— Она опять приставала ко мне в коридоре, — жаловалась мама своей подруге, сидя на мягком диване в ее уютной однокомнатной квартире. — Я по-хорошему тебе завидую — у тебя своя квартира! Не дай Бог жить в коммуналке!
Я, сидевшая тут же и болтавшая о том, о сем с хозяйским сыном Вадиком, поняла, что речь шла о «бабке Юльке», нашей соседке, или, как называли ее взрослые, Юлии Кузминичне.
Это была высокая, статная женщина преклонных лет, занимавшая одну маленькую комнату со своей внучкой Светой, моей подругой и, одновременно, соперницей во всех делах и начинаниях. Чувствовалось, что Юлия Кузминична имела «непростое» происхождение, хорошее образование и не очень хорошее воспитание, ибо оно не позволяло ей примириться с соседями.
— Вы плохо вымыли пол в коридоре, — тихо говорила она моей матери, и злорадно добавляла: — И поэтому я не принимаю у вас дежурство…
Маме приходилось перемывать по нескольку раз.
Когда кому-то из соседей надобилась ванна, там всегда оказывалась чистоплотная Юлия Кузминична. Она бесконечно стирала, мыла, чистила, что-то напевая при этом своим противным голосом.
Не менее противным был голос Светки, которую заботливая бабушка с ранних лет определила в музыкальную школу. Никаких данных для занятий музыкой у нее, на мой взгляд, не наблюдалось, но ей об этом почему-то никто не сказал, и она, ежедневно готовясь к занятиям, орала на всю квартиру:
Не крутите пестрый глобус,
Не найдете вы на нем
Той страны, страны особой,
О которой мы поем…
В конце каждой фразы Светка зачем-то еще более повышала голос, отчего во всей квартире буквально дребезжали окна.
— Зачем ты так орешь? — спросила я ее, не вынося столь громких музыкальный пассажей.
— Ты ничего не понимаешь в музыке, так и молчи! — парировала Светка. — Это называется «пение с оттенками».
Я действительно ничего не понимала. Мы вообще со Светкой расходились во многом. Например, та любила читать исторические книги, а я их терпеть не могла. В комнате у Юлии Кузминичны стоял большой книжный шкаф со стеклянными дверцами, за которыми были видны корешки толстых книг. Светке самостоятельно лазить в шкаф запрещалось. Время от времени бабушка сама благоговейно открывала дверцу шкафа, доставала какую-нибудь книгу и столь же торжественно вручала ее внучке. Та «проглатывала» книгу за два дня, какой бы толщины она ни была, и просила другую. Мне такая скорость чтения была неведома. Я «мусолила» свою «Четвертую высоту» два месяца, да еще сносила при этом Светкины издевательства:
— Что ты читаешь? Не жалко тратить время? А еще называешь себя умной…
— Ну, дай мне из своих, — отвечала я. — В библиотеке ничего подобного не возьмешь…
Светка отводила глаза:
— Не могу, бабушка не разрешает никому давать наши книги.
— Ну и молчи тогда со своей бабушкой, — обижалась я и уходила к себе.
Через некоторое время Светка стучала ко мне в комнату и звала гулять.
Во дворе она тоже стремилась забрать верх.
— Будем ставить «Золушку», — объявляла, например, самая старшая из всех Ленка Хомякова, и не успевала договорить, как Светка ее перебивала:
— Чур, Золушку играю!
— Чур, я буду Золушкой! — запаздывала я на полтакта.
— Никто из вас ею не будет, — выносила свой вердикт Ленка, — потому что Золушкой буду я.
— Да разве они такие бывают? — усмехалась я. — В тебе ж два метра роста! А Золушка была маленькая…
— Молчи, или вообще не будешь участвовать, — бесстрастно говорила хитрая Ленка.
Я молча страдала.
Но зато в лазанье по деревьям я была первая.
— Эх ты, трусиха, — кричала я откуда-то сверху застрявшей в нижних раскидистых ветках долговязой Ленке. — Не можешь, так и не хвастай!
— Ну, погоди, — неслось снизу, — я тебе дам ТАКУЮ роль в «Золушке», что не захочешь…
— А я и так уже не хочу, — смеялась я. — Играй свой спектакль сама, я посмотрю, сколько придет зрителей на тебя одну полюбоваться…
Вечером я подстерегла в коридоре Светку:
— Свет, давай не будем в «Золушке» играть?
— Ну да, — отвечала она, — а Ленка потом мстить будет. Не хочу я с ней ссориться…
И на следующий день она пошла на репетицию.
Я осталась одна. Сначала бесцельно бродила по комнате в ожидании мамы, которая задерживалась на работе, лежала на оттоманке, листала какие-то старые журналы, слушала пластинки, что-то рисовала в школьной тетради… Но все было не то.
— Эй! — вдруг услышала я голос с улицы и выглянула в окно.
— Выходи давай! — кричала хорошенькая Людочка из первого подъезда, которой досталась роль крысы, управлявшей золушкиной каретой. — Без тебя ничего не получается! Лена послала тебя позвать. У Золушки ведь было две сестры, а у нас только одна…
Нам со Светкой выпало играть двух капризных, все время ссорящихся между собой сестер.
В жизни все было также, кроме кровного родства.
Еще Светка не любила ужинать.
