В тот же злосчастный день, 15 октября, Столетов отвечает на роковое письмо Бекетова:

«Благодарю вас за уведомление. Итак, вопрос мой решен, что во всяком случае облегчает меня после долгого напряжения. Но боже мой! Каким характерным образом он решается. Не во сне ли я вижу все это? Те же 4 лица, которые представляли меня, не затрудняются теперь представить в будущие академики того игноранта (говорю это не в пылу досады, а хладнокровно взвешивая слова), которому Московский факультет затруднился дать степень магистра ввиду отзыва о диссертации. Если гг. академикам хотелось отомстить Москве за незабвенное письмо к Менделееву (в коем один из них сам участвовал), то цель, думаю, достигается, но какой ценой.

Благодарю вас, дорогой Николай Николаевич, что вы (один) отклонились от этого дела. Честью уверяю вас, что мой отрицательный отзыв о труде кн. Голицына, навлекший на меня столько неприятностей и оканчивающийся таким триумфом для непризнанного мной „ученого“, что этот отзыв проистек не из какого-либо предвзятого недоброжелательства, не из отсталости моей в науке – до неспособности отличить годное от негодного. Нет. Чтобы не выражали лица малознающие, здешние и иные. Там говорила сама правда, сама наука, и мне это дело стыдиться нечего. Да будет стыдно другим.

Этот отзыв о диссертации будет вскоре напечатан в распространенном виде в наших „Ученых записках“. Тогда пришлю экземпляр. К тому времени новый кандидат, вероятно, уже возродится среди вас».

7 октября августейший президент записал в своем дневнике: «В Академии имеют в виду избрание двух новых адъюнктов: по кафедре финских языков некто Андерсона, на избрание которого я, вероятно, не дам согласия, так как число его работ незначительно. А по кафедре физики вместо Столетова, который не был бы избран, почему я и не допустил до баллотировки, предлагают князя Голицына (Бобби), сослуживца моего по флоту».

Ключевые слова в этой записи «который не был бы избран». К. Р. (поэтический псевдоним князя Константина Константиновича Романова) не верит в возможное избрание Столетова. А в связи с «междоусобицей» с немцами (Плеске, Андерсоном) не может допустить провала русского ученого на это место. И не допускает. Что касается Голицына, то князь просто не сопротивляется. Он не «пропихивал» своего друга, как считают некоторые исследователи, хотя и замолвил за него словечко уже после предложения его кандидатуры. «Бывший вахтенный мичман „герцога Эдинбургского“ <…> сумел убедить своих сочленов в высокой талантливости молодого ученого, которого репутация казалась столь жестоко поколебимой», – писал А. Н. Крылов.

Реакционные круги видят в Столетове бунтовщика, подстрекателя студенческих движений, направленных против самодержавия.

«Не правда ли, это какое-то nec plus ultra (до крайних пределов, донельзя (лат.)) дикости, какого и во сне не увидишь, – пишет Столетов В. А. Михельсону 24 октября, через девять дней после назначения кандидатуры Голицына. – Хороши академики, хороши порядки, хороша вся эта интрига, теперь обнаружившаяся во всей ее красоте! Очевидно, меня сумели очернить президенту как нечто невозможное… а почтенный ареопаг – как прикажете: сегодня все за меня, завтра все (за исключением одного из пяти) – против!»

«Незадолго перед тем, – рассказывал Тимирязев о несостоявшейся баллотировке Столетова, – в Москве разыгралась одна из так называемых студенческих историй, и был распущен слух, что подстрекателем в этой истории был Александр Григорьевич Столетов. Чудовищность этой клеветы была очевидна всякому, кто знал Столетова и его отношение к студентам, но золотое правило житейских мудрецов – Calomniez, calomniez, il en reste toujours (Клевещите, клевещите, от этого всегда кое-что останется (фр.)) – и на этот раз увенчалось успехом».

По рассказу племянника Столетова Н. П. Губского, «брат А. Г. Николай Григорьевич, генерал, известный своей отважной защитой шипкинских позиций в 1877 г., в конце 1893 года лично спрашивал у президента Академии, почему, собственно, кандидатура в академию А. Г. была снята, на что получил раздраженный и резкий ответ: „У вашего брата дурной характер!“»

Очевидно, под «дурным характером» имелось в виду мировоззрение, прогрессивные идеи и действия Столетова, а не характер в буквальном смысле этого слова.

