронизывающих дождей. Дни стояли короткие, поздние рассветы перетекали в ранние сумерки, ставни почти не открывали, и поэтому свечи расходовались в огромном количестве.

Алиенора не рассказывала Генриху о том, как встретила в темном коридоре его рыцарей. Она вообще старалась забыть о том случае. При дворе всегда полно тайн, и в данных обстоятельствах для собственной безопасности лучше ничего не знать.

Светлее всего было около полудня, и они с Изабеллой сидели под оконным проемом и вышивали. Приоткрытые ставни впускали в покои слабый сероватый свет. Изабелла снова ждала ребенка, ее мутило. Она никак не могла решить: возвращаться ей в Англию или ехать во владения Амлена в Турени.

– Я и без морской качки неважно себя чувствую, – говорила она. – Наверное, поеду в Коломбьер на всю весну. А вообще все зависит от того, где будет Амлен. Я бы хотела быть рядом с ним.

Алиенора промолчала. Ей с лихвой хватило общения с Генрихом, и она собиралась отправиться в Пуатье, продолжить там обучение Ричарда искусству правления.

– Ему нравится быть со мной и детьми, – продолжала Изабелла. – Иногда я жалею, что мы не простые люди. Вот если бы он был торговцем, например, а я его женой, тогда бы мы жили день за днем, не ведая забот.

– Даже если бы ты была женой торговца, забот у тебя было бы не меньше, чем сейчас, – возразила Алиенора, – и тебе они казались бы столь же обременительными.

– Вы правы, – признала Изабелла, – но судьбы государств не тревожили бы… – Она смолкла.

Женщины повернули головы: судя по шуму, за дверью покоев начался переполох. Алиенора встала на ноги, когда в комнату влетел слуга и торопливо упал на колени. Вид у него был испуганный.

– Госпожа, ужасная новость! Архиепископ Кентерберийский убит в собственном соборе, на алтарных ступенях!

Изабелла ахнула. Алиенора на время потеряла дар речи.

– Убит? – наконец переспросила она. – Кем?

– Четырьмя рыцарями из королевской свиты.

Молодой человек назвал имена, и среди них – имена тех, кого Алиенора встретила в темноте замка. О… значит, той ночью в Бюре она столкнулась с людьми, планирующими убийство.

– Рыцари ворвались в собор, где архиепископ служил мессу, и зарубили его. – Слуга прочертил ладонью линию у себя на лице – через рот и нос. – Они раскололи ему череп, вынули мозг на кончике меча и размазали его по всей алтарной лестнице.

Изабелла вскрикнула, когда слова сформировали в ее воображении образ. Она согнулась в талии, и ее вырвало.

Алиенора до боли стиснула челюсти. Боже праведный, как они с этим справятся? Где выход?

– Позаботьтесь о графине, – велела она своим женщинам и резким движением руки отпустила слугу, принесшего новость. А сама отправилась на поиски супруга.

Большой зал гудел. Придворные разбились на группы и обсуждали чудовищное происшествие, их потрясение и волнение были почти осязаемы. И ни следа Генриха. Алиенора быстрым шагом добралась до его покоев и увидела, что дверь заперта и перед ней стоит стражник.

– Я пройду к королю, – сказала она, высокомерно взирая на воина. – Не говорите мне, что он приказал никого не пускать. Я королева, а то, что случилось, – дело государственной важности.

Стражник неуверенно потупился, потом кашлянул и открыл для королевы дверь.

Генрих стоял у очага, сжимая в руке письмо – очевидно, то самое, в котором сообщалось об убийстве Бекета.

Он обернулся, как только Алиенора вошла и твердо закрыла за собой дверь.

– Полагаю, ты явилась позлорадствовать? И сказать, что у меня всегда так выходит? – буркнул он.

– Какая от этого польза? – ответила она. – Что сделано, то сделано, нам надо заниматься последствиями. – Она понизила голос. – Я видела тех людей в Бюре. В ту ночь, когда они задумывали свой план. Скажи мне одно, Генрих: это ты послал их?

Он сверкнул глазами:

– А ты поверишь, если я буду утверждать, что нет?

– Ты или не ты? – Она говорила напористо, но все так же тихо. – Скажи мне правду, и тогда я поверю.

– Нет, я никого не посылал. – Генрих вцепился себе в волосы. – То есть да, я посылал людей арестовать Бекета, но не тех четверых и не с таким приказом. Они сами захотели сделать то, что сделали. Я… – У него задергались губы. Алиенора быстро взяла его под руку и заставила сесть на скамью перед очагом. – Когда я услышал об этом, то сперва подумал: «Хорошо, что он умер. Теперь я могу слышать собственные мысли – никто не будет их попирать. Теперь настанет покой». Я по-прежнему рад, что больше нет того человека, в которого он превратился, получив архиепископскую кафедру, но грущу по тому, кто был моим канцлером. – По его телу пробежала судорога.