— Светочка, ну съешь хоть один пельменик, — слезно уговаривала ее сидевшая рядом бабушка, — умоляю тебя…
Помолчав немного, она вдруг придумывала новый ход:
— А давай за каждый пельмень я буду платить тебе десять копеек…
— Не хочу! — упорствовала сытая Светка, которая давно уже устала от бабушкиных разносолов и которой, для уменьшения массы тела, не мешало бы поголодать денек-другой. — Сказала — не хочу и не буду! Ни за какие деньги!
Дело происходило в общей коммунальной кухне. Мы с мамой сидели у другой стены, за своим узким колченогим столом, и тоже ужинали. Наша трапеза была намного скромнее Светкиной. На столе не было ничего, кроме сковороды с жареной картошкой и двух свежих огурцов, разрезанных пополам и посыпанных крупной солью — так всегда делала мама, и еще наносила на огуречную мякоть несколько надрезов острым кухонным ножом. Это было очень вкусно, но сегодня меня ничего не радовало.
— Мам, — шепотом обратилась я к сидящей напротив матери и незаметно кивнула в сторону Светкиного уставленного яствами стола, — а меня б не пришлось уговаривать…
— Смотри в свою тарелку, — строго сказала мама. Но мне показалось, что и она б не отказалась от горы дымящихся домашних пельменей, распространявших по всей квартире свой аппетитный запах.
Другие соседи, пожилые супруги Мартыновы, тоже часто ужинали на общей кухне. Они не обращали никакого внимания ни на Юлию Кузминичну, ни на Светку, ни на нас с мамой, а жили своей, автономной жизнью. Их взрослая дочь Лариса собиралась замуж и тоже жила своей жизнью, а сын служил в армии и долго не слал писем.
— Что-то Валерочка не дает о себе знать, — жаловалась тетя Женя мне, когда я мыла на кухне посуду. — Ты ничего не брала из почтового ящика?
— Нет, — честно отвечала я, гремя в раковине тарелками и оглядываясь на взволнованную тетю Женю. — Подождите еще немного, может быть, скоро напишет…
И мать дождалась. На следующий день белая ситцевая занавеска в ванной комнате оказалась исписанной карандашом. Это были знаки из азбуки Морзе. Умная Лариса догадалась найти где-то справочник и прочитала зашифрованную фразу: «Я прощаюсь с вами. Валерий»
В квартире разразился скандал. Тетя Женя подозревала в написании этого гнусного послания меня.
— Я не знаю азбуки Морзе! — оправдывалась я, и, чуть не плача, говорила маме: — Мам, ну это правда не я!
Мама заступалась за меня, но ей тоже никто не верил.
Бабка Юлька кричала с пеной у рта, что «от этой грубой и распущенной девчонки можно ожидать чего угодно», и она своей благочестивой Светочке отныне запрещает с ней водиться…
Теть Женя плакала, дядь Саша при встрече поворачивался ко мне спиной…
Молчала только Светка.
По ее молчанию я обо всем догадалась.
Только не могла понять одного — зачем? Откуда такая изощренность?
Впрочем, может быть это была и не Светка, а сама Лариса, которой, по моим наблюдениям, не хватало острых ощущений.
Наутро пришло хорошее письмо от Валеры, и все успокоились.
Еще через день к Юлии Кузминичне пожаловали подруги, такие же высокомерные и чопорные, как она. В руках одной из них, облаченных в ажурные перчатки, был старинный черный ридикюль с красивым витым замком, а на голове — столь же допотопная маленькая шляпка с вуалью.
— Бонжур, — томно сказала она мне, открывшей ей дверь. — Ваша соседка дома?
Я промолчала.
Дама прошла в конец коридора и скрылась за Светкиной дверью.
— А у нас вчера были бабушкины подруги по гимназии, — сказала на следующий день Светка. — Они все говорят по-французски и помнят, как выглядел царь…
— Ну и что? — буркнула я. — Лучше б семечки не лузгали, а то шелуха тянется из вашей комнаты по всему коридору…
Светка обиделась насмерть.
Мы не разговаривали два месяца.
Потом коммуналку расселили, и мы с мамой получили другую квартиру. Много позже Светка приехала в родной город — она с семьей бежала из Таджикистана, в котором шла война. Меня она нашла в редакции газеты, увидев на ее страницах знакомую с детства фамилию. Мы встретились и расцеловались.
— Узнаешь? — спросила она, протягивая мне какую-то фотографию.
На меня смотрела бабушка Юля. Красивая, с коротко остриженными седыми волосами и гордой посадкой головы. Она сидела в кресле, держа в руках тонкую папиросу.
— Оказывается, бабуля-то была «бестужевкой», — задумчиво сказала Светка, — ходила в народ… А я не знала!
Я давно уже не злилась на подругу и напрочь забыла наши детские ссоры, поэтому искренне посочувствовала ей, недавно потерявшей бабушку, так много сделавшую для нее. Разговор у нас получился по-настоящему задушевный, и мы дружим с тех пор много лет.
В тот памятный вечер, уже у себя дома, я вспомнила наш разговор и подумала: в народ надо не «ходить»; с народом надо жить. Вот ведь интересно: одно слово, а как все меняет!
Быть может, журналистика и вообще литературный труд именно поэтому стали для меня не случайным выбором? Ведь через слово выправляются порой многие внутренние заморочки!
«Назвал — сотворил» — в этой словесной диаде кроется поистине евангельский смысл.