Николай Столетов

Знамя Турецкой войны, принадлежащее Николаю

Ученые из разных уголков мира тут же откликаются на произошедшее сочувственными письмами. Профессор Петербургского университета И. И. Боргман пишет:

«Очень и очень возмущен я поступком Академии… Впрочем, так поступает наша Академия уже не в первый раз. Теперь почетнее быть забаллотированным, чем попасть в число членов ее».

Свое отношение выражает профессор Шведов из Одессы:

«То, что вы сообщаете мне в последнем письме, меня нисколько не поразило, все это в порядке вещей. Нельзя требовать, чтобы при приеме в богадельню отдали предпочтение здоровому человеку. Туда принимают преимущественно калек и нищих духом. Ведь забаллотировали же некогда Менделеева. Но вот что меня несколько удивляет, это, во-первых, что вы, кажется, считаете это неудачей для вас и как будто чувствуете себя обиженным. Ужели вы думаете, что кличка „член Петербургской Академии“ импонирует кому-нибудь, кроме швейцаров. Напротив, я бы утешался тем, что лучшие современные русские ученые – Менделеев, Мечников – не в богадельне. Быть в их компании – совсем не стыдно. Конечно, это в денежном отношении выгодная синекура, но вы, кажется, в этом не нуждаетесь».

Из Давоса отвечает Михельсон:

«Если личные связи и интриги могут заменить все остальное, даже ученые заслуги, то нашей Академии никогда не выбраться на высоту, достойную действительно ученого учреждения, и вам даже нечего жалеть, что вы туда не попали. Все это так глупо, что даже смешно и перестает уж, как мне кажется, быть обидным. Право, дорогой Александр Григорьевич, не стоит себе портить кровь из-за этого. Постаравшись, насколько возможно, исключить чисто личный элемент из размышлений об этом и взглянув на дело объективно, вы, конечно, согласитесь, что заслуживает сожаления лишь наша Академия как ученое учреждение. А она и прежде не возбуждала в нас и не заслуживала особенной любви, так что перемена чувств к ней не должна быть очень резкая».

В конце 1893 года готовится IX съезд русских естествоиспытателей и врачей. Консервативная часть профессорского состава беспокоится, что Столетов вынесет на съезд дело с диссертацией Голицына. Ректор Некрасов обращается в комитет по подготовке съезда и пишет лично председателю комитета Тимирязеву:

«Вам, без сомнения, хорошо известно, что в физической секции предстоящего IX съезда русских естествоиспытателей и врачей заявлены некоторыми лицами (например, профессором Н. Н. Шиллером) рефераты, относящиеся к диссертации князя Голицына. Вы знаете также, что ввиду еще нерешенного в факультете спора об этой диссертации есть риск обострения этого спора во время указанных рефератов, что может повести к неблагоприятным результатам либо в отношении условий гостеприимства, либо в отношении достоинства спорящих сторон, связанных с факультетом и университетом. По этим соображениям, мне казалось бы, что правила взаимной деликатности отношений, с одной стороны, лиц, принадлежащих к факультету и Московскому университету, а с другой стороны, гостей, имеющих приехать на съезд, требовали бы, чтобы по возможности вовсе не ставить в секциях съезда рефератов и суждений по таким щекотливым вопросам, как не решенный факультетом вопрос о диссертации князя Голицына. Во всяком случае считаю своим долгом покорнейше просить Вас принять те и или другие меры к тому, чтобы отстранить возможность вышеуказанных обострений на съезде, дабы гости и лица, исполняющие долг гостеприимства, не превратились в воюющие стороны.

В видах охранения деликатности отношений во время съезда я, со своей стороны, буду просить и князя Голицына не выступать с ответами на чьи-либо возражения против его диссертации, предъявленные в заседаниях съезда».

Все это письмо пропитано фальшью и двуличием. В одном из писем Голицыну тот же Некрасов замечает, что существует группа лиц (Столетов, Тимирязев, Марковников и другие), которая «ставит университет и факультет на край пропасти <…>. Теперь эта группа лиц несколько ослаблена, но она все еще сильна своей железной непреклонностью».

Голицын начинает понимать, что все попытки защитить его диссертацию превращаются в фарс, что его «союзники» желают превратить ее в последний удар по великому физику. И он запрашивает снятие своей диссертации с обсуждения. В письме от 29 ноября Некрасов уговаривает его этого не делать. Но Голицын непреклонен. 6 апреля 1894 года совет физико-математического факультета постановил: «Определено: дальнейшее суждение по делу о диссертации <…> прекратить».

В декабре 1893 года открывается IX съезд естествоиспытателей и врачей.

