…Это всё субъективно, конечно, но мало что так же интересно, как рукопись. Только что написанная, никому не известная, она подобна раскрытию сокрытого, до поры, почти несуществующего. Её удачи (и неудачи) объявятся потом. Как и впечатление, мнение, узнавание… А вначале — как закрытая калитка и неведомо что там. Да, поможет догадка, но ведь никто не знает природу вещей этой самой догадки.

Итак, после того, как безразличный ко всему XXI век, решил, что писателем может называться всякий, кто сам себя таковым считает, единственным, пожалуй, развлечением литературных критиков стали споры на тему: к чему относится тот или иной литературный труд. Но и здесь осталось не так уж много места для разнообразия. Поскольку, ещё конец XX века, расставил в писательском деле всё на свои места, определив критерии высокого и низкого, разложив по полкам поврозь интеллектуальную литературу и чтиво, выстроив т. о. стройную, многоступенчатую классификацию современной литературы. С тех пор, якобы, всё ясно. Согласно этой системе, к высокой литературе относятся произведения, не претендующие на популярность и общую доступность, посвященные проблемам автора и его мироощущения, устанавливающие контакт с читателем на ментальном, подсознательном уровне, на созвучие двух эго — писателя и читателя. Всё остальное — fiction — чтиво. Далее, чтиво можно подразделять на жанры по преобладающей тематике: чтиво криминальное, фантастическое, любовное, социальное, детское и т. д. А высокую литературу, для которой жанр является предметом второстепенным и необязательным — по методу её создания (или стилистике): постмодерн, абсурдизм, экзистенциализм и т. п.). Для людей склонных к систематизации и тяготеющих к элитарности, эта классификация была как нельзя лучше, так как отвечала сразу на два важнейших вопроса: во-первых, как совместить психоанализ и бессюжетность с литературой; а во-вторых, почему высокая литература не может быть доходной. Тезис весьма спорный, но крайне любимый писателями. В результате вся жанровая литература оказалась выведена за скобки высокой литературы, где благополучно и прибывала до появления на литературном небосводе Патрика Зюскинда и его замечательного романа «Парфюмер» — безусловно, крупнейшего литературного явления последнего времени, самым возмутительным образом нарушавшего сложившийся литературный миропорядок. Интересный, почти детективный сюжет, классическая простота и доступность слога, а главное бешеная популярность явно выводили роман «Парфюмер» за пределы высокой литературы, но грандиозность философской мысли и феноменальность замысла — явно говорили об обратном. «Лежащая в основе замысла метафора запаха как универсальной подсознательной, всеохватной связи между людьми позволяет предложить бесконечное количество интерпретаций (классический признак классической удачи!)» — воодушевлённо пишет Э. Венгерова, замечательный переводчик, талантом и заслугами которой мы читаем «Парфюмера» на русском. Но как это порой бывает, высокое писательское сообщество, сильно занятое собой, предпочло Зюскинда не заметить. И счесть его «восхитительным анахронизмом». Да, может и — «читательским потрясением», может и достойным «зависти и изумления», и всё такое… но всё же, пожалуй — исключением, только подтверждающим правило. Но дело своё он сделал, и литература конца XX — начала XXI века делится теперь на две эры: до Зюскинда и после него.

* * *

В представленной нами повести «Второй арап Петра Великого», безусловно, чувствуется серьёзное влияние «Парфюмера» и автор не скрывает этого говоря:

«Самым близким себе по духу и методу писателем, я считаю Патрика Зюскинда. На меня произвел огромное впечатление его кропотливый исторический и культурологический труд, позволивший построить точнейший образ эпохи и воссоздать искусство ремесла, в сочетании с безжалостным личным отношением к описываемым событиям. Впервые я прочел книгу современного писателя, которая была бы посвящена не ему самому, а его героям, но при этом была бы так пронизана личным отношением автора. Пожалуй, из всей мировой литературы я могу сравнить „Парфюмера“ только с „Мертвыми душами“ Гоголя».