Генриху было трудно. Он никогда не умел скорбеть. Алиенора ни разу не видела, чтобы он по-настоящему о чем-то или о ком-то горевал. Казалось, все тягостные чувства он сливал в глубокий колодец внутри своей души, и чем сильнее чувство, тем глубже он копал, и однажды высокий отвал обрушится на него, и он утонет во мраке одиночества. Сейчас Генрих произнес слово «грущу», однако оно взято с поверхности. Алиенора знала: все то, с чем муж не может справиться, лежит в глубине.

– Этим все не кончится, – предупредила она.

Генрих запахнул на себе мантию:

– Дело сделано. Я не могу оживить его. Папа римский может делать все, что сочтет нужным. Если бы не его метания и нерешительность, ничего подобного не случилось бы. Ему следовало согласиться, когда Томас хотел отказаться от сана.

– Но он не согласился, и вина за убийство архиепископа ляжет на тебя. Люди скажут, будто это твои слова послужили толчком. Тебя обвинят в том, что ты послал рыцарей убить Бекета. Те, кто мечтает поднять мятеж, теперь получили прекрасный повод взяться за меч.

Генрих оскалился:

– Тогда я с ними разберусь. И я отказываюсь брать на себя вину за его смерть. – Он подскочил со скамьи и сделал несколько быстрых шагов.

– Отказываешься ты или нет, тебе все равно припишут соучастие. Убийц отлучат от Церкви, и тебя ждет то же самое.

– Папа не посмеет! – Генрих обернулся: его взгляд полыхал яростью. А под яростью прятался страх.

– Кто может знать, что сделает папа? Мой тебе совет: попробуй всех умилостивить. Убийство архиепископа, даже самого вздорного, да еще в его собственном соборе, – кощунственный акт, и ты должен громогласно осудить его, если надеешься выжить.

– Я уже подготовил письмо папе римскому.

– Что ты написал?

– Что Томас сам навлек на себя беду, призывая к неповиновению, и что его убили люди, которых он сам настроил против себя. Что я никого не подговаривал убить его. – Генрих посмотрел на нее с безысходным отчаянием. – Мертвым он будет мешать мне еще больше, чем при жизни, да?

– Да, потому что теперь он стал мучеником.

Генриху нужно было вовремя отказаться от мысли сделать Бекета архиепископом, но что толку повторять свои слова, к тому же задним числом. Что сделано, того не воротишь.

– Пройдет не меньше шести недель, прежде чем мои гонцы прибудут к папе, это время нужно использовать для подготовки. – Он снова сел на скамью, опустил голову в ладони и застонал.

Алиенора положила руку ему на плечо:

– Бекет оскорбил твое королевское достоинство и нашу династию. Даже если его гибель – ужасное преступление, сам он поступил с тобой недопустимо. – (Генрих не поднимал головы.) – Я могу для тебя что-нибудь сделать? – спросила Алиенора.

Тогда он взглянул на нее:

– Да. Оставь меня одного. Возвращайся в Пуатье. Лучше, если тебя здесь не будет. И всех тоже отправь куда-нибудь. Я ни с кем не хочу говорить.

Она направилась к выходу, думая, что с удовольствием вернется в Аквитанию и с головой уйдет в дела своего герцогства. А Генрих пусть справляется как знает и роет дальше свой колодец.

За дверью переминался с ноги на ногу Амлен, дожидаясь, когда сможет поговорить с королем.

– Он не примет вас, – сказала она, – по крайней мере не сейчас. Пусть побудет один.

Амлен выглядел совершенно растерянным.

– Не могу поверить, что свершилось такое невообразимое злодейство, – проговорил он. – С Бекетом я во многом не соглашался. Однажды я назвал его предателем и повторил бы это ему в лицо. Но убийство помазанного архиепископа в Божьем храме и надругательство над его телом – это смертный грех. Если убит прелат Церкви, то как близко люди подошли к убийству самого короля? – Он с трудом сглотнул. – Можно понять, когда подобное случается в запале сражения, но это было спланировано. Продумано… Немыслимо. Нам всем грозит Божья кара. Даже без отлучения от Церкви последствия будут тяжелейшими. А если Генриха отлучат?

– Этого не случится. Папа римский непредсказуем, но он далеко не глуп. – Во всяком случае, Алиенора надеялась на это.

Амлен безнадежно покачал головой:

– Такая смерть делает из Бекета мученика.

– Да, и поэтому мертвый он еще более опасен, чем живой. Генриху никогда не освободиться от него. Я возвращаюсь в Пуатье. Вам нужно позаботиться об Изабелле. Эта новость сильно расстроила ее.

– Я отошлю ее в Турень, пока все не уляжется, – сказал он. – В Англии сейчас небезопасно.

– Она может ехать со мной. Какое-то время нам будет по пути.

– Благодарю вас. – Амлен потер лицо. – Я должен оставаться с Генрихом. Он мой брат, и прежде всего я обязан служить ему.

– Тогда да поможет вам Господь, ибо помощь точно понадобится. – Она встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Какая ирония, думала она: брата своего мужа она целует с куда большим чувством, чем мужа.