Столетов возглавляет его физическую секцию. Он предлагает, помимо утренних заседаний по работам членов секции, устраивать еще и послеобеденные для обзора новостей физики и демонстрации новинок.

«Сюда стекалось столько членов и публики, – рассказывает удовлетворенный Столетов Михельсону, – сколько влезет, и думаю, что многие москвичи записались в члены именно ради этого. Всего было 4 таких демонстративных заседания, всегда при полной аудитории, а именно: I) Дифракционные решетки Ролана и карты спектра (Столетов), опыты Тесла (Щелгяев), разряды в трубках без электродов (Брюсов), опыты с сильными переменными токами (Лебедев) – между прочим опыт д'Арсонваля, нечто вроде безопасного самоубийства. II) Опыты Любимова – к физике падающей и брошенной системы, к учению об атмосферном давлении (Любимов), биения верхних тонов (Столетов), динамо-машина с двухфазными и трехфазными токами (Боргман), анализ звуков по методике Фрелиха (Лебедев). III) Систематическое изложение и демонстрация опытов Гертца (Лебедев). IV) Цветные фотографии Липпмана (Столетов), фонограф Эдисона (Блох). <…> Все сошло крайне гладко и красиво, и восторгам не было конца. Особенно отличился Лебедев: его длинная лекция по опытам Герца была мастерски сказана и обставлена».

Особым успехом, конечно же, пользовались последние заседания. Вот что пишет Столетов про демонстрацию фонографа:

«Успех вышел колоссальный – нечто небывалое. Представьте себе битком набитую аудиторию. Начинаю я – кратким объяснением (около получаса), с рисунками в приложении. Затем перед нами поочередно раздаются соло на кларнете, декламация Южина, пение Nikita, английская сцена со свистом и хохотом, и пр. и пр. Затем начинаем творить новые фонограммы: певица поет романс, граф Толстой fils (студент) играет на балалайке, студенты поют „Вниз по матушке“ и „Gaudeamus“; все это по очереди записываем и воспроизводим. В заключение всего я прокричал по-английски фонограмму к Эдисону (она будет ему переслана) и отправил от имени профессоров и студентов телеграмму ему же.

Удивительное зрелище представляла аудитория в эти три вечера (8–11 ч.). Энтузиазм беспредельный; досталось и Блоху, и мне! Теперь мы нашумели на всю Москву; последние вечера к нам ломились уже посторонние лица. А снаряд действительно волшебный!»

Съезд широко освещают в печати. Например, на январском номере юмористического журнала «Будильник» изображают Тимирязева, Столетова и Сеченова, которые подбрасывают дрова в костер, разведенный для уничтожения ледяного истукана с надписью «невежество». Внизу надпись: «От пламенных речей и огня науки даже невежество начало таять… К сожалению, из членов съезда не многие растапливали костер, большинство только грелись около него».

В конце съезда Тимирязев произносит заключительную президентскую речь:

– В деятельности секций выдвинулась вперед одна особенность, встреченная общим сочувствием: это ряд блестящих демонстративных сообщений и научных выставок. Пальма первенства в этом отношении по всеобщему признанию должна быть присуждена секции физики.

Благодаря неутомимой энергии и таланту профессора Столетова и его талантливых и энергичных сотрудников члены не одной только секции физики, но и других секций могли ознакомиться с рядом блестящих новейших опытов, какие можно увидеть в такой форме разве что в двух-трех научных центрах Европы.

И только Климент Аркадьевич заканчивает, все две тысячи членов съезда, переполнившие Колонный зал, как один, встают и устраивают десятиминутную овацию Александру Григорьевичу. Стены буквально дрожат от аплодисментов.

Так Москва ответила на холод Петербурга.

«Несколько недель тому назад я было думал совсем устраниться от участия в съезде, – признается Александр Григорьевич Михельсону. – Теперь вижу, что съезд был мне полезен, да и я был полезен съезду. По правде скажу, мы себя показали и утерли нос кое-кому».

Через несколько дней физики дают обед в честь Столетова и преподносят ему памятный альбом со своими фотографиями. Это их свидетельство уважения нескольким десяткам лет трудов во славу физики.

«Это были последние приятные моменты в жизни Александра Григорьевича», – так обозначил съезд профессор Соколов.

Столетова все яростнее стараются изжить из университета.