Да, действительно, позиция автора, метод (развития событий, реконструкции времени, портретных характеристик и т. д.), при помощи которого написан «Второй арап», напоминает «Парфюмера». Но на этом сходство и заканчивается. И если, герои Зюскинда и их поступки, образ мыслей и даты событий — вымышлены целиком, как и сами события, то во «Втором арапе» нет ни одного придуманного персонажа, ни единого придуманного эпизода. Это такая форма «реставрации», когда, дорожа подлинностью фрагмента, не дорисовывают пряжку на ботфорте, например, уважительно полагая, что читатель — умный и сам знает. Более того, автор принципиально отказывается от монологов и диалогов, заменяя их словами рассказчика. И мы как-бы видим немые картинки с закадровым голосом. Создаваемая иллюзия документальности настолько велика, что может показаться — мы имеем дело с научно-популярной публикацией. Но это не так. «Второй арап», безусловно, художественное произведение. И, в частности об этом, и, пожалуй, лучше всего говорит история создания повести, рассказанная автором:

«…чем так замечательны старые семьи? По моему мнению тем, что в их многовековой истории всегда найдётся место тайне, загадке или как говорят англичане — спящей собаке. Когда-то, очень давно, я первый раз был в доме замечательного художника Иллариона Голицына, потомка знаменитого рода, светлейшего князя, просто очаровательного человека и, кажется, моего очень дальнего родственника. Лет мне тогда было не много и самое большое впечатление на меня произвели настольные игры, с пиратами и морскими сражениями, созданные его отцом, тоже прекрасным художником, Владимиром Голицыным. Впрочем, в этом доме было огромное количество всяких интересных вещей, картин и книг. Среди них был здоровенный том, посвящённый истории семьи Голицыных, где среди многочисленных иллюстраций, в основном портретов, фигурировала одна черно-белая репродукция старинной парсуны, изображавшая группу молодых людей в камзолах XVII века, расположившихся вокруг сидящего в кресле усатого человека. На мой вопрос, кто эти люди, Илларион Владимирович ответил, что кто-то из них точно его предок, но кто именно и где эти люди находятся — он не знает, так как подписи под картинкой нет, а две следующие страницы, позволявшие ответить на этот вопрос, к несчастью утеряны… Так в мою жизнь вошёл сюжет. Один известный персонаж утверждал, что рукописи не горят. Не берусь судить, правда ли это, тем более, что и персонаж этот, сам был изрядная бестия. Но вот то, что хорошие сюжеты точно не исчезают — это правда. Они могут ждать годами своего часа, чтобы, в конце концов, застучать во всю силу в твоей голове с требованием выпустить их на волю. Так было и в этом случае. Загадочная картина хранилась где-то в самом дальнем закутке моей памяти, до тех пор, пока не произошло вот что. Моя жена Алиса, обладающая просто волшебным каким-то даром, — подходящим, думаю, для нахождения подземных ключей — уменьем видеть всё насквозь и всюду находить нечто невероятно интересное, замечательное, и никем прежде не замеченное, притом, как раз то, что найти было совершенно необходимо, (как и в этом случае оказалось), — обнаружила эту картину в музее города Пераста и рассказала мне. Это была большая хорошо сохранившееся парсуна, в оригинале выглядевшая намного лучше, чем на той репродукции, (оказавшейся к тому же фрагментом), так как на самой картине присутствовала еще длинная надпись, объяснявшая кто на ней находится, почему и где всё это происходит. Оказалось, что это групповой портрет русских бояр направленных Петром Великим обучаться морскому делу в школе капитана Марко Мартиновича в городе Перасте. Среди учеников школы представленных на картине фигурировал не один, а сразу четыре Голицына… В начале осени Илларион Владимирович приехал к нам в Черногорию, где мы тогда жили. Он был потрясен находкой. Радовался этому открытию как ребёнок. Надеюсь, что он был счастлив в эту свою последнюю осень. Следующей зимой, в Москве, он погиб под колесами какого-то мерзавца, даже не остановившегося, чтобы посмотреть, что он наделал. Незадолго до своей смерти Илларион Владимирович успел сделать доклад о картине на голицынской конференции. Загадочная иллюстрация перестала быть загадкой и, наверное, в семейной хронике появилась надлежащая запись. Казалось бы конец истории? Но нет. Сюжет, вырвавшийся на свободу, тянул меня всё дальше и дальше.

Вот как пишет о превратностях сюжета, в своей замечательной книге „Имя розы“, чародей литературных поворотов — Умберто Эко: „Бывают моменты крайне сильной физической утомлённости, сочетающейся с двигательным перевозбуждением, когда нам являются призраки людей из прошлого… Позднее я узнал из превосходной работы аббата Бюкуа, что именно так являются призраки ненаписанных книг“. Привожу эту цитату по причине необыкновенного совпадения, и моей собственной, тогдашней, действительности, и метода продвижения сюжета. Но вернёмся к „Арапу“. Пытаясь выяснить что-то более подробное о школе, в которой обучались русские бояре, мы познакомились с замечательным историком, академиком и последним „Адмиралом Боки“ — Милошем Милошевичем, который дал нам прочесть записки капитана Марко Мартиновича. Среди них было одно письмо, в котором рассказывалось об убийстве перастского капитана Вицка Буёвича и суде над городским аудитором Матием Змаевичем, в этом убийстве обвинённом. С этой историей я уже был немного знаком, как-то мне её рассказал известный черногорский писатель и дипломат Гойко Челебич, собиравшийся в то время написать роман о Змаевиче. Как говорится, два снаряда в один окоп просто так не попадают… и в моём сюжете возник первый герой — прославленный русский адмирал, герой Гангута и один из создателей российского флота — Матвей Христофорович Змаевич. А вслед за ним в сюжет начала вплетаться целая петровская эпоха с замечательными людьми и грандиозными событиями.

Сюжет с колоссальной скоростью начал превращаться в историю. Одним словом, „призрак ненаписанной книги“ уже витал над моей несчастной головой. Единственное, чего мне не хватало для книги — это главного героя, связавшего бы, между собой, во времени и пространстве всех других персонажей, и происходящие с ними события. А событий, людей и мест уже было такое количество, что переварить их мог только „роман — путешествие“. Но какое путешествие, когда у тебя нет путешественника? Я уже было собирался придумать себе героя, но хорошие сюжеты, знаете ли, живут своей жизнью и спокойно могут обойтись без ваших фантазий. Одним словом, главный герой нашёлся сам. Как-то зимой, на совершенно пустом пароходе мы чудесным образом познакомились с превосходным хорватским писателем и журналистом Слободаном Просперовым Новаком. Благодаря ему и его только что изданному сборнику эссе „101 далматинец“ я узнал об аббате Иване Крушале. В отличие от графа Петра Андреевича Толстого — отца российской дипломатии или адмирала Змаевича — великих и прославленных людей, которым посвящены сотни книг, (о Петре Великом я уже и не говорю!) Иван Крушала, хотя и сделавший для России не меньше, чем окружавшие его титаны, — человек, практически никому неизвестный. И именно по этому, он стал идеальным героем — „маленьким человеком среди великих событий“ — превосходным проводником по истории и эпохе. Всё. Книга была готова. Оставалось только её написать. Правда история растянулась на полстолетия, а её география на всё восточное полушарие от Средиземноморья до Голландии и Китая, но это уже было делом техники. А вместе с тем, сказать по правде, теперь, когда дело сделано, ты и сам не можешь объяснить — как…». Так говорит автор.

Конечно, не стоит слишком всерьёз относиться к словам автора, когда он говорит о том, как легко ему далась эта книга. Писать её он начал весной 2008 года, а закончил летом 2012. Существует несколько вариантов повести, при этом некоторые из них, на мой взгляд, не уступают опубликованному. И как знать, может сюжет этот будет вновь написан, как роман, по законам жанра. Перелопачены тонны исторических материалов. Но всё же (об этом и говорит автор), похоже, мы имеем дело с тем редким случаем, когда история сама приходит к автору и ведет его, бдительно охраняя от всякого вымысла.