Осенью 1894 года происходят очередные студенческие волнения. В Ливадийском дворце в Крыму скончался Александр III, профессору В. О. Ключевскому поручают надгробную речь. И когда историк принимается прославлять императора, в зале раздаются свистки. То же самое повторяется после лекции, когда профессор уходит. Начинаются разбирательства.

«Правление опросило названных студентов об участии каждого из них в произведенном нарушении порядка и, обсудив все обстоятельства дела, постановило: трех из наименованных студентов подвергнуть увольнению из университета без прошения и без права обратного поступления в тот же университет, но без воспрещения поступления в другие университеты; выговору и аресту двух студентов, одного на 7 дней, другого на 3 дня; одного аресту на 3 дня; трех выговору и одного также выговору», – записано в протоколе.

«Так как в том же заседании было рассмотрено и разрешено еще 72 дела, помимо чтения и утверждения длинного протокола предшествующего заседания, вышеприведенный судебный приговор из десятка подсудимых был, очевидно, произведен очень поспешно, – вспоминал профессор В. И. Герье. – Быстро распространившийся слух об этом приговоре взволновал студенчество, так как-де в манифестации принимало участие больше 10 лиц, пришли с других факультетов студенты, густо наполнившие широкую лестницу, ведшую в аудиторию второго этажа и обширный вестибюль. Но для всех было очевидно, что суду и каре подверглись немногие случайно замеченные при шапочном разборе.

Поэтому на следующий день, в пятницу 2-го декабря, в химической лаборатории собралась сходка. Туда была призвана полиция, переписавшая „не успевших разбежаться“, и результатом этого была высылка полицией 49 студентов из Москвы».

В конце концов московский обер-полицмейстер направляет донесение «Записка о роли „Союзного совета землячеств“» министру народного просвещения Делянову: «Как бы то ни было, „Союзный совет“ вел себя благопристойно до осени нынешнего года, когда болезнь, а затем и кончина государя императора Александра III вызвали в публике всевозможные толки и предположения. <…> Распространились самые нелепые слухи вроде отмены охраны, производилась крайне тенденциозная критика минувшего царствования, и в конце концов разговоры эти настолько взволновали и разожгли молодежь, что студенты рвали в стенах университета на глазах начальства подписные листы на венок усопшему государю императору, произнося при этом самые возмутительные речи <…>. Ввиду этого „Союзному совету“ было сделано предостережение, члены его были переписаны, но это не подействовало, появилась новая прокламация <…>. Второе предупреждение также не оказало никакого действия, и вышедшие студенты в первой же портерной собрали сходку, на которой и решили продолжать свое дело далее <…>. Администрацией решено было сорвать настроение и ходатайствовать о высылке из Москвы всех наиболее видных главарей кружков, без различия их партийных оттенков, наравне с переписанными членами „Союзного совета“, которые, выпустив вышеуказанные прокламации, утеряли тем веру, вышли из границ своей программы и явились такими же агитаторами, как и другие лица, – в общем, предполагалось выслать около 50 человек». Так, используя инцидент с освистанием профессора, правление хотело избавиться и от многих других неугодных студентов.

«Так как студентам было воспрещено участие во всех тайных обществах, хотя бы и не задававшихся преступными целями, то участие в землячестве уже само по себе являлось преступлением, – объясняет Герье. – Между тем, землячества давно существовали при Московском университете и раньше не преследовались».

Прогрессивные преподаватели стараются сделать все, чтобы вернуть сосланных студентов. В их числе Столетов, Тимирязев, Марковников. Профессора собираются на квартире и составляют там петицию московскому генералу-губернатору великому князю Сергею Александровичу. В ней они требуют возвращения студентов и осуждают произвол властей. «Многие из высылаемых, – сказано в ходатайстве, – как достоверно известно, не только не желали беспорядков, но и всеми силами старались успокоить волнения между студентами, вызванные приговором Правления от 1-го декабря; в числе пострадавших находится немало студентов, подававших большие надежды своими успешными занятиями; вина их заслуживает снисхождения, так как принадлежавшие к землячествам студенты могли считать эти общества негласно разрешенными и, наконец, их поступок принадлежит университетскому суду, а не полицейской каре».

Великий князь пересматривает приговор правления. Большинство студентов оправдывают, из 49 высланных человек 11– разрешают сразу же вернуться к учебе, 25 увольняют, но с правом поступать куда-либо еще, и лишь 13 исключают из университета с лишением права учиться или преподавать где-либо еще.

Правление университета в ярости: через их приговор просто перешагнули! Это послужило для них поводом к осуществлению кампании против петиционеров, «которых они решили доконать по пословице „Не мытьем, так катаньем“», – горестно замечает Герье.

Сначала на одном из заседаний ректор заявляет о своем уходе. Но это не возымело должного эффекта отставки всей административной верхушки университета, которого Некрасов добивался. И тогда ректор и правление ходатайствуют о привлечении к ответственности авторов петиции. Царская охранка доносила:

«Такой образ действий со стороны профессуры, подрывая в корне ту дисциплину и уважение к администрации университета, без которых немыслим никакой порядок в учебном заведении, ясно указывает на существующее среди профессуры нежелательное течение, результатом коего не раз уже были беспорядки. Я имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство, не признаете ли Вы возможным обратить свое особое внимание на профессуру Московского университета, которая из-за популярности своей уже несколько лет подряд старается игнорировать инспекцию, возбуждая тем самым молодежь; результатом подобного направления и являются только что окончившиеся беспорядки. Следовательно, корень нежелательного и уже несколько лет возникшего направления в университете лежит не в одних землячествах, но также и в направлении профессуры. Что многие из профессоров далеко не безучастны к деятельности землячеств, на это у меня имеется немало фактов <…>. В последние годы студенты устраивали так называемые вечеринки с профессорами, на коих велись подчас очень откровенные беседы, так что такие вечеринки старались держать в тайне, собираясь на них с такими предосторожностями, что можно было бы подумать, что это собирается сходка для беседы с каким-либо крайним революционным деятелем, имеющим очень серьезные поручения». На таких «вечеринках» часто бывали Столетов, Тимирязев, Марковников, Сеченов и другие передовые профессора.

Петиция 42 профессоров великому князю. 1894 год.

Из-за той петиции попечитель делает выговор 42 профессорам и выдвигает ряд обвинений, а Делянов объявляет их действия «противозаконными» и еще раз предупреждает, что в случае повторения таких волнений они будут нести полную ответственность за «дальнейшее брожение среди учащейся молодежи».

Столетова признают одним из «зачинщиков». Из-за выступлений в пользу революционной молодежи правительственные круги считают его «красным» и именуют «агитатором». На него постоянно доносят и жалуются царским властям и даже устанавливают негласный полицейский надзор.

Тимирязев рассказывал своему сыну о «совершенно дикой сцене, которая разыгралась в профессорской комнате (где выставлялись новые журналы, полученные университетской библиотекой и где профессура проводила время между лекциями)». «Один из наиболее правых, реакционно настроенных профессоров, юрист граф Комаровский, в этой комнате рассказывал о своей последней беседе с министром просвещения: „Ну, господа, теперь мы можем быть спокойны, никаких студенческих беспорядков больше не будет. Министр мне сказал, что при первой же попытке со стороны студентов вот этот молодчик (он при этом кивнул головой в сторону Столетова) вылетит из Университета…“»

Из-за всего пережитого здоровье Столетова совсем расшатывается. С горечью говорит он Тимирязеву: «Бывали у меня неприятности и похуже, да и силы были не те».

Он составляет учебник «Введение в акустику и оптику», работает в лаборатории, но люди начинают замечать: профессор как-то осунулся, ослабел. Его прямая спина уже слегка согнулась, он все реже появляется на людях – не ходит в театры, на обеды. Многие сторонятся его, боясь навлечь на себя гнев начальства за дружбу со Столетовым. Александр Григорьевич становится нервным, уходит в себя, общается лишь с очень тесным кругом людей, которые остаются верны до самого конца. Поздние вечера Столетов проводит за книгами, читает «Отверженных» Гюго, «Записки и дневник. Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетелем я был» Никитенко. В этом рассказе профессора, талантливого человека, мало-помалу впавшего в пессимизм, Александр Григорьевич, очевидно, находит себя.

«Какая-то печать гнетущего, глубоко затаенного нравственного страдания легла на все последние годы его жизни, – вспоминает Тимирязев, – как будто перед ним вечно стоял вопрос: почему же это везде, на чужбине и в среде посторонних русских ученых встречал он уважение и горячее признание своих заслуг и только там, где, казалось, имел право на признательство, там, где плоды его деятельности были у всех на виду, ему приходилось сталкиваться с неблагодарностью, мелкими уколами самолюбия, оскорблениями. Но он еще крепился, пытаясь стать выше „позора мелочных обид“».

Весной 1895 года приходит известие, что дело с физическим институтом наконец-то получает ход: приходит предложение составить смету на постройку института. Столетов и Соколов обрадованно проводят время за вычислением нужных сумм. Но дело снова заглохло. «Нет, не придется мне строить физический институт…» – вздохнув и пожав плечами, говорит Столетов Соколову.