Пожалуй, ещё одним сходством «Второго арапа» с «Парфюмером» является чётко выраженное неприятие зла как такового. И вот как автор говорит об этом: «… иметь дело с моими героями — было истинное удовольствие. Со всеми, кроме главного отрицательного персонажа — кавалера Буёвича. Сознаюсь, у меня было очень мало охоты вставлять его в книгу, и чем больше я о нём узнавал — тем этой охоты становилось всё меньше и меньше. Есть такое мнение, что писать об отрицательных героях интереснее, чем о героях положительных. По-моему, это полная чушь! Добро разнообразно и оригинально, а зло скучно и однообразно, в нем нет ничего интересного. Лучше всего об этом сказано в прекрасном фильме Алексея Германа „Мой друг Иван Лапшин“ где актриса просит начальника уголовного розыска маленького провинциального городка, рассказать ей о психологии преступников, на что тот отвечает: да какая там психология — душегубы они! По правде говоря, я стоял перед тяжелым выбором: не пускать этот персонаж в сюжет — я не мог, а впускать не хотел. И тогда я решил воспользоваться таким приёмом — не тратить время и силы на развитие характера антигероя и мотивацию его поступков, а с самого начала заявить кто он такой, назвав его всеми полагающимися эпитетами».

Собственно говоря, подобным образом поступает и Патрик Зюскинд со своим героем Жаном-Батистом Гренуйем. Более того, самого Зюскинда, образ этого, и в прямом и переносном смысле, душегуба, похоже, совершенно не интересует Он ограничивается кратким определением: «клещ». Довольно неожиданно для главного героя. Но дело в том, что «клещ Гренуй» вовсе не является главным героем. В русском переводе, достойном самых высоких похвал, закралась очень серьёзная ошибка. В оригинале произведение вовсе не носит название «Парфюмер», — оно называется «Das Parfum» — в дословном переводе — «аромат». И хотя, нынешнее название уже неотделимо от романа, и в русском звучании куда лучше, чем дословный «парфюм», какой-то акцент значения сдвинулся и требует читательской догадки. Аромат или точнее, запах (или «метафора запаха») и есть главный герой книги.

Но вернемся ко «Второму Арапу». Хотелось бы обратить ваше внимание на довольно необычную форму повести — «кино-заявка». Вроде бы, точнейшее историческое исследование и такая несерьёзная подача? Сам автор отвечает на это так: «Мне хотелось превратить эту историю в сказку, каковой в аберрации времени она и является, не погрешив, при этом, перед истиной, а это возможно только в кино». Что же, пожалуй, это ему удалось. И вот мы будто видим перед собой увлекательную и подлинную повесть, преисполненную невероятных и действительных приключений, удивительных, доблестных героев и, казалось бы, невозможных совпадений, написанную с юмором и шармом.

Всё это, безусловно, заслуга автора, но сам он так, похоже, не считает — утверждая что:

«…мой Арап возник благодаря участию огромного числа замечательных людей, из которых, моё участие, похоже, самоё незначительное, я только всё это написал и больше ничего. А то, что на обложке стоит моё имя, так это потому, что там обязательно должно что-то стоять. Ей-Богу, моя жена Аписа, историк Милош Милошович, дипломат Гойко Челебич, журналист Слободан Просперов Новак, историк искусства Теодор де Канциани, рассказавший мне про „морчичей“ и, конечно, сами её герои сделали для появления книги куда больше чем я. Но больше всего я обязан Его Светлости Иллариону Владимировичу Голицыну, снявшему с полки том семейной хроники. Его памяти я и посвящаю эту книгу».

* * *

Ну вот. А что же тут «от издателя»? Во-первых, все и всяческие благопожелания книге, и всем её читателям. Полагаю, что каждый из них — на вес золота!

И конечно, наследникам её героев, особенно потомкам «детей боярских — птенцов гнезда Петрова», славных учеников славного Марка Мартиновича, первых мореходов России. Где бы вы не были… Куда бы вас ни бросила судьбина, и счастие куда б ни повело… Может и вы храните семейные хроники? Или только составляете их? Тогда эта книга точно для вас, отзовитесь!