21 декабря Столетов в последний раз выходит на сцену перед публикой с лекцией «Леонардо да Винчи как естествоиспытатель». В январе 1896 года он переносит тяжелое рожистое воспаление. «Я до сих пор не выхожу из инвалидного состояния: очень истощены силы и поправляются медленно, – делится Столетов в письме Михельсону 19 марта 1896 года. – Едва кое-как, с перерывами дочитал лекции и почти безвыходно сижу дома. Не знаю, поправлюсь ли к апрелю». В апреле обычно проходят экзамены.

В середине апреля здоровье Александра Григорьевича как будто улучшается. Столетов уже строит планы на поезду в Крым в мае. 16 апреля к нему заходит Соколов, чтобы попрощаться перед своим отъездом на юг. Друзья расстаются, надеясь встретиться через несколько недель на курорте.

7 мая Александр Григорьевич чувствует себя настолько хорошо, что принимается укладывать чемоданы, собираясь выезжать на следующий день. Но в тот же день у него начинаются сильные боли в спине. Он слег в постель. Врачи диагностируют инфлюэнцу, которая осложняется воспалением легких и ослаблением сердечной деятельности.

Ученый пишет завещание, где просит похоронить себя во Владимире, а всю свою библиотеку (6 шкафов с 865 изданиями) завещает университету. Огромные шкафы до сих пор стоят в библиотеке физического института, которой присвоено имя Столетова.

«В ночь с 14 на 15 мая, когда по улицам Москвы шумно расходились веселые толпы народа и один за другим потухали огни иллюминации, в стенах университета угасала жизнь одного из преданнейших и незаменимых его деятелей», – напишет потом Тимирязев.

Отпевание проходило 18 мая в университетской церкви, откуда скорбящие друзья и немногочисленные студенты проводили тело до станции Нижегородской железной дороги. На гроб возлагают венки от физико-математического факультета, от физической лаборатории с надписью: «Незабвенному основателю и руководителю» от учеников Столетова.

«Молча проводили его на вечный покой университет и Москва; не нашлось ни одного слова признательности или сожаления над гробом человека, потратившего на них столько таланта, – с тяжелым сердцем пишет Тимирязев. – Впрочем, нет, мне привелось услышать несколько бесхитростных слов благодарности, стоящих длинных холодных панегириков. „Даже в гробу покойник порадел за нас, – невольно вырвалось у одного из университетских сторожей, – не соберись мы его хоронить, сколько из нас, может, лежало бы теперь на Ходынке“».

Дело в том, что похороны Столетова совпали с ужасной катастрофой на Ходынском поле, когда на праздновании коронации Николая II были задавлены толпой почти полторы тысячи человек. Символичны слова сторожа. Даже после смерти Александр Григорьевич продолжил заботиться о людях и спасать их от катастрофических решений царизма.

В поездку до Владимира делегатом от университета был избран профессор Жуковский, а от лаборатории – Лебедев. Глядя на проносящиеся в окнах поезда деревушки, Лебедев всю дорогу думает о своей последней встрече с любимым учителем: «Последний раз я его видел за день перед кончиной. Он был настолько слаб, что попытался, но уже не мог протянуть мне руки – воспаленье распространилось на левое легкое, и силы изменили ему; тем не менее он заставил меня рассказать о моих занятиях за последний день и навел разговор на свою любимую тему о газовых разрядах. Он сам говорил мало, но потом оживился и слабым, чуть слышным голосом с большими перерывами стал говорить о значении подобных исследований.

Прощаясь со мною, он слабо пожал мне руку и чуть слышно добавил: „Советую заняться этими вопросами – они очень интересны и важны“. Это были последние слова, которые я от него слышал».

…оглянитесь вокруг. Зажегшиеся автоматически с наступлением темноты фонари, турникеты в метро, звук в кинотеатре, солнечные батареи, сигнализации в офисах о наличии дыма – всего этого бы не было, если бы Столетов не открыл первый закон фотоэффекта. Именно его исследования предварили открытие электрона, рентгеновских лучей, радиоактивности. Всю квантовую физику и теорию относительности. И сейчас мы можем в полной мере осознать пророческие слова Александра Григорьевича, произнесенные более ста лет назад:

«В настоящий момент у физиков одна тема господствует над прочими, одна у всех на языке. Перед нами зреет один из самых величавых синтезов нового времени».